Поразительную вещь отмечаю, ныряя в трехлетнее прошлое и перечитывая заметки брюзжащего неофита. Оказывается, то, о чем я писал без особенно преувеличенной значимости, знаете, как бы на "лайт" психологии (написал-забыл), сегодня приобретает не то, чтобы гипер форму, но точно - болезненную и охранительную в этом же смысле. Ну, типа, тебя Врач предупреждал? Ты написал о симптомах болезни? И почему ничего не сделал, чтобы предупредить? Почему? Вы спросите. Так...я сам себя спрашиваю: по-че-му? Ау? Нет ответа. Потому что все укладывается в замечательную формулу Клайва Льюиса:
"Бог говорит с человеком шёпотом любви, если он не слышит, то голосом совести, если он не слышит — через рупор страданий".
Моя стадия (как вы догадываетесь) третья. Шепот Любви давно не слышу, потерял в грохоте мира сего утонченное восприятие Тишины, то есть Шепота Любви Божьей, оглох, контужен страстишками.
Голос совести? Слышал. Да. Слышал и слышу, наверное. Но заглушал и его, помните у ФМД есть выражение "сожженная совесть". Может, не до конца сжег. Но пропитал ядами почти до помертвения тканей. Уже не саднит, как в юности. Как это обозвать? Наверное, что-то сродни профессиональной деформации, в моем варианте - деформация профессии ЧЕЛОВЕКа. Раньше считал, что в каком-то смысле это черствость спасительная для души, ой, опасное заблуждение. Меня как-то терзал старый приятель: "Ну, вот ты к какому врачу пойдешь на операцию? Совестливому? Верующему? Или черствому и бессовестному, но профессионалу?" Терялся. Не знал, что отвечать. Но про себя все ж думал: "Наверное, к профессионалу". Теперь так не думаю.
Сегодня смотрю за своими болячками уже сквозь призму страданий. И в этом много назидательного. Боль трезвит. Как ледяной душ. А через "рупор боли" до человека можно докричаться. Констатирую. Факт. Потому, что пилюли не опьяняют и не дают эйфории летящего человека, а лишь на время снимают боль.
Итак, со вступление покончим. Ныряем в заметки неофита. Глава 10 - когда грех становится свойством души.
"Последнее время в церкви бываю не часто. Прибегаю к Таинствам исповеди и причастия, когда, что называется, прижмет. Так же, впрочем, и к врачам хожу редко в поликлинику — когда совсем невмоготу. В этом плане старение явно не на духовную пользу. Психологической мобильности мало. Носишь все свое не то, чтобы с унынием, но с оптимизмом фаталиста. Уж коль нет сил бороться с самим собой, когда враг стал твоим вторым «я», приходится мириться. В самом деле, на операцию по удалению части подпортившейся души не готов. Да и болит уже не так сильно. Как бы помертвело то, что раньше вопило совестью, кричало утраченным раем. К слову, об этом в знаменитых «Письмах детям» писал отец Павел Флоренский:
«Конечно, с годами мы все, когда-то гении и святые, грубеем, глупеем и опошляемся. У одного раньше, у другого позже появляется безразличие: пасть или не пасть — и змей-разрушитель оценивается просто как змея, хорошо, если не как уж».
В нашем городском округе важные персоны как на ладони. Провинциальные городки отличаются тем, что тут все друг про друга все знают. Наверное, даже грехи, которые человек несет в церковь на исповедь, для многих соседей уже не тайна. Тут вмиг проявляется Евангельская истина: все тайное станет явным.
А потому нередко рождается осуждение — вольное и невольное. Возьму на себя смелость заявить, что в малых городах осуждения больше. Все друг про друга все знают. Точнее, кажется, что знают. Знание подменяется осуждением.
Когда я только приехал в малый город, сменив место жительства, сам стал невольной жертвой того явления, о котором хочу рассказать. Осуждения, то есть. Я устроился на работу в школу преподавателем ОБЖ и физкультуры, жил на даче у родной тетки, ходил через лес километров пять — от дачного домика до будущей работы. Покупал иногда с устатку 0.5 «легкого красного», садился на пенек и, не стыдясь, прикладывался к «компоту». Не знал еще тонкостей местного общественного сознания. Спустя полгода уже в школе мне с улыбкой рассказали, что мои посиделки с «красным» на пне лесном были тут же замечены, разнесены людской молвой и подвергнуты осуждению.
«К нам в школу поступает человек, у которого силы воли не хватает даже донести до дома 0.5. Усаживается на пеньке и прикладывается к горлышку», — так обо мне, оказывается, говорили. Я вместе с коллегами смеялся. Суд Божий над моими слабостями пытались украсть люди. А получилось смешно.
Потом я начал работать журналистом, проводить расследования. Узнавал не самые светлые стороны многих публичных персон. С одним из них как-то особенно «сдружился». Писал о нем много нехорошего. Вроде как не осуждал — работа криминального репортера не предполагает осуждения, просто констатировал факты. Однако внутри меня росло то, что рано или поздно изливалось в осуждении внутреннем — ах, этот чиновник, такой-сякой, вороватый и лицемерный, уж я бы на его месте так не поступил… и т. д.
С той поры много лет прошло. Публичный в прошлом человек тот давно на пенсии. Осуждение во мне жило до одного показательного и назидательного случая. Во время Великого Поста на меня, что называется, накатило. На душе гадко, грехи нераскаянные и не исповеданные жмут и болят как натертая мозоль. Как свежая мозоль, еще не огрубевшая, не покрывшаяся корочкой бесчувствия.
Отправился я в крошечную деревенскую церквушку на исповедь. Чтобы меня никто не знал, и я — чтобы никого из знакомых не видел. Для меня так было удобнее сконцентрироваться на своем личном болезненном. Помолиться. Исповедаться. Причаститься. Я не мог даже предположить, что в таком далеком от города месте могу встретить кого-то из знакомых. И что вы думаете? Рядом со мной глубокие поклоны на великопостной службе совершал приехавший в эту же церковь, подозреваю — из тех же побуждений никого не встречать, — тот самый чиновник, о котором я упоминал. И которого осуждал до той самой минуты, пока не увидел его с собой рядом в церкви. Мне стало стыдно за свое осуждение. Настолько очевидно для стыда, что еще одной болью переживания греха прошло это через мою душу.
Вспомнились слова святого отца: осуждая брата своего, ты пытаешься украсть Суд Божий".