Продолжение записок профессора Санкт-Петербургской духовной академии Дмитрия Ивановича Ростиславова
В Палищах было 2 церкви, - обе деревянные; притом, несмотря на ничтожнейшую цену дров в то время, ни одна из них не имела печей, отчего в зимнее время в них был невыносимый холод.
Это, впрочем, было, так сказать, в моде. В целой северной половине Касимовского уезда, в соседних с нею селах Рязанского и Егорьевского уездов, все церкви без исключений были деревянные и холодные; только в Гусевском погосте были каменные церкви и притом теплые.
Батюшка мой отважился на неслыханное тогда предприятие: он решился убедить "прихожан построить теплую, притом каменную церковь".
Главный противник батюшки был бурмистр города Новосильцева, крестьянин деревни Малаховой - Спицын, старик лет семидесяти, если не более, со злым выражением на лице и в глазах, но старик свежий, бодрый, умный.
До поступления батюшки моего в Палищи, Спицын был "полным авторитетом" не только в своей вотчине, но и во всем приходе; командовал даже и духовенством, которое, по правде сказать, было глупее его.
Батюшка мой значительно ослабил его "авторитет" своим умом и независимыми от него распоряжениями. Спицын не мог любить "соперника" и, где можно препятствовал ему. Так поступил он и при обсуждении вопроса "о постройке новой церкви".
Предприятие, действительно, было смелое; прихожанам на своих подводах нужно было ездить за железом, белым камнем и известью в гусевский завод, в село Малеево и в другие места за 80-90 верст; потом нужно было много денег на уплату рабочим и проч., а запасного капитала в церкви почти вовсе не было.
Народные сходки бывали необыкновенно оживлённые, даже бурные. Они проходили на улице, недалеко от нашего дома; меня даже, однажды, из-за них не пустили на улицу, из опасения быть задавленным, и потому я смотрел "на сцену" из открытого окна.
Шум стоял ужасный; батюшка мой, поддерживаемый двумя бурмистрами деревень Спудни и Авинцы, вел оживлённый спор со Спицыным; народ еще колебался между тем и другим соперником. Наконец, смотрю, как Спицын быстро протиснулся вон из толпы, сел на лежавшее бревно. Видно было, что он чувствовал себя "побежденным" и не знал, на что решиться.
Наконец Спицын встал; и мой батюшка одержал победу; прихожане согласились строить каменную и теплую церковь.
Должно, однако, отдать честь Спицыну, за то, что он после, когда началась постройка церкви, не делал никаких препятствий, и высылал потребное количество подвод из подведомственной ему вотчины без всяких проволочек.
Батюшка мой, снабженный доверенностью от причта и прихожан, поехал в Рязань, чтобы получить дозволение "строить новую каменную церковь, а одну из деревянных, меньшую - упразднить, или, как говорить, нарушить".
Архиереем в то время в Рязани был Феофилакт, бывший потом экзархом в Грузии.
Батюшка мой был смелый человек и независимый по своему характеру; поэтому "своим обращением" обратил на себя внимание архиерея, видевшего в других духовных лицах только "униженных поклонников своего величия".
Когда же услыхал, что "он берется быть строителем каменной церкви", то сказал ему: "Ох, молодой священник, - смел ты слишком! Знаешь ли ты, как трудно достроить новую каменную церковь?", - и пр. Но когда батюшка мой, может быть, немножко обидевшись тоном архиерея, с воодушевлением, ясно изложил свои соображения, то архиерею он очень понравился и, получив "благословение строить церковь", услышал еще вдобавок слова: "Я тебя не забуду; тебя оттуда надобно куда-нибудь вывести на место повиднее".
По возвращении батюшки из Рязани, приступили к постройке церкви.
У меня остались в памяти закладка ее и потом "нарушение" одной из деревянных церквей. Торжественный крестный ход, развивающиеся хоругви, множество икон, многочисленное стечение народа, великолепные облачения всего церковного причта, торжественный колокольный звон, громогласное пение молебнов на открытом воздухе - все это произвело на меня сильное впечатление.
Особенно торжественные были минуты, когда весь народ с глубоким благоговением встал на колени и в этом положении слушал молитву, которую мой отец читал громким голосом.
"Нарушение" же старой церкви тоже сильно подействовало на меня, но с другой стороны.
В церквах, которые назначаются к упразднению, служат торжественно литургию в последний раз, потом служат молебен, а после, - в заключение, снимают с престола и жертвенника все священные предметы: сосуд, дискос, евангелие, ковчег и пр., даже "всю одежду, которая его покрывала со всех сторон", так что остается, так сказать, только один голый деревянный его "скелет", состоявший из нескольких брусьев и досок, наконец сдвигают с места и "самый скелет".
В Палищах при этом случае, - и духовенство и многие из прихожан плакали. Разумеется, и нам - детям, смотревшим на все это, нельзя же было не заплакать.
По существующим обычаям и даже, кажется, узаконениям, "лес деревянной церкви может быть употреблен только на новую церковь, но ни в каком случае на мирские строения". Если нельзя отдать лес "старой" церкви на "новую", то его употребляют на обжиганье кирпича, из которого должна построиться церковь.
В Палищах сделано было последнее употребление. Но для этого надобно было разломать церковь.
Начали с главы. Содрали с ее шейки тесовую обшивку, подрубили подставки, на которых она утверждалась, и привязали к ней один конец веревки, тогда как за другой ухватилось несколько десятков людей. По данному знаку они начали тянуть за веревку; вероятно, глава не вполне еще отделена была от своего фундамента, поэтому несколько секунд оставалась неподвижною; наконец, начала покачиваться и вскоре всею массою полетела вниз.
Не знаю почему, но на меня, стоявшего весьма далеко от церкви, это падение произвело потрясающее действие. Мне жалко было "главы", и еще более жалко было смотреть на церковь, которая, без своей "главы", казалась каким-то странным зданием.
Но моему батюшке не удалось окончить начатую им постройку палищенской церкви.
Архиепископ Феофилакт не забыл его. В 1816 году брат моего батюшки, тоже Иван Мартынович, кончил курс в Рязанской семинарии. Дедушке моему, тумскому священнику Мартыну Ларионовичу, в это время было с небольшим 50 лет. Между тем он решился "сдать свое священническое место" второму своему сыну.
К этому располагали его две болезни: грыжа и боль в пояснице. Обе они произошли от того, что в молодости дедушка мой был слишком работящим человеком, не жалел своих сил, особенно когда был причетником в Шеенках; там он работал едва ли менее всякого крестьянина.
Страдание его и от грыжи и от поясницы иногда достигали высочайшей степени. Несмотря на твердый, непреклонный свой характер, несмотря на то, что был вовсе не неженка, а привык и умел молча переносить душевные и телесные страдания, - от грыжи и боли в пояснице он иногда принужден был кричать.
Это-то, кажется, обстоятельство и заставило его подумать о том, как бы передачею своего места одному из сыновей "обеспечить кусок хлеба своей семье", состоявшей еще из жены, матери, сына и дочери. Вероятно, дедушка опасался встретить затруднения своему намерению.
Тума Николаевская считалась "отличным, богатым селом"; наследственность мест в духовных званиях тогда еще не совсем утвердилась.
Поэтому дедушка взял с собою в Рязань моего батюшку, в том предположении, что "если архиерей не захочет определить на его место второго сына, то не позволит ли моему батюшке, уже заслуженному и известному с хорошей стороны священнику, перейти в Туму, а моему дяде, Ивану Мартыновичу, священствовать в Палищах".
Дедушка и дядюшка явились к владыке "с покорнейшим прошением". Владыка, прочитав его, остановился на словах: "Иван Мартынов", и, вслух повторив несколько раз эти слова, обратился с вопросом к моему дедушке: "А что? Нет ли у тебя другого сына Ивана Мартынова, - священника где-то там во Владимиру, за болотами?".
Дедушка отвечал, что "есть". Тогда архиерей сказал: "Пожалуй, я позволю тебе сдать свое место сыну, только не этому (указывая на дядюшку), а тому - палищенскому, а этот молодой пусть поступит на место брата. Посылай поскорее за старшим своим сыном".
- Да он здесь, владыка святый, - отвечал мой дед.
- Так веди же его, скорее ко мне, - ответил архиерей.
Дедушка тотчас с ним и с другим сыном написал новое прошение и все вместе пошли к архиерею. "Ну, вот, - сказал владыка, увидев моего батюшку, - я тебя не забыл; полно тебе быть там в глуши, ступай в Туму, ты мне там нужен".
Дело состояло в том, что Тума была трехштатным селом и центральным местом для 13-15 сел, которые составляли одно благочиние. Благочинным в то время был тоже тумский священник Никифор Миронов, мой дядя по своей жене, той самой тетке и крестной матери, с которою, как выше сказано, я не хотел целоваться.
Отец Никифор был человек в высшей степени добрый, но слишком слабый и недалёкого ума. Архиерею давно хотелось заменить его более дельным благочинным. Вот почему мой батюшка и был переведен в Туму; в Палищах он не мог быть благочинным, потому что село действительно было где-то "в углу, за болотами", и отстояло бы от некоторых сел благочиния на 70 верст.
Несмотря на то, что Тума, решительно почти во всех отношениях, лучше Палищ, но моему батюшке, а особенно матушке, чрезвычайно не хотелось расставаться с последним.
Дедушка был крутого характера и настойчив донельзя и любил, чтобы все беспрекословно исполняли его распоряжения. Батюшка мой знал своего отца и знал, что последний, будучи даже за штатом, не позволит "полевым хозяйством" распоряжаться настоящему хозяину.
Кроме того, у дедушки была еще третий сына Василий, учившийся в духовном уездном училище и учившийся бойко, да еще была дочь Афимья, лета 14-15-ти; того и другую надобно было содержать, а последнюю и выдать в замужество моим родителям, которые уже имели своих пятерых детей.
Вероятно, по этим причинам, когда мой отец, уже тумским священником, возвратился в Палищи, они с моею матушкою вовсе не были веселы, а матушка частенько и плакала.
Несмотря на то, что распоряжение "о перемещении" было сделано в октябре, если не в сентябре 1816 года, в Палищах мы оставались еще всю зиму. Каждую субботу мой батюшка отправлялся в Туму, а дядюшка, посвятившийся в священники и живший у дедушки, ездил в Палищи; оба брата встречались на дороге, здоровались, толковали между собою и потом продолжали каждый свою дорогу.
Впрочем, в течение зимы, особенно в 1817 году, батюшка мой, мало-помалу начал перевозить свое имение в Туму. Наконец, кажется, в конце шестой недели Великого поста, совершилось наше окончательное переселение в Туму.
Помню, как духовные палищенские лица собрались к нам в дом, как служили напутственный молебен, как моя матушка горько плакала, как даже батюшка прослезился. Покончив все предварительные обряды, мы вышли на двор; тут стоял чуть не целый обоз; кажется, было подвод 8-10; усадили нас в сани, укутали в тулупы, потому что еще была зима, и, наконец, мы двинулись в путь.
Через все село ехали шагом; едва ли не все жители от мала до велика нас провожали; матушка, с которою я сидел в одних санях, раскланивалась и прощалась со всеми; батюшки я не видал, он сидел в других санях. К вечеру мы приехали в Туму и были встречены семейством дедушки.
В Палищах я был еще дитя, ребёнок; в Туму явился я отроком, мальчиком, который кое-что уже понимал, еще более желал понимать, рос и вырос до 20-тилетняго возраста.
В заключена этой главы хочу сделать несколько замечаний о той роли, которую играла в то время медная монета.
Медные пятаки, гроши, копейки, денежки, полушки (попадались даже "мордочки"=1/8 копейки) были чуть не единственной ходячей монетой в конце нашего "палищенского" и в начале "тумского" житья.
Поэтому духовенство, возвращаясь домой после своих хождений по приходу во время храмовых и других праздников, привозило множество меди; карманы поповских подрясников, как ни были крепки и велики, не всегда могли вместить в себе весь дневной сбор; нужно было с собою брать небольшие мешочки, которые и носил какой либо причетник, иногда даже на плече.
По приезде домой "для дележа" в дом священника, насыпалась из мешков и карманов на стол очень большая куча меди; начинался ее счет, составлялись отдельные столбики из пятаков, грошей, копеек, - расставленные в виде не только рядов, но и пирамид, и по разделе разносились по домам.
Здесь, особенно у священников, раскладывались по мешкам по 25 рублей ассигнациями в каждом, запирались в сундук, а иногда складывались где либо в чулане в виде поленницы или треугольника.
Когда же, по распоряжению правительства, подати должны были вноситься в казначейство ассигнациями, то крестьяне принуждены были добывать их "в обмен на свои медные деньги" у достаточных людей, которые, разумеется, не пропускали случая, чтобы поживиться несколькими процентиками.
Таким образом, мера, которой хотели "восстановить государственный кредит", послужила в обременение крестьян.
Вскоре после переезда нашего в Туму, стала появляться серебряная и золотая монета, но и медной еще было вволю, и в сундуках своего отца я видал еще много мешков с нею.
Догадливые тогдашние люди умели медной монете придавать более нежели "двойную цену". Пуд монетной меди заключал в себе только 16 рублей, а медь в продаже стоила до 40 руб. ассигнациями; следовательно, требовалось только расплавить пятаки, гроши и пр., и вот получался чуть ли не 150-процентный барыш.
Этим пользовались многие мастера медных дел, особенно литейщики колоколов, тульские самоварщики и пр.
Правительство, конечно, за это преследовало попадавшихся ему виновных, секло кнутом, ссылало в каторжную работу и пр., но слишком большие барыши заставляли рисковать опасностью.
Наконец, оно решилось выбрать из обращения старую медную монету и заменить ее новой, более дешевой. Старую приказано было "отвозить в уездные казначейства, откуда и выдавались вместо неё ассигнации".
Тут явилось множество скупщиков ее, давали за нее не только "ходячую цену, но даже немного завышенную"; очевидно, что скупщики были агентами тех промышленников, которые надеялись употребить монету на разные изделия с выгодой для себя.
По носившимся тогда слухам оказалось, что у многих сельских богачей, даже крестьян, - собрано было медной монеты целые возы, так что для обмена ее в казначействе требовалось отправлять обоз.
Рассказывали, что какой-то крестьянин Муромского уезда объявил "о 80000 руб. ассигнациями, у него собранных", и просил дать наставление, что "ему делать с этими тысячами". Говорили, что будто бы само правительство перевезло все эти 5000 пудов, на свой счет, в какой-то барке по Оке - куда-то. Разумеется, оно не было в убытке: вся эта медь, переделанная в новую монету, стоила до 200000 руб.
Но другой крестьянин, кажется, еще до выхода новой монеты, поступил очень хитро.
Свое медное богатство он собирал в крепкий амбар, стоявший на гумне, где, разумеется, был у него и караул. Для того будто бы, чтобы воры не решились когда-нибудь прорубить стены амбара, крестьянин обставил его большими плахами дров.
Но в одну летнюю ночь, когда была сильная гроза, вдруг дрова и амбар загорелись; все было так хорошо подготовлено, что огонь быстро охватил здание. Сбежался народ; хозяин выражал полное отчаянье: ведь "тут у него лежало все его богатство"; тушить огонь было поздно, да и без надобности, так как деревне не грозило никакой серьезной опасности.
Медь, разумеется, расплавилась и большей часто ушла в землю. Но разорённый хозяин собрал ее слитки и сделался вдвое богаче. Поделился, как и следовало, с властями, которые следствием доказали, что "пожар произошёл от молнии, против воли и желания хозяина, не скоро был замечен, так как сторож, желая укрыться от дождя, забрался в избу и там заснул".
Все вышли чуть не святы.
Продолжение следует