В семейном чате висело: «Собрание в воскресенье. Все обязательно». Мама поставила три восклицательных знака, Илья лайкнул, папа кинул смайлик с рукой вверх. Я дважды набирала ответ «не смогу» и дважды стирала. Слишком узнаваемо пахло ловушкой: «мы посоветуемся», «никто никого не заставляет», — а потом оказывается, что всё уже решили, и ты без вариантов.
Когда я была маленькой, мне объяснили, что у нас «особая система». Я — старшая и самостоятельная, Илья — «творческий, его нельзя ломать». Это «нельзя ломать» означало, что рисунки на обоях — смешно, хвосты в дневнике — «разберёмся с учителями», стакан, забытый на ковре и перевёрнутый на мои тетради, — «ну, Лена, чего ты сразу бурчишь». Я мыла за ним тарелки, собирала из прихожей его кроссовки, а он тренировался бросать в корзину, не попадая. Мама поглядывала на меня: «Ты же девочка хозяйственная, у тебя лучше получается». Папа добавлял: «Ты у нас опора». В двенадцать лет я твёрдо знала, что слово «опора» — это когда устала, но молчишь.
Соседка тётя Рая, с которой мы вместе ездили в лифте, подмигивала: «Лен, тебя-то хоть на море возили?» Я пожимала плечами. На море возили Илью: «Ему морской воздух полезен, бронхит». Меня оставляли с двоюродной тёткой, и я даже не спорила. С детства я научилась считать чужие планы важнее своих, потому что так было тише.
После школы я поступила на экономический, на бюджет. Илья в тот год завалил ЕГЭ, но папа сказал: «Ничего, творческих людей тестами не измеришь», и оплатил ему платку на дизайне. Я устроилась в супермаркет на кассу ночными, чтобы покрыть общежитие и учебники. Мама звонила: «Ты давно у нас не была. Илья скучает, у него второй модуль, нервы. Ты бы приехала пирог испечь». Я ехала в электричке с термосом, везла из общаги свою форму для выпечки, резала яблоки на их кухне и слушала, как Илья в комнате громко смеётся с друзьями, играя в приставку. «Ты чего без стука?» — шикала на меня его девушка в майке с какими-то голыми плечами. Я ставила пирог в духовку и думала, как вернусь утром и упаду носом в лекции.
Папа любил семейные речи. Он садился за стол так, будто сейчас будет бриться — сосредоточенный, неспешный — и говорил: «В нашей семье мы друг другу помогаем. Такое время. Государство — это хорошо, но семья — важнее». А потом доставал бумажку. На бумажке — то страховка для Ильиного курса, то взнос за «мастер-класс звёздного фотографа», то «путёвка на интенсив: брендинг и типографика». Я, как старшая и «опора», переводила деньги со стипендии и ночных. Если не хватало, брала подработку на промо: стояла у метро в белом пуховике и раздавала флаеры без перчаток. Мама говорила нежно: «Лен, ну ты зато закаляешь характер».
На четвёртом курсе я уцепилась за стажировку в консалтинге. Коллеги, взрослые, в черных свитерах, шутили поверхностно и быстро, но не злобно. Меня посадили в открытый офис рядом с девушкой по имени Владислава — она умела двигать бровями так, что клиент сразу соглашался на лишний отчёт. Первый же день мне пришла смс от мамы: «Переведи 5 800, у Ильи планшет в рассрочку, не хватает платеж». Я притворилась, что не видела. Через час позвонила. «Лен, ты чего? У него сейчас сессия, ему без планшета — как без рук». Владислава, проходя мимо, услышала и шепнула: «Скажи, что ты в аэропорту». Я не сказала. Я перевела. Вечером мы с Владиславой пили чай в кухне, она смотрела в кружку и сказала: «Ты им не дочь, ты меценат. Внутренний фонд поддержки искусства Ильи». Я улыбнулась криво, потому что смешно — и больно.
Дальше — больше. Илья пытался открыть студию. С друзьями снял подвал в старом доме, оклеили чёрной плёнкой, назвали пространство «Грот». В «Гроте» пахло штукатуркой и кофе, который варили на дешёвой турке. Они устроили выставку «молчаливых плакатов» и вешали туда всё подряд, лишь бы было пусто и загадочно. Мама стояла на открытии в своей голубой блузке и подпирала руками поднос с канапе, будто это её праздник. «Смотрите, какой у нас талант! — кричала она соседке тёте Рае. — А ведь говорили — не ломай ребёнка!» Папа обнимал Илью и держал ключи от подвала на мизинце, словно это орден. Про аренду вспомнили вечером: «Лен, у нас пока кассовый разрыв. Ты же понимаешь, первые месяцы всегда так. Переведи?» Я перевела. Владислава покрутила у виска невидимой отверткой: «Ты не бухгалтерия «Грота». У тебя есть своя жизнь». Я хотела возразить, что семья — это не бухгалтерия, но рот не открылся: слишком привычно было соглашаться.
С квартиры началось тихо. В нашем дворе объявили о расселении, дом признали аварийным. Соседи шептались у подъезда, тётя Рая вздыхала: «Наконец-то, а то балкон у Кольки весь сидит». Папа расправил плечи, как орёл: «Мы будем участниками городской программы. Нам положена квартира в новостройке». На семейном совете — опять за столом, опять его «баритон главного инженера жизни» — выяснилось, что новую однушку они хотят оформить на Илью: «Ему же начинать. Тебе, Лен, что? У тебя и так перспективы, ты вон в консалтинге. Ты мобильная». Я слышала через ватный шум: «мобильная» — то есть временная, то есть — без угла. Мама добавила мягко: «Мы же не выгоняем. Ты просто подумаешь. Это разумно: мальчику — опора. Девочка — самостоятельная, ей не пропасть». Я согласилась. Кто бы сомневался.
В консалтинге меня перевели в штат, дали карточку и страховку. Я сняла маленькую студию у метро «Владыкино», купила на Авито стол, который скрипел коленями. Иногда по вечерам ко мне заходила подруга детства Света, теперь она работала медсестрой в частной клинике, приносила мне вдруг выброшенные кем-то продукты: «У нас клиент оплатил рационы, потом уехал, нам их списали, бери». Мы садились на пол, ели нут из банок и смеясь матерились, как будто матерщина умеет чинить трещины.
Илья тем временем разогнался. Студию «Грот» закрыли: «токсичная арендодательница, неадекват». Началась «следующая глава» — Илья торжественно объявил, что будет делать айдентику для стартапов: «там деньги». Папа прислал мне ссылку на видео про то, как «важно поддерживать мечту ребёнка». Мама звонила мне в семь утра: «Лен, урегулируй с банком, пожалуйста, у Илюши штраф потому, что он не успел оплатить. Он сейчас делает важный проект». Я стояла босыми ногами на холодном полу и слушала, как известь шуршит за стеной, — соседи рано начали ремонт. «Я переведу», — сказала я, хотя карточка после очередного платежа дрожала в руках, как старик.
Коллеги меня считали «железной»: всегда добиваюсь скидки у подрядчика, всегда досылаю таблицу до дедлайна. На корпоративе начальник сказал тост: «За Лену — человек с хребтом!» Я смеялась вместе со всеми, а потом в туалете прислонилась лбом к холодной кафельной стене: хребет устал, как будто его кололи вилками.
Весной у мамы случилась новая идея: «Илюше нужно своё гнездо». Новостройка от расселения ещё не сдана — затянули. «Но мы же не можем ждать, ребёнку надо закрепляться». Они нашли вариант: однушка в соседнем районе, ипотека «с льготной ставкой». У Ильи — просрочки и плохая кредитная история. «Леночка, — сказала мама, — ты как старшая поможешь. Оформим на тебя, мы с папой будем платить, а потом, когда наш дом сдадут, мы всё ровно разрулим». «Ровно разрулим» звучало как «всё сделаем красиво на словах». Папа достал бумажку с расчётами: «Вот смотри, 28 тысяч в месяц — это вообще смешно, нашими усилиями это закрывается. Илья отдаст, у него вот уже два клиента. Ты просто подпишешь». Илья, сидя на подоконнике, покатывал в руках мой фонарь для велосипеда — я принесла коробку старых вещей, чтобы утащить в студию — и беззаботно крутил крышечку, пока она не отстрелила и не укатилась под стол. Он не поднял.
Я вцепилась в край стола. «Оформим на меня — то есть квартира будет моя?» Мама тут же улыбнулась слишком широко: «Ну формально — да, но это же для мальчика. Ты не цепляйся к словам». Папа рассмеялся: «Господи, юрист нашёлся». Илья бросил: «Лен, ну не усложняй. Ты же знаешь, я верну». «Когда?» — спросила я. Он пожал плечами. «Когда пойдёт». Мама погладила меня по рукаву: «Не придумывай трагедий. Мы семья. Мы никого не бросаем».
Соседи опять попались под руку: в дверях у тёти Раи пахло жареным луком, она вынесла в мусор куцый веник. «Опять у вас совет?» — спросила с улыбкой. «Опять», — сказала я. Она пошевелила губами: «Знаешь, я всю жизнь думала, что мне надо было за сына больше стоять. А теперь смотрю — и не знаю. Кто у кого стоит». Сказала и не поняла, что попала в яблочко.
Я ушла домой, поставила чайник и уставилась на бумажки: график платежей, страховка, согласие на обработку персональных данных. Позвонила Свете. Света подняла сразу: «Ну?» — «Они хотят, чтобы я взяла ипотеку на себя. Для Ильи». Света молчала, потом коротко: «Ты не банк». «Но они говорят, что будут платить». «Они — это кто? Мама и папа? Они на пенсии через пять лет». «Папа говорит, у Ильи два клиента». «Клиентов слышу впервые. Елки. Ты что думаешь?» Я думала, что во мне не осталось мыслей — только привычка соглашаться. «Я не знаю, — сказала я, — мне стыдно отказывать». Света фыркнула: «Стыдно — за что? Что ты не хочешь кормить взрослого мужика? Выйди, подыши».
Я вышла на балкон. Внизу детская площадка, где раньше болтались на качелях мы с Ильёй. Сейчас на качелях висела чужая куртка — наверняка мальчик залез на горку и забывчиво бросил. Я посмотрела в чёрное окно напротив и увидела своё отражение — уставшие глаза, волосы на резинке. «Лена, — сказала я сама себе шёпотом, — ты не банк. Ты человек». И всё равно руки тянулись к телефону — написать маме: «Хорошо».
В воскресенье мы собрались. Папа разложил передо мной договор, мама принесла тарелку с пирожками, Илья сидел на подлокотнике и грыз семечки, хотя у нас дома их никогда не грызли. «Решим по-семейному, — сказал папа и постучал по бумажке. — Нам нужна твоя подпись». Я кивнула — рефлекторно, машинально, автоматически, как кивают люди, когда им подают зонт. Владислава утром написала смс: «Если что — могу подстанцевать под злого юриста по громкой связи». Света прислала эмодзи с кирпичом. Я положила ладони на стол. «Дайте мне неделю». Тишина сначала была обиженной, потом недоверчивой. «Зачем?» — не понял Илья. Мама вздохнула: «Ребёнок, у неё ответственность». Папа поднялся: «Лен, мы же обсуждали — это не тема для размазывания. Ставка меняется, предложение ограничено». «Неделю», — повторила я. И впервые за много лет никто меня не переехал. Они переглянулись и кивнули.
Ночью я не спала. Считала в голове: мои расходы, их обещания, чужие риски. Утром на работе я открыла файл «Бюджет Илья-ипотека», потом закрыла: даже в названии было что-то неправильное. В обед спустилась в банк — просто узнать условия, «на всякий случай». Менеджер с блестящим браслетом на руке улыбалась слишком тренированно: «Доход подтверждён? Стаж? Поручители не нужны». Я слушала и думала о том, как легко чужие улыбки превращают тебя в согласие.
Вечером мне позвонил папа: «Лен, я понимаю, что тебе непросто решать, но семья у нас одна. Ты же знаешь, что мы на тебя рассчитываем». «Я знаю», — сказала я. И выключила. И услышала как будто чужой голос — внутри себя — спросил: «А ты-то на кого рассчитываешь?» Ответа не было. Только привычная пустота, куда по выходным укладываются чужие просьбы ровными стопками.
На четвёртый день Илья сам написал: «Слушай, нам завтра торговаться надо по однушке. Я скажу, что финансирование подтверждено. Ок?» Я не ответила. Он прислал ещё: «Лен, ну чего ты. Это же семейное. Мы потом всё вернём». Сидя на подоконнике своей студии, я написала безымянное письмо в заметках: «Я не банк». И стерла. Позвонила Свете: «Пойдём завтра вечером ко мне. Я попробую составить свои условия». Света засмеялась: «Ох, Лена. Условия — это уже не ты. Это какая-то другая женщина». «Наверное», — сказала я. И впервые мне понравилась мысль, что «какая-то другая женщина» — это, может быть, я через неделю.
На пятый день мама прислала голосовое: «Леночка, я понимаю, ты устала, у тебя работа, но не делай из этого театра. Подпишем — и забыли. Тебя это не коснётся. Мы же всегда... ну ты знаешь». Я нажала «пауза» на половине фразы. В комнате было тихо, только тикающие часы соседа за стеной. Казалось, тиканье выбивает во мне ритм: «не-банк, не-банк».
На шестой день я пришла к ним с листком. Села за тот самый стол. Папа уже держал ручку. Илья привстал. «Я согласна, — сказала я. — Но на моих условиях». Они удивились так, будто я встала и запела гимн задом наперёд. «Каких?» — осторожно спросил папа. Я положила листок. «Договор займа между вами и мной. Гарантированные платежи с графиком. Нотариально удостоверенная расписка от Ильи. Доля в квартире — моя. Страховка жизни — оплачиваете вы. Если два месяца просрочки — я сдаю квартиру и закрываю долг сама, без обсуждений. Илья выезжает». Мама прикусила губу. Илья хмыкнул: «Ты серьёзно?» Я кивнула. «Очень». Папа откинулся на спинку: «Лен, мы же не чужие. Ты что — мы тебе не доверяем?» Я вздохнула: «Дело не в доверии. Дело в том, что у меня одна жизнь».
Мама посмотрела на папу, потом на Илью. «Дай нам подумать», — сказала. «До воскресенья», — ответила я. И в этот момент вдруг подумала: я правда, кажется, стала какой-то другой женщиной. Только ещё не знала — профилактика ли это, или начало новой болезни, в которой тебе надо каждый раз доказывать право на собственный кислород.
В воскресенье они молчали. Ни звонков, ни сообщений, ни семейного чата. Только стикер от Ильи с ухмыляющейся обезьянкой — без текста. Я весь день ждала: то ли взрыва, то ли диалога. К вечеру не выдержала и сама позвонила маме. «Ну?» — спросила я. Она вздохнула в трубку, глухо, как будто стояла в шкафу. «Папа говорит, что ты усложняешь. Мы не банк, чтобы бумаги подписывать».
«А я — не банк, чтобы давать без бумаг», — ответила я.
Молчание затянулось. Мама тихо сказала: «Ты изменилась, Лена».
Я сидела у себя в комнате, на коленях кошка соседки — я иногда за ней присматривала. Снаружи гудел трамвай. Я слушала, как в трубке трещит фон, и впервые поняла, что разговор — это не всегда связь. Иногда это просто фон, который мешает услышать себя.
Через два дня позвонил Илья. Голос веселый, будто всё это был розыгрыш.
— Слушай, у нас тут идея: мы откроем кофейню при студии, типа «арт-кофе». Инвесторы готовы вложиться, но им нужно, чтобы помещение было в собственности.
— В собственности у кого? — спросила я.
— Ну, у тебя же ипотека будет на тебе, — он рассмеялся. — Так это и есть наш актив!
Я выдохнула.
— Илья, я не буду оформлять.
— Да ты что! — он даже не возмутился, а рассмеялся искренне. — Ты всё усложняешь, как в детстве. Помнишь, мы тогда велосипед делили?
Я не ответила. В тот раз «делили» означало, что он катал, а я толкала.
Вечером пришло сообщение от папы: «Семья — это доверие. Деньги приходят и уходят. А доверие — основа. Не разрушай».
Я перечитала его трижды. И каждый раз слышала не про доверие, а про контроль.
На работе я старалась держаться, но мысли крутились только вокруг этой истории. Владислава заметила.
— Что у тебя там опять? — спросила она за кофе.
Я рассказала в двух словах.
— Слушай, ты как будто у них в залоге, — сказала она. — Они на тебе оформляют не ипотеку, а жизнь.
Я засмеялась, но не смогла выдавить звук.
Через неделю мама позвонила снова. Голос — мягкий, усталый, но уже с железом внутри.
— Леночка, мы всё решили. Без тебя.
— Что значит «без меня»?
— Мы оформили на Илью через знакомого. Конечно, ставка выше, но... — она запнулась, — но нам спокойнее, чем с тобой.
— Вам спокойнее? — переспросила я.
— Да. Ты сейчас какая-то… нервная. Агрессивная. Раньше ты всё понимала.
Я положила трубку. Никаких слёз, только тишина. Звонкий, пустой звук внутри головы — как будто кто-то стукнул по стеклянной стене, и трещины пошли в разные стороны.
Прошло два месяца. Мы почти не общались. Иногда Илья слал мне сторис — он и кофе в бумажном стакане, он и надпись «Creative morning», он и новый макбук. Я не лайкала.
В один из вечеров позвонила тётя Рая.
— Лен, я твою маму видела у магазина, она как-то неважно выглядела. Может, зайдёшь?
Я поехала.
Мама встретила в халате, пахнущем вареньем. Кухня — та же, но пустая: ни Ильи, ни папы.
— Где они? — спросила я.
— Папа у Ильи, помогает ремонт делать. Там, знаешь, как у них… дизайнерский хаос.
Я молча кивнула.
— Чай будешь?
— Нет, спасибо.
Мама села напротив, крутила ложку в стакане.
— Лен, я понимаю, тебе обидно. Но ты должна понять — ты у нас сильная. А Илья... ну, он другой. Ему без поддержки нельзя.
Я смотрела на её руки — пальцы в пятнах от вишнёвого сока, ногти обломаны. И вдруг подумала: ведь она тоже — не злодей. Просто всё время жила так, будто любовь — это помощь тому, кто громче просит.
— Мам, а тебе кто помогает? — спросила я.
Она вздрогнула.
— Мне? Да я не нуждаюсь. Мне главное, чтобы вы ладили.
Я вздохнула.
— Мы не ладим, мама. Мы просто делим кислород.
Мама не поняла или не захотела.
— Не начинай опять. Тебе всё кажется войной. А мы просто живём.
Через неделю позвонил папа.
— Лен, мы решили так: ты перестань обижаться. Ты нас вычеркнула — и тебе вроде полегчало. А нам тяжело. Мы же семья.
Я слушала и думала, что его голос теперь звучит не как у отца, а как у клиента, которому я отказала в кредите. Улыбчиво, но с угрозой под кожей.
— Я не вычеркнула, — сказала я. — Я просто не хочу больше быть спонсором.
Он выдохнул.
— Ну да, конечно. Деньги. Всё о деньгах. А мы думали, у нас дочь про душу.
Владислава как-то вечером принесла бутылку дешёвого вина. Мы сидели у меня, она слушала молча.
— Я всё детство мечтала, чтобы они мной гордились, — сказала я. — А теперь просто хочу, чтобы отстали.
— Это и есть взросление, — ответила она. — Только его никто не празднует.
Летом мама попала в больницу. Простая операция — удаляли желчный, ничего серьёзного. Но я поехала, взяла выходной.
В палате она улыбнулась:
— Я знала, что ты придёшь. Ты же у нас добрая.
— Я просто дочь, мама.
— Ну вот. А я думала, ты уже чужая стала.
Я хотела ответить, но промолчала.
Через пару дней её выписали. Папа не пришёл за ней — «дела у Ильи». Я отвезла маму домой. На кухне она, опираясь на табурет, вдруг сказала:
— Лен, я хочу, чтобы ты поняла: мы не против тебя. Просто Илья... он без нас пропадёт.
— А я? — спросила я.
— А ты справишься. Ты всегда справлялась.
Я помогла ей лечь, накрыла пледом и вышла. На лестнице пахло супом и краской. Под дверью соседка поставила коробку с надписью «На добро». Внутри — пара книг и старые туфли. Я подумала: вот так и живём. Кто-то отдаёт, кто-то берёт. И никто не считает, где грань между добротой и глупостью.
Осенью случилось странное. Позвонил папа, голос был непривычно тихим.
— Лен, у нас беда. Илья влез в кредиты. Тот знакомый, что помогал с ипотекой, требует вернуть. Если не закроем — могут забрать квартиру.
Я молчала.
— Лен, ты могла бы занять?
— Сколько?
— Ну... двести пятьдесят.
Я рассмеялась — коротко, сухо.
— У меня нет таких денег.
— Возьми кредит, — сказал он быстро. — Ты же надёжная, у тебя рейтинг.
Я не выдержала:
— А если бы я умерла, вы бы что делали?
Папа запнулся.
— Что ты такое говоришь…
— Реально. Что бы делали? Искали бы другого «надёжного»?
Он тяжело выдохнул.
— Ты злая стала, Лена. Неузнаваемая.
После звонка я долго сидела в темноте. В голове вертелась одна фраза: «Ты злая стала». Да, наверное, стала. Но разве не надо хоть немного злости, чтобы не дать себя съесть?
Через несколько дней пришла мама. Без звонка, просто постучала. Я открыла. Она держала пластиковый контейнер с котлетами.
— Я принесла поесть. Ты, наверное, там всё работаешь.
Я пропустила её. Мама села, поставила контейнер на стол, но еду не открыла.
— Лен, ты же понимаешь, если мы не поможем Илье, он на дно пойдёт.
— Пусть пойдёт. Может, там научится плавать.
Она вскрикнула:
— Как ты можешь так говорить о брате?!
— Как о человеке. Не как о кумире.
Мама смотрела на меня с ужасом.
— Я не узнаю тебя. Раньше ты была добрая.
— Я и сейчас добрая, мама. Просто теперь — и к себе тоже.
Мама молчала, потом тихо:
— Ты нам чужая стала, — и добавила почти шепотом, — а всё из-за твоих обид.
Эта фраза будто замерла в воздухе. Я не ответила. Просто открыла окно. В комнату ворвался холодный воздух — осенний, резкий. Мама сидела, кутаясь в шарф.
— Ты замёрзнешь, — сказала она.
— Нет, мам. Я, кажется, только начинаю дышать.
Мама встала, не глядя на меня, взяла контейнер и ушла. Дверь закрылась тихо, без привычного щелчка замка.
Я долго стояла у окна. Внизу, под фонарём, мелькнула её фигура — маленькая, сутулая. На секунду захотелось крикнуть, позвать, извиниться. Но я не сделала этого. Потому что знала: стоит сказать «прости» — и всё вернётся. Опять стану «опорой».
Телефон мигнул: сообщение от Владиславы — «Пойдём завтра на выставку. Про границы».
Я улыбнулась. И ответила:
«Обязательно. Мне есть, что сказать про границы».
Зима пришла рано — с мокрым снегом и черным небом, которое нависало над домами, будто низкий потолок в старой кухне. Я шла по улице после работы, держа в руках бумажный стакан с кофе, и чувствовала, что мир стал тише. Не спокойнее — именно тише, как будто кто-то убрал постоянный фоновый шум чужих просьб, звонков, обязательств.
Но спокойствие оказалось обманчивым. В декабре пришла повестка из суда: мама оформила на меня доверенность по старой квартире, еще во время расселения, и теперь требовалось подписать какие-то бумаги о «доле в компенсации». Я поехала.
В администрации пахло пылью и кофе. Мама сидела на стуле у окна, рядом — папа, в пальто, с папкой. Илья стоял у стены, с телефоном.
— Лена, вот, подпиши, — сказал папа. — Это просто формальность.
Я взяла листы, пробежала глазами. «Соглашение о распределении компенсации». Сумма — четыре миллиона. И в графе «доля получателя» — 0 %.
— А это что? — спросила я спокойно.
— Ну, ты же не жила там последние годы, — сказал Илья. — Логично, что мы с родителями...
— А квартира, на которую вы оформили ипотеку? — перебила я. — Тоже «логично», что я не при делах?
Мама всплеснула руками:
— Леночка, ну зачем ты опять! Это просто документы. Мы же договорились, что ты не претендуешь.
— Мы не договаривались, мама. Вы решили.
Папа нахмурился:
— Лена, ты подписываешь — и всё. Нам нужно закрыть вопрос, Илье эти деньги пойдут на реструктуризацию кредита.
Я сжала папку.
— Нет.
— Что значит — нет? — рявкнул он.
— Это значит «нет».
Мама поднялась, голос её дрожал:
— Лена, ты хочешь, чтобы мы на улицу вышли?
— Нет, мама. Я хочу, чтобы вы перестали считать, что я обязана.
Пауза. Илья закатил глаза:
— Всё из-за этой твоей работы. Ты теперь, видишь ли, деловая. А семья тебе не нужна.
Я ответила:
— Мне нужна семья. Только не такая, где любовь измеряется переводами на карту.
Они молчали. В воздухе пахло мокрой бумагой и гневом. Я развернулась и ушла. В спину мне ударила мамино:
— Ты нам чужая стала! — и следом, уже тише, почти жалобно, — а всё из-за твоих обид...
Я вышла на улицу, снег лип к ресницам. Звуки глушились, как под ватой. В голове пульсировала её фраза — будто кто-то стучал изнутри: ты нам чужая… ты нам чужая…
Раньше она бы обожгла, заставила оправдываться, доказывать, что я хорошая, что я своя.
Теперь — нет. Я просто шла.
Вечером я написала заявление на отпуск без содержания. Коллеги удивились:
— Куда собралась?
— Никуда, — ответила я. — Хочу побыть в тишине.
Я сняла домик в Подмосковье, старый, с печкой и видом на замерзший пруд. Там я впервые за много лет выключила телефон. Без звонков, без чатов, без маминого «Леночка, выручай».
Первую ночь не спала — всё время ждала, что зазвонит. На вторую — заснула под треск дров.
Иногда приезжала Света. Привозила мандарины, рассказывала, как у неё пациенты на Новый год приносят конфеты, а она раздаёт детям соседей.
— Тебя-то что тянет в лес? — спрашивала она.
— Тишина.
— Страшно?
— Нет. Только странно.
В январе я получила сообщение от мамы:
«Папа заболел. Не тяжело, но всё равно страшно. Не хочешь приехать?»
Я подумала долго. И поехала.
Папа лежал на диване, с температурой, раздражённый, но не злой.
— Ну что, карьеристка, — хрипло сказал он, — как жизнь в столице?
— Нормально, — ответила я. — А у вас?
Он пожал плечами.
Мама возилась на кухне, слышно было, как звенит ложка.
— Лена, — сказал он тише, — может, я был неправ. Не знаю. Мы все делали, как умели.
Я сидела на краю дивана, смотрела на его ладонь с обручальным кольцом, где кожа побелела от времени.
— Я знаю, — сказала я. — Только вы не заметили, что я выросла.
— Может, — согласился он. — Просто мы боялись, что ты уйдёшь.
— Так вы сами меня отпихнули.
Он вздохнул и отвернулся к окну.
Папа поправился через неделю. Я уехала, но внутри всё равно было чувство незакрытости — будто кто-то оборвал разговор на середине.
Весной мама позвонила снова.
— Леночка, давай встретимся. Без претензий. Просто поговорим.
Я согласилась.
Мы пошли в кафе, где когда-то отмечали мои двадцать лет. Мама заказала чай, дрожали руки.
— Я не умею по-другому, — сказала она. — Я всю жизнь думала, что если помогать одному, то и другому станет легче. А получилось наоборот.
— Да, — сказала я. — Потому что помощь без границ превращается в пожертвование.
Она посмотрела на меня:
— Ты теперь говоришь как чужой человек.
— Может, потому что я наконец свой для себя.
Она улыбнулась, устало, но по-настоящему.
— Наверное, это и есть взрослая жизнь, да?
— Наверное, — ответила я.
Мы пили чай, не ссорясь. Потом я проводила её до автобуса.
Уже у двери она сказала:
— Я скучаю. Но не знаю, как быть с тобой теперь.
— Просто будь, — ответила я. — Без просьб и без вины.
Она кивнула. Автобус отъехал.
Прошло полгода. Мы виделись редко, но без крика. Мама писала короткие сообщения: «Как ты?» Я отвечала: «Хорошо». Без оправданий.
Однажды она прислала фото: Илья открыл кофейню. Я долго смотрела на снимок — яркая вывеска, мама рядом, улыбается. И подумала: пусть. Пусть у них всё будет.
Вечером я вышла на балкон, вдохнула прохладный воздух и вдруг поняла, что впервые не чувствую вины. Ни за их решения, ни за свои. Только лёгкость.
Не радость — именно лёгкость, как после долгой болезни, когда ты впервые можешь вдохнуть полной грудью.
Телефон мигнул. От мамы — коротко:
«Береги себя. Мы тебя любим».
Я долго смотрела на экран, потом набрала ответ:
«И я вас. Просто теперь — на расстоянии».
Отправила.
И вдруг подумала: может, семья — это не когда все рядом, а когда никто больше не тянет тебя за руку туда, где тебе больно.
Я закрыла окно. Снег засыпал двор. Где-то смеялись дети. И я впервые за много лет не чувствовала, что должна к ним спускаться.