— Я в Перми, — голос в трубке был до смешного знакомым, словно не прошло двадцати лет, а они лишь вчера попрощались на заснеженном вокзале. — Юля, это я. Костя.
Юлия замерла, держа телефонную трубку так, будто она раскалилась докрасна. За окном сорок восьмой ее зимы медленно падал крупный, ленивый снег, укрывая серый лед Камы и крыши домов на противоположном берегу. Пасмурное утро растекалось по кухне молочным светом, делая тени мягкими и глубокими. В воздухе пахло свежесваренным кофе и чем-то неуловимо романтичным, что всегда приносила с собой такая погода, — ожиданием чуда или хотя бы тихой грустью по несбывшемуся.
— Костя, — повторила она, и собственное имя в его исполнении прозвучало чужим. Константин. Мужчина, которого она вычеркнула, выскоблила из сердца, оставив лишь тонкий белый шрам, заметный только ей самой.
— Я хотел бы… увидеться. И поговорить. И Артема увидеть, конечно.
Артем. Их сын. Уже не мальчик, а почти девятнадцатилетний студент, высокий, серьезный, с ее глазами и упрямой линией подбородка Константина.
— Зачем? — вопрос вырвался сам собой, сухой и колючий, как замерзшая ветка.
— Юля, давай не по телефону. Просто встретимся. Прошу тебя.
Она молча положила трубку, не сказав ни да, ни нет. Руки слегка дрожали. Юлия подошла к окну. Снег все падал, город тонул в белой дымке. Она прислонилась лбом к холодному стеклу, и прошлое, которое она так тщательно упаковала и убрала на самую дальнюю антресоль памяти, обрушилось на нее лавиной.
* * *
Это тоже была зима, только двадцать лет назад. Юлия, тогда еще молодая и доверчивая, работала социальным работником. Ее мир состоял из чужих бед, казенных бумаг и редких минут покоя. Она верила, что может изменить мир, спасти если не всех, то хотя бы одного-двух человек. В тот день она была в кризисном центре для женщин, пыталась устроить судьбу молодой мамы с младенцем. И туда приехал он. Константин.
Он не был похож на местных чиновников или меценатов. Высокий, в дорогом пальто, с легкой, уверенной улыбкой. Он привез в центр несколько коробок с детским питанием и подгузниками, но делал это без пафоса, почти смущенно, словно извиняясь за свое благополучие.
— Вы тут работаете? — спросил он, когда они столкнулись в узком коридоре. От него пахло морозом и хорошим парфюмом.
— Пытаюсь помочь, — ответила она, поправляя выбившуюся прядь волос.
— Тяжело, наверное? Видеть все это каждый день.
— Кто-то должен, — пожала она плечами.
Его взгляд был теплым и заинтересованным. Он задержался дольше, чем позволяли приличия, и в груди у Юлии что-то дрогнуло. Он начал приезжать чаще. Сначала под предлогом помощи центру, потом — уже открыто, чтобы увидеть ее. Он пригласил ее в театр оперы и балета, и она, смущаясь своего скромного платья, пошла. Он водил ее в маленькие уютные кофейни, где они часами говорили обо всем на свете. Он был очарован ее самоотверженностью, а она — его силой и какой-то внутренней легкостью, с которой он шел по жизни.
Он был бизнесменом, занимался какими-то поставками, мотался по краю. Но всегда возвращался в Пермь, к ней. Они гуляли по заснеженной набережной Камы, и он, смеясь, пытался поймать языком снежинки. Он целовал ее замерзшие пальцы и обещал, что теперь все будет по-другому. И она верила.
Юлия коллекционировала старые советские открытки. Это было ее маленькое убежище от суровой реальности. Она находила их на блошиных рынках, выменивала, покупала у стариков. Каждая открытка была кусочком чужой, давно ушедшей жизни: наивные поздравления с Новым годом, признания в любви, написанные каллиграфическим почерком, виды городов, которых уже не было. Константин находил это увлечение трогательным.
— Ты живешь прошлым, Юлька, — говорил он, перебирая ее сокровища. — А надо жить будущим. Нашим будущим.
Он привез ей из командировки редкую открытку с видом Перми 30-х годов. Этот жест значил для нее больше, чем любой букет цветов. Он понимал ее. Или ей так казалось.
Когда она сказала, что беременна, он обрадовался. Искренне, без тени сомнения. Целовал ее живот, строил планы. А через месяц пришел с новостью: ему предложили крупный проект в Москве. На несколько лет.
— Это шанс, Юль, понимаешь? Другого такого не будет, — говорил он горячо, глядя ей в глаза. — Я все там устрою, встану на ноги и сразу заберу вас. Год, максимум два. Ты только дождись.
Она не хотела его отпускать. Ее мир был здесь, в Перми: ее работа, ее старенькие родители, ее привычная жизнь. Москва пугала ее своей громадностью и бездушием. Но он был так убедителен. Его амбиции горели так ярко, что она не посмела встать на их пути. Она поверила. Снова.
Он уехал. Первые месяцы звонил каждый день. Потом — через день. Потом — раз в неделю. Его голос становился все более далеким и чужим. Рассказы о новых проектах и деловых встречах вытеснили нежные слова. Родился Артем. Константин поздравил по телефону, прислал денег. Обещал приехать. Не приехал.
А через полгода позвонил и сказал, что встретил другую. Что так бывает. Что он не может вернуться. «Прости», — сказал он и повесил трубку.
Мир Юлии рухнул. Но у нее на руках был Артем, и это не давало ей утонуть. Она работала как одержимая, мотаясь по самым неблагополучным семьям города, а вечерами падала без сил. Ее родители помогали, но главным «помощником» стала свекровь, Алевтина Игнатьевна.
Мать Константина, властная и резкая женщина, невестку не приняла с самого начала. Она считала, что простая социальная работница — не пара ее гениальному сыну. После его отъезда и разрыва она обрушила на Юлию всю свою нерастраченную материнскую любовь, переплавленную в яд.
— Все по своим притонам бегаешь? — цедила она, когда Юлия возвращалась поздно вечером. — А ребенок брошен. Ты бы лучше борщи училась варить, может, и муж бы не сбежал.
Она приходила «посидеть с внуком», а на самом деле — установить свои порядки. Она покупала Артему дорогие игрушки, которые Юлия не могла себе позволить, и приговаривала: «Это тебе от бабушки, потому что мама твоя вечно занята чужими людьми». Она рассказывала подраставшему мальчику о его гениальном отце, который покоряет столицу, и о матери, которая «не смогла его удержать».
Юлия терпела. Она пыталась говорить с Алевтиной, но натыкалась на стену ледяного презрения. Она запрещала ей приходить, но та начинала звонить в опеку, жалуясь, что ей не дают видеться с внуком. Юлия была социальным работником и знала, чем это может закончиться. Она отступила.
Годы шли. Артем рос, и ядовитые семена, которые сеяла бабушка, давали всходы. Он любил мать, но в его взгляде порой проскальзывало осуждение. Он стал скрытным, часто уходил к Алевтине, где его ждали дорогие подарки и рассказы о прекрасном московском отце.
* * *
Звонок Константина вырвал Юлию из оцепенения. Она посмотрела на часы. Нужно было ехать на работу. Сегодня у нее был сложный случай, до боли похожий на ее собственную жизнь. Молодая женщина, Ольга, одна воспитывала пятилетнюю дочь. Ее бывшая свекровь, обеспеченная и влиятельная дама, решила, что мать-одиночка, работающая на двух работах, — не лучшая партия для ее внучки, и начала войну за опеку.
— Она говорит всем, что я плохая мать, — плакала Ольга в кабинете у Юлии. — Что я не занимаюсь ребенком, что у меня нет денег. Она настраивает Лену против меня, говорит, что у бабушки лучше, что там игрушки и сладости. А Лена приходит домой и спрашивает: «Мама, а почему мы бедные?». Что мне делать, Юлия Викторовна?
Юлия смотрела на заплаканное лицо Ольги и видела себя двадцатилетней.
— Не позволяйте им вбить клин между вами и ребенком, — сказала она твердо, и слова эти были адресованы не только Ольге, но и ей самой, той, прошлой. — Говорите с дочерью. Не ругайте ее за эти вопросы. Объясняйте. Ваше оружие — это правда и ваша любовь. Никакие игрушки этого не заменят. А с юридической стороны мы вас поддержим.
Она потратила полдня, собирая документы для суда, консультируясь с юристом, успокаивая Ольгу. Работа отвлекала, заставляла забыть о собственном смятении. Но когда она вышла на улицу, снова окунувшись в серый пермский сумрак, телефон завибрировал. Сообщение от Константина: «Кафе «Счастье», через час. Я буду ждать».
Она решила пойти. Не ради него. Ради себя. Чтобы закрыть эту дверь навсегда.
Кафе было тем самым, где они когда-то грелись после долгих прогулок по морозу. Он сидел у окна, и Юлия невольно отметила, что он почти не изменился. Та же уверенная поза, та же легкая улыбка. Только в уголках глаз залегли морщинки, а в волосах пробивалась седина.
— Привет, — он встал, когда она подошла. — Спасибо, что пришла. Выглядишь потрясающе.
Комплимент был легким и привычным, как старое пальто. Она села напротив, не снимая шарфа.
— Зачем ты здесь, Костя?
— Я развелся, — сказал он просто. — Устал от Москвы, от этой вечной гонки. Решил вернуться. Здесь мой дом. Мой сын.
— Твой сын вырос без тебя, — холодно ответила она.
— Я знаю. И я виноват, Юля. Я был молод, глуп, амбициозен. Я не прошу прощения, потому что знаю, что не заслуживаю его. Я просто хочу… хочу попробовать стать отцом. Если еще не поздно.
Он говорил правильно, искренне. Но Юлия, наученная годами работы с людьми, видела за этими словами не раскаяние, а эгоизм. Он не вернулся к сыну. Он вернулся к своему комфорту, к знакомому городу, и сын был лишь частью этого комфортного прошлого, которое он хотел себе вернуть.
— Артему почти девятнадцать. У него своя жизнь.
— Я хочу быть ее частью. Я поговорю с ним. Я все ему объясню. Позволь мне, Юль.
Она смотрела на него и не чувствовала ничего. Ни злости, ни обиды. Только усталость. Пустоту на месте того шрама, который так долго ныл.
— Делай, что хочешь, — сказала она и встала. — Только не трогай меня.
* * *
Константин начал действовать. Он позвонил Артему. Встретился с ним. Артем вернулся с этой встречи другим — взбудораженным, восторженным.
— Папа такой… классный! — говорил он, и слово «папа» резало Юлии слух. — Он столько всего знает! Он подарил мне новый ноутбук, сказал, для учебы. Мы пойдем с ним в выходные на «Молот-Прикамье», он достал билеты!
Константин окутал сына вниманием и дорогими подарками. Он водил его по ресторанам, рассказывал о своей успешной жизни в Москве, знакомил со своими старыми друзьями. Он легко и непринужденно вписался в роль «воскресного папы», пропустив все бессонные ночи, детские болезни, родительские собрания и подростковые кризисы.
А потом он повез Артема к Алевтине Игнатьевне.
Юлия знала, что это произойдет. Она ждала удара. И он последовал.
Артем провел у бабушки все выходные. Вернулся поздно вечером в воскресенье, молчаливый и мрачный. Прошел в свою комнату, не взглянув на мать. Юлия почувствовала, как ледяная рука сжимает ее сердце. Она подождала час, потом постучала в его дверь.
— Артем? Все в порядке?
Он сидел на кровати, глядя в одну точку. Новый ноутбук стоял на столе.
— Что случилось? Ты поссорился с отцом?
— С отцом все в порядке, — глухо ответил он. — Это с тобой не все в порядке.
Юлия замерла на пороге.
— Что ты имеешь в виду?
Артем поднял на нее тяжелый, обвиняющий взгляд. Взгляд, который она десятки раз видела у чужих детей, настроенных одним родителем против другого.
— А почему ты папу прогнала? — спросил он, и каждое слово было как удар хлыста. — Бабушка говорит, ты плохая мать! Из-за тебя у меня отца не было! Ты думала только о своей работе, о своих несчастных, а на него тебе было наплевать. Ты не захотела ехать с ним в Москву, разрушила семью!
Он выпалил это на одном дыхании, и в комнате повисла звенящая тишина. Снег за окном перестал идти. Наступила та самая гулкая, морозная тишина, когда слышно, как трескается лед на реке. И в этой тишине Юлия чувствовала, как трескается ее собственная жизнь, которую она так долго и трудно строила.
Ей хотелось закричать, броситься к нему, трясти за плечи. Сказать, что все было не так. Что она ждала его, верила ему, любила его. Что его отец бросил их. Что его бабушка — злая, лживая женщина.
Но она была социальным работником. Она видела сотни таких сцен. Она знала, что крик и обвинения — это путь в никуда. Это именно то, чего от нее ждали.
Она глубоко вздохнула, заставляя себя успокоиться. Подошла к старому комоду, где хранила свои открытки, но выдвинула не верхний ящик, а самый нижний. Он был тяжелым. Юлия с трудом вытащила его и поставила на пол перед Артемом.
— Садись, — сказала она тихо.
Он с недоумением посмотрел на нее, но подчинился, сел на ковер.
В ящике не было открыток. Там была жизнь. Ее и его.
Она достала первую фотографию. Маленький красный комочек в одеяле на ее руках.
— Это ты. Тебе три дня. У тебя была желтушка, и мы лежали под специальной лампой. Твой отец в это время… — она запнулась, но заставила себя продолжить, — был очень занят в Москве.
Она достала тонкую пачку писем. Своих писем к нему, которые она писала, но так и не отправила. Полных любви, страха и одиночества.
— Я писала ему. Рассказывала, как ты впервые улыбнулся, как у тебя прорезался первый зуб. Он не отвечал.
Она вынула маленькие, стоптанные пинетки.
— Твои первые шаги. Ты сделал их, держась за мою юбку. Бабушка Аля тогда сказала, что я покупаю тебе слишком дешевую обувь.
Она доставала и доставала: рисунки, которые он рисовал для нее в садике, грамоты из начальной школы, смешные фотографии с утренников, где она сама шила ему костюм зайчика. Целая гора вещественных доказательств ее любви, ее присутствия, ее жизни, отданной ему. Она не обвиняла Константина. Она не ругала Алевтину. Она просто показывала. Показывала восемнадцать лет своей жизни, которые лежали сейчас на полу между ними.
— Бабушка говорит, я плохая мать, — повторила она его слова, но уже без боли, а с тихой, горькой иронией. — Может быть. Я не знаю, какая я мать, Артем. Я просто была рядом. Каждый день. Когда ты болел, когда тебе было страшно, когда ты радовался. Я была здесь. А твой отец… он появился вчера.
Артем смотрел на ворох этих вещей, на свое детство, разложенное на ковре. Он взял в руки свой первый рисунок — корявое солнце с кривыми лучами и подписью «МАМЕ». Он долго смотрел на него, и по его щеке медленно поползла слеза. Потом еще одна. Он поднял на Юлию глаза, полные раскаяния и боли.
— Мам… прости.
Юлия обняла своего взрослого, непутевого сына, и впервые за много лет позволила себе заплакать.
* * *
На следующее утро она позвонила Константину.
— Встретимся там же, — сказала она и повесила трубку.
Зима снова взяла свое. Поднялся ветер, который гнал по улицам поземку. Пермь казалась суровой и неприветливой.
Он уже ждал ее. На его лице была самодовольная улыбка. Он думал, что победил.
— Ну что, Юль? Поговорили с Артемом? Он, наверное, злится на тебя. Ничего, это пройдет. Дети…
— Перестань, Костя, — оборвала она его. — Я пришла сказать тебе, чтобы ты оставил нас в покое.
Улыбка сползла с его лица.
— В каком смысле? Я его отец.
— Ты — биологический материал. Отцом ты быть перестал двадцать лет назад. Ты можешь видеться с ним, если он захочет. Ты можешь покупать ему ноутбуки и билеты на хоккей. Но ты не лезь в нашу жизнь. И передай своей матери, чтобы она держалась от моего сына подальше.
Она говорила спокойно, но в ее голосе звенел металл, которого Константин никогда раньше не слышал. Он смотрел на нее с изумлением. Перед ним сидела не та наивная, романтичная девочка, которую он когда-то бросил. Это была взрослая, сильная женщина, которую он не узнавал и немного боялся.
— Но я хотел как лучше… — пробормотал он.
— Ты всегда хочешь как лучше для себя, Костя. В этом твоя проблема. Ты приехал не к сыну. Ты приехал лечить свое одиночество и уязвленное самолюбие. Ты хотел получить готовую семью, взрослого сына, которым можно гордиться, не вложив в это ни капли души. Так не бывает.
Она встала. Взглянула на него в последний раз — на красивого, успешного и абсолютно пустого человека.
— Прощай, Костя. На этот раз навсегда.
Юлия вышла из кафе на морозный ветер. Он хлестнул ее по лицу, но это было приятное, отрезвляющее ощущение. Она шла по заснеженному городу, и впервые за много лет ей дышалось легко и свободно. Кольцо замкнулось. Она вернулась к себе.
Дома, на кухне, пахло кофе. Артем уже проснулся и что-то готовил на завтрак. Он виновато посмотрел на нее.
— Мам, я…
— Все хорошо, — улыбнулась она. — Давай завтракать.
Она подошла к комоду и достала ту самую открытку, которую Костя подарил ей много лет назад. Вид Перми 30-х годов. Она подержала ее в руках, а потом, не раздумывая, порвала на мелкие кусочки и выбросила в мусорное ведро. Прошлое должно оставаться в прошлом. А ее будущее сидело за столом на ее кухне и неловко пыталось испечь для нее блины. И это было настоящее счастье.