Запах земли и картошки наполнил аптеку, будто он принёс туда огород. Люди в очереди отвернулись, чтобы скрыть глаза. Но именно этот мешок оказался дороже купюр.
Никифор Сергеевич тяжело опёрся о прилавок. Ноги гудели после долгой ходьбы от автобусной остановки. Мешок с картошкой оттягивал руку. Пальто — старое, застиранное, но аккуратно залатанное собственными руками — совсем не грело. Октябрь выдался холодным, а перчатки он в суматохе забыл дома.
— Мне нужно лекарство, — голос его дрогнул, как осенний лист. — Вот что доктор выписал.
Он протянул рецепт, сложенный вчетверо. Развернув его, фармацевт нахмурилась, глядя на цены в компьютере.
— Это будет стоить тысячу двести рублей, — сказала она, не поднимая глаз.
Никифор Сергеевич почувствовал, как что-то оборвалось внутри. Тысячу двести. Пенсия у него четырнадцать тысяч, денег совсем не осталось. В этом месяце ещё и насос для скважины сломался — пришлось чинить.
— У меня только восемьсот рублей, — он достал потрёпанный кошелёк и высыпал мелочь и купюры на прилавок. — Но вот... картошка. Свежая, только выкопал. Сам сажал, сам собирал. Чистая, без химии.
В очереди за ним кто-то фыркнул. Кто-то отвернулся. Молодой парень в наушниках снял их и с любопытством наблюдал за происходящим. А Никифору Сергеевичу было всё равно — хуже того унижения, что он испытывал сейчас, уже быть не могло.
Фармацевт, молодая женщина с усталыми глазами, посмотрела на старика, потом на мешок.
— Пётр Григорьич, — окликнула она заведующего, выглянувшего из подсобки. — Подойдите, пожалуйста.
Пожилой мужчина в белом халате подошёл к прилавку, оглядел ситуацию.
— Что у вас?
— Человеку нужно лекарство, но денег не хватает. Предлагает картошку.
Заведующий аптекой посмотрел на Никифора Сергеевича, на его руки — шершавые, с въевшейся землёй под ногтями.
— Сколько в мешке?
— Килограмм двадцать будет, — ответил Никифор Сергеевич с достоинством. — Сорт "Синеглазка". Рассыпчатая, на второе самое то. Без химии.
Заведующий и фармацевт переглянулись.
— Ладно, — кивнул заведующий. — Давайте ваш рецепт. И картошку эту тоже.
Обратная дорога казалась бесконечной. Сначала автобус, который еле тащился, останавливаясь на каждой остановке. Потом километр пешком до дачного посёлка. И ещё полкилометра до участка.
Никифор Сергеевич шёл медленно, часто останавливаясь. Сердце покалывало, и он каждый раз нащупывал в кармане пакетик с лекарствами. Тот самый, за который пришлось расплатиться картошкой.
А ведь он всю жизнь работал. Сорок шесть лет на заводе, слесарем. Ветеран труда. Даже грамоты были, и премии когда-то. Только кому теперь до этого есть дело?
Калитка его дома скрипнула знакомо, будто приветствуя хозяина. Дом стоял на краю посёлка, там, где начинался лес. Дом был небольшой, но крепкий, сам строил ещё в восьмидесятых. Когда они с Лидой только поженились, жили в коммуналке.
Потом родились сыновья — Максим, Лёша, Игорь — один за другим, погодки. Тесно было, но дружно. А потом начали строить этот дом — на участке, который дали от завода.
Никифор Сергеевич присел на крыльцо перевести дух. Холодно. Скоро совсем похолодает, а дров на зиму маловато. Надо бы попилить старую яблоню, что упала во время летней грозы. Да сил уже не хватает.
Из соседнего дома вышла Маша, молодая женщина лет тридцати.
— Здравствуйте, Никифор Сергеевич! — окликнула она. — Как съездили?
Маша приезжала на дачу круглый год. Говорила, что работает на компьютере — что-то там печатает, и ей тут лучше думается. Городская квартира у неё была, но здесь ей нравилось больше.
— Да вот, сходил, — неопределённо ответил Никифор Сергеевич. — Получил лекарство.
— Я вам супу сварила, — сказала Маша, подходя ближе. — Сейчас принесу.
— Да ты что, не надо...
Но она уже ушла к себе. Никифор Сергеевич вздохнул. Хорошая девушка, заботливая. Иногда заходила проведать, еду приносила, помогала по хозяйству. Познакомились они год назад, когда она купила соседний участок.
Сначала просто здоровались через забор, а потом случилась гроза, у Никифора Сергеевича сорвало часть кровли, и Маша помогла найти мастера для ремонта. С тех пор и повелось — она заходила проведать старика, приносила иногда продукты из города, помогала с тяжёлой работой в огороде.
Маша вернулась с кастрюлей, от которой шёл пар, и краюхой свежего хлеба.
— Давайте, я вам налью. И чай поставлю.
Она прошла в дом, как к себе, и Никифор Сергеевич поплёлся следом. В доме было немного теплее, но всё равно зябко. Надо бы печь протопить, да дрова беречь приходится.
— Как ваше сердце? — спросила Маша, разливая суп по тарелкам.
— Да как обычно, — отмахнулся Никифор Сергеевич. — То колет, то отпустит. Возраст.
— А дети знают, что вам нехорошо?
Никифор Сергеевич отвёл взгляд.
— Да зачем их тревожить? У них своя жизнь. Заботы.
Маша нахмурилась, но ничего не сказала. Молча поставила перед ним тарелку с дымящимся супом. Никифор Сергеевич вдохнул аромат — с мясом, с зеленью. Настоящий домашний суп, какой Лида варила.
Когда они поели, Маша собрала посуду и стала мыть.
— Где же вы деньги на лекарства взяли? Вы говорили, что до пенсии ещё неделя.
Никифор Сергеевич усмехнулся.
— Картошкой расплатился. Представляешь? Принёс мешок в аптеку, а заведующий взял. Говорит: "Мне как раз на зиму надо запасти".
Маша замерла с тарелкой в руках.
— А дети? Вы им звонили? Они могли бы помочь.
Никифор Сергеевич тяжело поднялся из-за стола.
— Дети... Когда им звонить? У Максима работа важная, начальник какой-то. Лёша в области живёт, у него автомастерская. А Игорь... у него своих детей двое, мал мала меньше. Когда им про старого отца думать?
Маша поставила тарелки на стол и подошла к нему.
— Но ведь это неправильно. Вы их вырастили, а теперь они...
— Всё правильно, — перебил Никифор Сергеевич. — Жизнь такая. Родители детям должны, а дети родителям — кто как считает.
Он подошёл к старенькому буфету, достал коробку с лекарствами. Положил туда новые таблетки из аптечного пакетика. Руки дрожали, и несколько пилюль упало на пол.
— Ох, дайте я, — Маша наклонилась, собирая таблетки. — Вы когда последний раз им звонили?
— Не помню уже, — Никифор Сергеевич задумался.
— А они вам?
— Игорь звонил недавно. Спрашивал, не холодно ли тут одному зимой будет. Говорил, что в городе у него комната свободная есть. А зачем мне к ним? Только мешать буду. Это мой дом, тут я и останусь.
Маша покачала головой, но ничего не сказала. Только тихо добавила, что зайдёт завтра, дров поможет наколоть.
После её ухода в доме снова стало тихо и пусто. Никифор Сергеевич сел в старое кресло у окна, то самое, в котором любила сидеть Лида. Пять лет как её нет, а всё кажется, что вот-вот войдёт в комнату, скажет что-нибудь своим звонким голосом.
Лида была его опорой, его радостью. А теперь только фотография на комоде — молодая, с косой через плечо. И разговоры с ней в пустоту.
— Знаешь, Лидушка, — сказал он тихо, глядя на фото, — тяжко мне одному. Дети разъехались, внуков не вижу. Вот, в аптеку пришлось с картошкой идти, как нищему.
По щеке скатилась слеза, и Никифор Сергеевич сердито вытер её рукавом. Нечего нюни распускать. Жив ещё, и хорошо. А что один — так многие сейчас одни. Привыкать надо.
***
Зима пришла неожиданно рано, с морозами и снегопадами. Никифор Сергеевич всё реже выходил из дома — здоровье уже не позволяло. Дров было мало, приходилось экономить. Топил раз в день, а остальное время кутался в старое одеяло и грел руки о чашку с чаем.
Телефон молчал. Дети не звонили — у всех свои заботы, свои проблемы. Да и о чём говорить? О том, что холодно, что дров мало, что сердце болит? Не хотел Никифор Сергеевич быть обузой для детей. Они своё от него получили — вырастил, выучил, на ноги поставил. Теперь живут своей жизнью.
Только Маша заходила каждый день — приносила продукты, помогала с уборкой, просто разговаривала. Без неё было бы совсем тяжко.
В один из таких дней, когда за окном мело, а в доме было особенно холодно, Никифор Сергеевич достал старую шкатулку с фотографиями. Сел у печки, стал перебирать снимки — вот Лида молодая, вот дети маленькие, вот дом только начали строить. Столько лет прошло, столько всего было...
В дверь постучали. Никифор Сергеевич с трудом поднялся, ноги совсем не слушались.
— Маша, ты? Заходи, не стой на морозе.
Но на пороге стоял не Маша, а почтальонша — закутанная по самые глаза, с сумкой через плечо.
— Здравствуйте, Никифор Сергеевич. Вам письмо. Распишитесь.
Он поставил дрожащую подпись, взял конверт. Письмо, что-то с пенсией. Может, прибавка какая? Очень бы кстати.
Письмо оказалось уведомлением о перерасчёте. Из-за какой-то ошибки в документах ему недоплачивали, и теперь обещали единовременно выплатить приличную сумму. Никифор Сергеевич не поверил своим глазам. Это ж на дрова хватит! И на еду получше! И даже крышу починить можно будет весной!
Он не заметил, как задремал в кресле с письмом в руках. Разбудил его стук в дверь — пришла Маша, как обычно, с пакетом продуктов.
— Никифор Сергеевич! — воскликнула она, увидев его улыбающимся. — Что случилось? Давно не видела вас таким довольным.
Он показал ей письмо.
— Представляешь, деньги мне вернут! Много денег! Смогу дров купить, крышу починить, да ещё и останется!
Маша обрадовалась за него, но тут же нахмурилась:
— А детям вы скажете?
— Зачем? — пожал плечами Никифор Сергеевич. — У них своих денег хватает. А мне эти очень кстати. Сам справлюсь.
— Но они должны знать, как вы тут живёте, — настаивала Маша. — Что вам помощь нужна. Что вы...
— Не нужна мне их помощь, — упрямо сказал Никифор Сергеевич. — Всю жизнь сам справлялся, и сейчас справлюсь.
Маша только вздохнула. Понимала, что спорить с ним бесполезно. Гордый слишком.
***
Телефон зазвонил неожиданно, и Никифор Сергеевич вздрогнул. Редко кто ему звонил, разве что Маша иногда, если в город уезжала.
— Алло?
— Пап, привет! Это Максим.
Никифор Сергеевич удивлённо посмотрел на календарь. До Нового года ещё два месяца, день рождения у него весной. С чего бы сыну звонить?
— Здравствуй, сынок. Случилось что?
— Да нет, просто узнать, как ты там. Здоровье как?
— Да ничего, держусь, — Никифор Сергеевич присел на табурет. — А у вас как? Как невестка, внуки?
— Нормально все. А ты как?
Никифор Сергеевич усмехнулся. Вот оно что.
— Тоже ничего... Да и соседка помогает, если что.
— Какая соседка? — голос Максима стал настороженным.
— Маша, молодая женщина. Хорошая такая, заботливая. Дрова колет, суп варит.
— А, — в голосе сына послышалось облегчение.
— Ты лучше скажи, вы на Новый год приедете? Хоть бы внуков повидать.
— Не знаю пока, пап. У нас планы были в Финляндию поехать, путёвку присмотрели.
— А, ну понятно.
— Но мы обязательно летом приедем. Или на майские.
— Конечно, — кивнул Никифор Сергеевич в пустоту. — Приезжайте, когда сможете.
Разговор иссяк, и Максим попрощался, пообещав звонить чаще. Никифор Сергеевич положил телефон и долго смотрел на него, словно ждал, что тот снова зазвонит. Но телефон молчал.
Максим позвонил сам — это была редкость. Обычно Никифор Сергеевич звонил первым, и разговор всегда получался коротким, скомканным. Сын вечно спешил — то на работу, то с работы, то по делам.
***
В последний раз они виделись на дне рождения Никифора Сергеевича, в марте. Максим приехал один, без семьи, привёз дешёвую коробку конфет. Просидел час, выпил чаю, посмотрел телевизор, рассеянно слушая рассказы отца, и уехал, сославшись на срочные дела. А когда уезжал, Никифор Сергеевич, набравшись храбрости, попросил денег на новую крышу — старая совсем прохудилась.
— Пап, ну ты даёшь, — развёл руками Максим. — Откуда у меня лишние деньги? Кредит за машину, ипотека, дети в частной школе...
И уехал, оставив отца стоять у калитки с пустыми руками. А крышу потом помогла починить Маша — нашла недорогого мастера.
Лёша и вовсе не приезжал уже года два. Только открытку присылал на Новый год, да и то не сам — невестка подписывала.
А Игорь... Игорь звонил часто, но всегда с одним и тем же вопросом — не хочет ли отец продать дачу? Говорил, что нашёл хорошего покупателя, что цены растут, что потом можно будет жить на эти деньги безбедно.
Но Никифор Сергеевич не хотел продавать. Дача была его жизнью, его домом. Каждую доску здесь он прибил своими руками, каждое дерево посадил. И уйти отсюда значило для него потерять последнюю связь с прошлым, с Лидой, с тем временем, когда он был не одиноким стариком, а главой семьи.
***
Маша заходила через день, приносила продукты, помогала с уборкой. Без неё было бы совсем тяжко.
— Никифор Сергеевич, миленький, переезжайте ко мне, — предлагала она. — У меня комната свободная есть. Чего вам тут мёрзнуть?
Но он отказывался. Гордость не позволяла. Да и не хотел быть обузой для молодой женщины.
Перед Новым годом позвонил Лёша. Спросил, как здоровье, как дела. Разговор был короткий, дежурный. В конце, словно между прочим, спросил:
— Пап, а ты завещание написал?
— Завещание? — удивился Никифор Сергеевич. — Зачем?
— Ну, мало ли. Возраст у тебя. Чтоб потом проблем не было.
— Каких проблем?
— Ну, с разделом имущества. У тебя же дача, вещи там всякие...
Никифор Сергеевич помолчал. Вот, значит, как. Уже делят.
— Нет, не писал, — сухо ответил он. — Да и что делить-то? Дом старый, участок небольшой.
— Всё равно, пап, надо бы оформить. Мы с Максимом и Игорем говорили, и решили, что лучше всё заранее обсудить.
— Уже и обсудили, значит, — Никифор Сергеевич почувствовал, как сжимается сердце. — Ну, спасибо, что предупредили. Буду знать.
Повесив трубку, он долго сидел неподвижно, глядя в окно на падающий снег. Почему-то вспомнилась картошка, которую он отнёс в аптеку. И то, как люди смотрели на него — кто с жалостью, кто с презрением.
А ведь он всю жизнь работал, никогда не просил помощи, сам растил детей, дом построил. И вот до чего дожил — дети ждут, когда его не станет, чтобы поделить дом. Дом, в котором они выросли.
***
Вечером пришла Маша. Увидела его заплаканные глаза, но ничего не спросила. Молча растопила печь, подала ему ужин. И только когда он немного отогрелся и поел, спросила:
— Что случилось, Никифор Сергеевич?
И он рассказал. Про звонок Лёши, про разговор о завещании. Про то, как тяжело осознавать, что родные дети ждут, что его не станет, чтобы поделить имущество.
Маша слушала молча, только глаза у неё стали злые, как у кошки.
— Знаешь что, — сказал он наконец, — а давайте-ка и правда завещание напишем. Только не на них.
— А на кого? — удивилась Маша.
— На тебя, — он улыбнулся. — Только ты одна обо мне заботишься...
Он смотрел на неё — молодую, красивую, с решительным взглядом. Чем он заслужил такую заботу от чужого, в сущности, человека?
— Спасибо тебе, Маша, — сказал он тихо. — За всё спасибо. Пусть этот дом достанется тебе, как благодарность.
— Ой, что вы! Не надо! — запротестовала Маша. — Я же от души за вас переживаю! Без всяких целей...
Но мысль эта засела в голове. И через неделю, когда Маша отвезла его в город за продуктами, он попросил заехать к нотариусу. И составил завещание — на неё. Потому что она одна помнила о нём, заботилась, помогала. А родным детям было всё равно, жив он или нет, лишь бы дачу потом получить.
Об этом завещании он никому не сказал. Даже Маше не говорил, что указал её единственной наследницей. Не хотел, чтобы она чувствовала себя обязанной заботиться о нём ещё больше.
***
На Новый год Никифор Сергеевич остался один. Дети не приехали — Максим с семьёй уехали в Финляндию, как и планировали. Лёша отмечал с друзьями. Игорь был занят — у детей утренник в детском саду, потом гости.
Маша звала к себе, но он отказался — не хотел портить праздник молодёжи своим присутствием. Сказал, что к нему приедут дети. Она поверила — или сделала вид, что поверила — и ушла, оставив целую кастрюлю оливье и вкусный торт.
Он сидел в полутёмной комнате, освещённой только экраном старенького телевизора, и смотрел на куранты. В углу стояла маленькая искусственная ёлка, купленная ещё при Лиде. Несколько старых игрушек, блестящая мишура. Праздник, который когда-то был самым любимым в семье, превратился в очередной одинокий вечер.
Телефон молчал. Никто не звонил, не поздравлял. Только под утро пришло сообщение от Максима — короткое "С Новым годом, пап!" и фотография из Финляндии — счастливые лица его семьи на фоне заснеженных елей. Никифор Сергеевич долго смотрел на фото, на лица внуков, которых почти не знал. Потом отправил в ответ "Спасибо, и вас с праздником" и выключил телефон.
Наутро выпал снег — чистый, белый. Никифор Сергеевич вышел на крыльцо с лопатой — надо было расчистить дорожку. Но сил не было. Он постоял немного на морозе и вернулся в дом. Дрова заканчивались, а новые колоть не получалось — рука плохо слушалась.
Маша пришла днём, прочистила дорогу к нему до дома. Она принесла пирогов и горячего чая в термосе.
— С праздником, Никифор Сергеевич! Как отметили?
— Хорошо отметил, — соврал он. — Телевизор посмотрел, оливье поел. Спасибо тебе.
— А дети звонили?
— Конечно, — он отвёл глаза. — Максим из Финляндии звонил, фотографии прислал. Лёша тоже поздравил.
Маша словно почувствовала неправду, но не стала уличать его во лжи. Только спросила:
— А что с дровами? Совсем мало осталось.
— Да вот, рука болит, не могу колоть, — признался Никифор Сергеевич. — Думал Игоря попросить, да он занят всё.
— Я вам завтра дров привезу, — решительно сказала Маша. — У меня знакомый на пилораме работает, обрезки хорошие даёт.
И снова он благодарил её, чувствуя себя беспомощным и никому не нужным. Кроме этой молодой женщины, которая почему-то взяла на себя заботу о чужом старике.
Зима тянулась бесконечно. Морозы сменялись оттепелями, потом снова ударяли морозы. Никифор Сергеевич всё чаще болел — то простуда, то давление скакало, то сердце прихватывало. В такие дни он просто лежал на кровати, глядя в потолок, и думал о жизни — о том, что было. И о том, что не сбылось.
Он всегда считал, что в старости будет окружён детьми и внуками, что дом будет полон смеха и разговоров. Что дети будут заботиться о нём так же, как он заботился о них. Но вышло иначе. Дети выросли и забыли про отца, про его дом, про его одинокую старость. Звонили редко, приезжали ещё реже. А если и приезжали, то ненадолго, словно отбывая повинность.
Но хуже всего была мысль, что они ждут, когда его не станет. Ждут, чтобы поделить дом, участок, те немногие вещи, что у него остались. Эта мысль отравляла даже редкие моменты радости — когда распускались первые цветы, когда созревала клубника, когда прилетали скворцы и селились в скворечнике, который он сделал своими руками.
***
Весной, когда снег сошёл и огород начал дышать землёй, Никифор Сергеевич стал выходить во двор всё реже. Сил не хватало даже на то, чтобы поднять ведро с водой. Маша заходила каждый день, приносила суп и хлеб, пыталась уговорить вызвать врача, но он лишь отмахивался.
— Пройдёт, — говорил он. — Это всё весна.
Однажды она зашла и увидела его сидящим на крыльце. Он смотрел куда-то за горизонт, туда, где начинался лес. В руках он держал старую фотографию — Лида, он сам, дети ещё маленькие. Сухая земля вокруг уже прогрелась, пахла прошлогодними листьями, и этим особенным весенним запахом, который он всегда любил.
— Давайте в дом, простудитесь, — сказала Маша, тронув его за плечо. Но он не ответил. Фотография дрогнула в его пальцах, и голова медленно опустилась на грудь.
Маша позвала его по имени, ещё раз, громче, но Никифор Сергеевич не поднял глаз. На лице у него застыла лёгкая, почти детская улыбка. Будто он наконец увидел то, что ждал — Лиду, сыновей маленькими, свой дом, каким он был когда-то: полным голосов, смеха, запаха свежего хлеба.
Она долго сидела рядом с ним, держа его руку в своей. За домом шумел лес, в ветках перекликались птицы. Весна продолжалась, как будто ничего не произошло. А в доме остались фотографии, старые вещи, запах земли и картошки — всё, что было его жизнью.
Спасибо за ваше время и внимание. Если история откликнулась — поддержите, пожалуйста, канал донатом, это очень важно для меня🌺