Тишина, поглотившая стук из сундука, была новой — густой и насыщенной, словно после поглощения Николая и его порядка, лавка наелась и ненадолго затихла. Но сытость эта была обманчива. Аглая стояла, положив ладонь на прохладную древесину сундука, чувствуя, как внутри него теперь бьются два одиноких сердца, а не одно. Изоляция стала плотнее, прочнее.
Именно в этот миг ее взгляд, скользя по бесконечным рядам полок, зацепился за движение. На дальней, пыльной полке, где ютятся предметы, не требовавшие долгое время внимания, стоял старый фонарь. Он был сделан из потемневшей меди, с ажурными прорезями по бокам и матовым, молочно-белым стеклом, сквозь которое нельзя было разглядеть внутренности. Фонарь был потухшим, забытым. Но сейчас, ровно на мгновение, внутри него промелькнул тусклый огонек. Не яркая вспышка, а именно промельк — будто кто-то нес его вдалеке, в глубине лавки, и свет дрогнул, коснувшись стекла изнутри. Это было не приглашение, а скорее, случайное проявление сути.
Аглая медленно приблизилась. Ее пальцы не стали прикасаться к меди. Вместо этого она прикрыла веки и позволила своему внутреннему зрению проникнуть сквозь матовое стекло. Она не ощутила ни ярости, ни жажды страстей, ни жажды изоляции. Она ощутила… внимание. Ненасытное, всепоглощающее внимание. Фонарь не просто светил. Он видел. И ему всегда было мало того, что он видел. Он жаждал показывать больше, выворачивать наизнанку, обнажать скрытое, заставляя смотреть до тех пор, пока от увиденного не трескается рассудок. Он был не источником света, а проводником в самые темные углы реальности и памяти.
Дверь лавки, словно по сигналу, отворилась. На пороге стояла женщина по имени Вера. Она была реставратором, человеком, чья жизнь была посвящена возвращению утраченной красоты. Но в ее глазах жила навязчивая идея: она верила, что под слоями грязи и поздних записей на старых картинах, под обветшавшими переплетами книг скрываются великие тайны. Она искала не просто артефакты, а разгадки. Ее слабость была не в страсти, а в неутолимом любопытстве, в желании заглянуть туда, куда нельзя.
— Здравствуйте, — сказала Вера, и ее взгляд, острый и цепкий, сразу же начал сканировать полки, выискивая следы подлинности, скрытые детали.
Аглая наблюдала. Она видела, как взгляд Веры скользнул по фонарю, сначала без интереса, а затем вернулся к нему. Медный корпус был неприметен, но матовое стекло словно манило, обещая скрытое содержимое.
— Необычный фонарь, — заметила Вера. — Антикварный?
— Он особенный, — тихо отозвалась Аглая. — Он не освещает путь. Он освещает… суть вещей. Показывает то, что скрыто временем, ложью или памятью. Но некоторые вещи лучше остаются сокрытыми. Некоторые истины ослепляют.
Но Веру нельзя было предостеречь. Слова «показывает скрытое» стали для нее магическим заклинанием. Она уже представляла, как направляет свет фонаря на почерневшую от времени фреску и видит под ней лик самого Леонардо.
— Я бы хотела его приобрести, — заявила она, не сводя глаз с матового шара.
Аглая молча кивнула. Сделка была заключена.
Первые дни фонарь стоял в мастерской Веры как диковинка. Однажды вечером, работая над потемневшим портретом викторианской эпохи, она от скуки направила на него луч обычной настольной лампы. И тогда, в свете лампы, ей показалось, что краски на портрете проступили ярче. «А что, если…» — подумала она и, дрогнувшей рукой, зажгла старый фонарь.
Пламя внутри было не обычным. Оно было холодным, белесым, и свет его был неярким, но пронзительным. Направленный на портрет, он не просто осветил его. Он показал больше. Вера увидела не просто изображение суровой дамы в темном платье. Она увидела сквозь верхний слой краски — нижний, набросок. И на наброске у дамы был не просто строгий взгляд, а гримаса ужаса, а за ее спиной стояла темная, аморфная фигура. Свет фонаря проникал сквозь слои, показывая правду, которую художник старательно скрыл.
Вера была в восторге. Это был прорыв! Но вскоре восторг сменился навязчивой идеей. Она начала направлять фонарь на все подряд. На старую купленную вазу — и видела в его свете трещины не от времени, а от сильного удара, будто ее разбивали в гневе. На любимый свитер — и различала в волокнах шерсти невидимые пятна, похожие на кровь. Фонарь показывал не добрую правду, а ту, что была пропитана болью, страхом и насилием.
А потом она направила его на себя. В зеркале, в холодном свете фонаря, ее собственное отражение исказилось. Она увидела не свою усталую, но милую лицо, а сеть мельчайших морщин-трещин, печать зависти к коллегам, которую она в себе не признавала, тень болезни, что могла прийти с годами. Он показывал не будущее, а скрытое настоящее — все ее тайные страхи и пороки, материализовавшиеся на ее лице.
Теперь она не могла остановиться. Она ходила по городу с фонарем, спрятанным в сумке, и в случайных прохожих видела их потаенные сущности: влюбленный парень нес на плече тень ревнивого тирана; милая старушка светилась изнутри черным свечением давней, никому не рассказанной жестокости. Мир превратился в кошмарную галерею уродства. Фонарь не лгал. Он показывал правду. И эта правда сводила с ума.
Кризис наступил, когда она направила фонарь на стену своей квартиры. В его свете стена стала полупрозрачной. Она увидела соседей — но не такими, какими они были, а в моменты их самых темных секретов: ссоры, измены, одиночество. А потом взгляд ее проник дальше, сквозь этажи, и она увидела фундамент дома, старые кости, замурованные при строительстве, слезы первых жильцов. Правда была везде, и она была невыносима.
Вера упала на пол, зажимая глаза, но холодный свет фонаря проникал даже сквозь веки. Он горел теперь сам по себе, без ее участия, показывая, показывая, показывая… Ей открылась последняя истина: сам фонарь. Он не был просто предметом. В его матовом стекле была заключена не пламя, а сущность — бестелесное око, вечно голодное, вечно вглядывающееся. И оно смотрело сейчас на нее, видя ее самое главное сокрытое — надвигающееся безумие, и с жадностью его поглощало.
Когда соседи нашли ее, Вера сидела, прижавшись спиной к стене, и безостановочно плакала. Она не реагировала на свет, на звуки. Она смотрела в одну точку, шепча: «Вижу… все вижу…». Фонаря рядом с ней не было.
Аглая в своей лавке почувствовала насыщение. Она подошла к полке. Фонарь стоял на своем месте. Матовое стекло было чуть более прозрачным, и сквозь него теперь угадывался не просто огонек, а нечто, напоминающее зрачок. Он видел больше. Поглощенное безумие Веры обострило его зрение.
Хозяйка лавки «У забытых теней» не прикоснулась к нему. Она лишь заметила, как на соседней полке, среди груды старых ключей, один, совсем маленький и ржавый, вдруг слабо дрогнул, словно пытаясь повернуться в невидимой скважине.
Аглая повернулась к ключам, и в ее мутных янтарных глазах вспыхнул новый, холодный интерес. Она ждала следующего гостя. Следующего хранителя.
Цикл продолжался.