— Не видеть бы вас всех никогда! Лучше бы вас в моей жизни не было! — выкрикнул он, вылетая в подъезд.
Выскочив на улицу, Вадим остановился под козырьком, посмотрел в чёрные глаза ночи... И почти без сил рухнул на холодные бетонные ступени. Дрожащими пальцами залез в карман джинсов, достал помятую пачку «Явы» и, прикурив, стал жадно втягивать в себя едкий дым. Он не курил, пачка была на такой случай. На случай, когда необходимо повыпендриваться перед друзьями, или когда горло сжимает спазм, а в висках стучит одна-единственная мысль: «Скорее бы уйти. Исчезнуть».
Вадим сидел, прислонившись спиной к старым перилам, которые обкрошились во многих местах. И этот дом, и подъезд больше не чувствовались Вадимом, как Его. Он пытался отдышаться. В груди все еще пылал пожар, разожженный там, внутри, за той самой дверью. Но на смену ярости уже ползла тяжелая, липкая усталость. И грусть. Горькая, знакомая до тошноты.
Так они всегда. Всегда. Он — вечный неудачник, вечно второй, вечно недотягивающий. А Костя, тот, что брат... Старший брат... Идеальный, правильный, «Костя в отличниках, а ты что?». Они с ним погодки, но эта разница в год ощущалась как пропасть. Костя — всегда номер один. В школе, на волейболе, за семейным ужином. Его ставили в пример так часто, что Вадим уже не слышал самих слов, только осадок — едкий, как этот дым.
Он мирился, отмалчивался, прятал голову в песок. Мечтал только об одном — дотянуть до одиннадцатого класса, получить аттестат и смыться из этого идеального, вылизанного под копирку ада. Подальше от вечного давления родителей, от их вечного «а вот Костя…». Подальше от занудного, правильного брата.
Но сегодня… Сегодня они перешли все границы. Они посягнули на святое. На Диану.
Он снова затянулся, глотая дым вместе с комом в горле. Диана. Ее светлые и легкие волосы, которые любил трепать ветер, ее смех, от которого становилось тепло. Ее рисунки на полях тетрадей и ее упрямство. Она была его тихой гаванью, его личным, сокровенным миром, куда не доползал ядовитый дух семейного соревнования.
А они… они осмелились о ней говорить. Разбирать ее, как вещь на аукционе. «Несерьезная", «из неполной семьи», "на дно утащит", «не пара для наших мальчиков». Этой фразой мама добила его окончательно. «НЕ ПАРА ДЛЯ НАШИХ МАЛЬЧИКОВ». Потому что Костя, оказывается, уже месяц «проявлял интерес» к Диане и жаловался матери, а та его «недостойно игнорировала».
И все встало на свои места. Вадим был не сыном, не личностью. Он был тенью своего брата. И даже его девушка рассматривалась семьей лишь в контексте — подходит или не подходит для Кости. Его чувства, его право на свой выбор, его любовь — все это просто не имело значения.
Из окон второго этажа донесся приглушенный, плачущий голос матери: «…до чего довел!». Потом бас отца, спокойный и непробиваемый: «Остынет, вернется. Пусть подумает над своим поведением».
Вадим с силой потушил о ступеньку недокуренную сигарету. Он не вернется. Не сейчас. Может быть, никогда. Он сидел на холодном крыльце, а в голове звенела тишина, наступившая после бури, и роились одни и те же горькие мысли. Он был здесь один. Совершенно один.
А когда, собственно, начался этот окончательный конец? И Вадим попытался вспомнить. Да ведь он сам его начал, когда перестал молча выслушивать бесконечные попреки и сравнения не в свою пользу с Костей! Он стал огрызаться. И это оказалось ошибкой.
— Ну почему ты не можешь быть таким ответственным, как брат? — начала было мать за ужином.
— А Костя, случайно, не святым родился? — резко парировал Вадим, откладывая вилку. — Или он с пелёнок всё на пять исполнял?
Его голос, привыкший подчиняться, дрожал от наглой отваги. И он говорил еще: что достали, что пусть они засунут себе этого Костю в.... В глазах матери мелькнуло не просто раздражение, а боль и разочарование. В его словах мать нашла подтверждение всем обвинениям в адрес Вадима. Оказывается, все правильно они подмечали! Что ж... в семье не без урода. Выходит, теперь и мать против него в открытую, а ведь она была единственным человеком, который хоть как-то пытался его понять.
И тогда, от злости на себя и на весь несправедливый белый свет, а еще оттого, что терять ему больше нечего, Вадим решил кроить свою жизнь по собственным лекалам. Он ушёл из волейбольной команды, где все тренеры помнили гениального Костю, и пришёл в бокс. Оборвал все связи с общими друзьями, ставшими лишь отголоском чужой личности, и начал с нуля строить отношения с парнями из своего нового племени.
Ребята с боксёрского отделения приняли его легко, но «домашнему» мальчику пришлось подстраиваться под их формат — грубоватый, прямолинейный, пахнущий потом, железом и улицей. И это было даже интересно, это было его. Его личная битва, его территория. Так Вадим стал "уличным и колючим парнем."
Именно там, у ринга, и появилась Диана. Сестра одного из его новых товарищей. Она часто приходила поболеть за брата, и однажды Вадим, стоя на помосте с разбитой губой, поймал её взгляд. И она не отвела глаза, а улыбнулась ему — лёгкой, ободряющей улыбкой.
После тренировки, на выходе из душного зала, он, сам себе удивляясь, подошёл к ней с колотящимся в горле сердцем.
— Привет! Прогуляемся? — выпалил он, чувствуя, как горит лицо.
Диана вскинула на него удивлённые, чуть раскосые глаза и просто кивнула.
Шли молча, пока Вадим, не нашёл банальный вопрос:
— Часто приходишь, переживаешь за брата?
Она рассмеялась, и звук этого смеха показался Вадиму самым прекрасным, что он слышал.
—Когда он в ринге с тобой, я больше переживаю за тебя, — сказала она, и в её глазах не было ни капли насмешки.
— Не понял... Так за кого ты болеешь?
— За тебя, дурачок.
С той прогулки они не расставались. Дружеская симпатия медленно и верно переросла в нечто большее, тёплое и надёжное, став его главным укрытием.
Но стены рухнули весной, когда в дневник закрались злополучные тройки по физике, химии и геометрии. Скандал назревал, как гроза. И он грянул.
— До чего же ты докатился, Вадим! — голос отца был холоден и тверд. — Спорт забросил, учиться перестал, ещё и с этой… Дианой какой-то крутишься!
Вадим остолбенел. О Диане знал только Костя. Он доверился брату. И сейчас, глядя на Костю, стоявшего с каменным лицом за спиной у родителей, Вадим всё понял. Всё. Предатель. Оказывается, брат и сам неровно дышал к Диане. И теперь сводил счёты вот так, по-подлому.
— Ты должен ее бросить, сынок. Такая девочка не пара для наших мальчиков. У нее брат как головорез выглядит, мне Костя рассказал.
Костя им, ляха-муха, сказал!!! А может вернуться и врезать ему?! Не только за это, а вообще за все?
И много, много чего еще они наговорили ему, выложили всю нелестную характеристику. И если послушать их, то выходит, что он уже человек пропащий, ноль без палочки, неудачник, полный дурак...
Прокрутив всё это в голове ещё раз, Вадим снова закурил, выпуская клуб едкого дыма в темноту ночи. На душе было мерзко и пакостно, будто его изнутри вымазали грязью.
«А может, пойти и вздернуться? — пронеслась в голове отчётливая, почти спокойная мысль. — Моя жизнь никчёмна. Завтра будет то же самое, и послезавтра. И вообще всегда. А закончится всё равно всё одинаково, могилой… Так лучше сейчас.»
Он опустил взгляд на ремень своих джинсов, тупо разглядывая пряжку. Мысленно прикинул, на каком дереве его можно закрепить понадежнее. Мысли путались, но эта одна — тягучая и тёмная — казалась такой простой и ясной. Он обошел дом и подошел к насаждениям из слив и яблонь под окнами, стал искать наиболее подходящий сук. Более всего ему приглянулась одна из ветвей ивы, да и лезть на нее было удобно, ветви гладкие.
На улице было очень темно, горели фонари на проезжей части, отбрасывая на асфальт длинные, искаженные тени, в которых тонул мир. Сигарета продолжала тлеть в его руке, и Вадим, машинально поднеся ее ко рту, вдруг замер и посмотрел на ее кончик и понял, что что-то не так. Она горела ровным багровым угольком, совсем как будто он только что ее раскурил, тогда как Вадим уже мысленно приготовился к тому, что вот-вот горящий фильтр обожжёт ему пальцы.
Пока он, хмурясь, недоуменно разглядывал сигарету, не желающую догорать, от густого куста жасмина, заботливо высаженного много лет назад уже давно умершей соседкой, чей образ стерся в памяти, отделилась странная серо-белая фигура. Это было похоже на клуб дыма, плотный и непрозрачный, напоминающий собой размытые очертания человеческой фигуры. Дымовая фигура несколько секунд "постояла" на месте, как будто раздумывая, колеблясь, и затем, приняв решение, медленно и бесшумно направилась прямиком к нему.
Сквозь клубящийся, переливающийся "дым" на мгновение проступило нечто вроде лица, смутный, нечеткий образ, который невозможно было описать. Буквально секунда — и он исчез, растворившись в общей массе сизой дымки.
Почему-то Вадим не ощутил страха, лишь ледяное, пронизывающее оцепенение. Фигура, подойдя вплотную, будто обволокла его вокруг, не касаясь, но заполняя собой пространство, и он физически чувствовал, что слышит ее. Будто голос в его голове, но не явный, нечеткий, а как далекий, прерывистый шепот сквозь вату. Сначала он не мог разобрать его, уловить смысл, но звук нарастал, крепчал, и вот Вадим с усилием услышал:
"Ты только держись! Не делай этого!"
Потом, будто прорвав плотину, снова накатили его собственные, но чужие по интонации настойчивые мысли:
"Вздернуться. Прямо сейчас. Пусть они придут и увидят. Пусть они пожалеют, что не ценили меня, не понимали!"
Потом снова, пробиваясь сквозь этот шквал, тихий, но упрямый шепот:
"Держись! Сопротивляйся! Они сильные, но и ты не слабак, ты ведь держался до последнего!"
И опять, сдавливая виски, на него наседала чуждая воля: "Иди прямо сейчас. Не откладывай. Всё закончится быстро. Боли не будет, только тишина и покой."
Вадим снова перевел взгляд на сигарету — она так и тлела, не истлевая, будто время для нее остановилось. И он, с отчаянием подумав, что окончательно сойдет с ума, резким, почти паническим движением отбросил ее в сторону и попытался сбросить это наваждение, это двоемыслие, закрыл уши руками, чтобы не слышать, но ничего не получалось, голоса звучали не снаружи, а изнутри.
В голове шел настоящий бой, сражение за его волю:
"Давай! Вздёрнись, тебе надо вздернуться! Сделай это! Тебе будет хорошо... наконец-то..."
и тут же, как щит:
"Держись! Ты только держись! Сопротивляйся! Я с тобой!"
Он изо всех сил, стиснув зубы, пытался противостоять тому голосу, что уговаривал его, лгал ему, соблазнял его свести счеты с жизнью.
И в то же время ноги, будто налитые свинцом, но повинуясь чужой команде, будто сами тащили его к высокой старой иве, и он понять не мог, как успел забраться на тот самый толстый, горизонтальный сук... и дрожащими пальцами расстегнуть и снять ремень с джинсов...
Неожиданно его голова раскололась от резкой, пронзительной боли, и Вадим понял, что тело почти не слушается его, оно дрыгалось в каких-то безумных, неконтролируемых конвульсиях, сотрясавших все существо, чудом не падая с дерева. Но вот после очередного мощного, судорожного рывка и оглушительного, победного голоса в голове "Давай же! Не будь трусом! Раз — и все! Сделай это!" он потерял равновесие, почувствовав, как мир опрокидывается, в глазах потемнело. Поплыли черные и багровые пятна... Больше он ничего не помнил.
Очнулся он уже дома, в своей комнате, под потолком, который плыл и медленно вращался. Вокруг него суетились родные, их силуэты были размытыми, а голоса доносились будто сквозь толщу воды. Мама плакала, не скрывая слёз, и её влажные ладони то и дело прикасались к его лбу, его рукам, словно проверяя, жив ли он, здесь ли. Все же любит, наверное...
Потом, когда сознание окончательно вернулось к нему, родные сказали, что брат, забеспокоившись его долгим отсутствием, вышел на ночные поиски, обошел дом и, словно кто-то незримый подталкивал его, заставил забраться в густые, никем не видимые заросли под самыми окнами. Так и увидел Костя, что Вадим лежит без сознания, бледный как полотно, между старой плакучей ивой и водосточной трубой, а его ремень был причудливо и жутко закручен вокруг ладони, будто он пытался за что-то ухватиться в последний миг. Брат, не медля, сбегал за отцом, и они вдвоем утащили Вадима домой.
А после, уже в больнице, у него диагностируют ЗЧМТ и сотрясение мозга средней тяжести. Врачи качали головами, говоря, что ему невероятно повезло — падение могло закончиться куда трагичнее.
Это был единственный раз, когда что-то по-настоящему мистическое, необъяснимое случилось в его жизни, и об этом он не каждому может рассказать, боясь показаться сумасшедшим. Ангел хранитель, дымовой призрак, голос из ниоткуда — как ни назови, но кто-то не дал ему сделать ту последнюю, непоправимую глупость. Больше ни разу он не видел ту серо-белую дымовую фигуру и не ощущал ничего подобного, того леденящего двоемыслия. Но в тишине, особенно когда на душе становится тяжело, он мысленно бесконечно благодарен тому, кто помог ему в ту ночь и оттащил от края невозврата.
С Дианой они встречались еще год, а потом расстались, поступили в институты в разные города. А родители с того дня тоже стали осторожнее со словами. Уж лучше пусть и них будет младший сын обычный, не сильно успешный, но живой, чем смотрящий на них с упрёком с мраморного памятника на кладбище.