Светлана Артёмовна потёрла занемевшую шею. Дождь барабанил по подоконнику уже третий час, превращая томское утро в серый, размытый акварельный этюд. За окном, на проспекте Ленина, мокрый асфальт блестел, как спина гигантского кита, а редкие прохожие под зонтами казались испуганными грибами. В её шестьдесят два такие утра вызывали не тоску, а странное, отстранённое умиротворение. Время замедлялось, позволяя мыслям течь плавно, без суеты.
Она как раз заваривала себе цикорий, когда телефон на кухонном столе настойчиво завибрировал. Артем. Сердце привычно ёкнуло. Сын звонил редко, обычно по делу, и всегда его звонки несли в себе отголосок тревоги.
– Мам, привет. Ты не занята? – голос у Артема был напряженным, сдавленным.
– Привет, сынок. Для тебя – никогда. Что-то случилось? С внуками всё в порядке?
– Да, всё нормально… почти. Слушай, я тут… я с отцом говорил вчера. С Валерием.
Светлана замерла с чашкой в руке. Имя бывшего мужа, произнесенное сыном, прозвучало как удар камертона в мертвой тишине. Они не виделись лет двадцать, с самого развода.
– И как он? – спросила она ровным, почти безразличным тоном, который вырабатывала годами.
– Да так… Постарел. Мам, он мне такое рассказал… Про тот ужин. Помнишь?
Пальцы, державшие чашку, похолодели. Помнит ли она? Этот ужин стал водоразделом, точкой невозврата, после которой её жизнь раскололась на «до» и «после».
– Помню, – тихо ответила она.
– Он сказал… он сказал, что бабушка Алевтина тогда всё подстроила. Что она мне велела это сказать. Про то, что ты… ну…
– Приёмная? – закончила за него Светлана, и губы скривились в горькой усмешке. – Да, Артем. Именно это ты и сказал.
В ушах зашумело, и кухонька в сталинке с высокими потолками поплыла, уступая место другой картине. Прошлое, которое она так тщательно упаковала и заперла в самый дальний ящик памяти, хлынуло наружу, смывая хрупкое утреннее спокойствие.
…Им с Валерой было по двадцать пять, когда они поженились. Томск восьмидесятых, город студентов и инженеров, город деревянного кружева и великих надежд. Валера, молодой специалист на приборном заводе, горел работой. Он был из тех, кого называют «ломовой лошадью» – упорный, ответственный, готовый сутками пропадать в цехах ради нового проекта. Светлана, тогда ещё Света, работала в маленьком букинистическом магазине на Карла Маркса. Ей нравился запах старых книг, тишина и возможность разговаривать с покупателями не о дефиците, а о Паустовском и Булгакове.
Они были идеальной парой. Он – добытчик, устремленный в будущее. Она – хранительница очага, создающая уют и тихую гавань, куда ему хотелось возвращаться. Первые пять лет были пронизаны светом. Родился Артемка. Они получили двухкомнатную квартиру. Валера рос по службе, его ценили. Он приносил домой уставшую улыбку и зарплату, а она встречала его горячим ужином и тихой нежностью. Казалось, так будет всегда.
Проблема пришла оттуда, откуда не ждали. Из маленького городка Асино приехала жить к ним мать Валеры, Алевтина Игнатьевна. Вдова, женщина с цепким взглядом и тихим, вкрадчивым голосом, она с порога оценила их скромный быт и вынесла свой вердикт: «Бедненько, но для начала сойдёт».
Сначала всё было почти идиллией. Алевтина помогала с Артёмом, готовила свои фирменные шаньги, рассказывала истории из Валериного детства. Но очень скоро Светлана начала ощущать, как вокруг неё сжимается невидимый обруч. Алевтина не командовала, нет. Она советовала. Но её советы звучали как приказы.
– Светочка, ну разве можно мужчину кормить одной курицей? Валере нужно мясо, много мяса, он же работает, себя не жалеет.
– Светочка, эти шторы уже выцвели, у всех людей как люди, а у нас что? Сын – начальник цеха, стыдно.
– Светочка, Артемку надо в английскую спецшколу. Что значит «дорого»? На сыне экономить – последнее дело.
Валера, обожавший мать, лишь устало отмахивался: «Свет, ну что тебе стоит? Мама же добра желает».
Он не видел, как меняется его жена. Светлана, прежде спокойная и уверенная, стала нервной и дёрганой. Она чувствовала себя под постоянным микроскопом. Любое её действие, любая покупка подвергались тихой, но безжалостной критике свекрови. Деньги, которые раньше были общими, теперь делились на «Валерины» и «Светины». Её скромная зарплата продавца в букинистическом магазине, которой она раньше гордилась, в речах Алевтины превратилась в «копейки», «баловство».
– Ты же умная женщина, Светочка, – говорила ей свекровь за чаем, когда Валера был на работе. – Ты же понимаешь, что вся семья на нём держится. Он – наш паровоз. А мы – вагончики. И должны делать всё, чтобы паровозу было легче ехать.
Светлана пыталась говорить с мужем.
– Валера, твоя мама выживает меня из собственного дома. Она решает, что нам есть, что носить, как воспитывать нашего сына.
– Ну что ты выдумываешь? – морщился он, отворачиваясь к телевизору. – Она старый человек, хочет как лучше. Будь мудрее.
Он был выжат, как лимон. Работа требовала полной отдачи, а дома его ждал второй фронт – тихая война двух самых близких ему женщин. И он выбрал самый простой путь – путь наименьшего сопротивления. Он просто перестал вмешиваться, отдав бразды правления в семье матери.
Алевтина, почувствовав свою безнаказанность, перешла в наступление. Она начала обрабатывать внука. Десятилетний Артем стал её главным оружием.
– Бабушка говорит, что ты мало зарабатываешь, поэтому мы не можем поехать на море, – как-то заявил сын.
– Бабушка говорит, что у папы из-за тебя болит голова, потому что ты с ним споришь.
– Бабушка говорит, что настоящая женщина должна сидеть дома, а не по книжным магазинам бегать.
Светлана чувствовала, как её изолируют, как между ней и сыном, между ней и мужем возводят стену из лжи и манипуляций. Она стала чужой в своей семье. Паразитическое потребительство, о котором она читала в книгах, стало её реальностью. Валера превратился из любимого мужа в источник дохода для удовлетворения растущих аппетитов его матери и сестры, которой они теперь тоже «должны были помогать». А сама Светлана из равноправного партнера стала досадной помехой, обслуживающим персоналом с недостаточным уровнем энтузиазма.
Контраст между тем, что было, и тем, что стало, был чудовищен. Их вечера, когда-то наполненные смехом и разговорами, превратились в молчаливые ужины под аккомпанемент новостей. Валера приходил с работы, ел, смотрел телевизор и засыпал. Любая попытка Светланы поговорить натыкалась на глухую стену усталости и раздражения. Он перестал видеть в ней женщину, жену. Он видел лишь ещё один источник проблем.
Кульминация наступила в день рождения Валерия. Ему исполнялось тридцать пять. Алевтина настояла на «настоящем семейном ужине». За столом собрались они вчетвером. Атмосфера была наэлектризована до предела. Светлана весь день провела на кухне, приготовив любимые блюда мужа, но Алевтина и тут нашла к чему придраться: «Мясо жестковато, Светочка. Видимо, старую говядину подсунули на рынке».
Валера разлил по рюмкам коньяк. Алевтина произнесла тост, полный пафоса и скрытых уколов в адрес невестки. «Желаю сыночку моему здоровья, сил, чтобы и дальше тянуть на себе семью, и чтобы близкие его ценили и пылинки сдували, а не огорчали по пустякам».
Светлана молчала, сжав под столом кулаки. Она посмотрела на мужа, ища в его глазах поддержки, но увидела лишь пустоту и желание, чтобы всё это поскорее закончилось.
И тогда Алевтина нанесла свой главный удар. Она посмотрела на Артёма и ласково сказала:
– Тёмочка, а ты почему маму не поздравляешь? Ведь если бы не она, папа нашёл бы себе жену из хорошей, полной семьи. А то ведь мы до сих пор не знаем, кто её родители на самом деле.
Светлана застыла. Она действительно выросла в детском доме, и Валера был единственным, кому она доверила эту тайну в самом начале их отношений. Она всегда этого стеснялась, и он обещал, что это будет их секретом.
Артем, десятилетний мальчик, не до конца понимающий яд этих слов, но чувствующий их разрушительную силу, посмотрел на отца широко раскрытыми глазами. Он видел, как побледнела мать, видел торжествующую ухмылку бабушки. Он хотел защитить маму, но не знал как. И он сделал то, чему его учила бабушка, – перевёл стрелки. Он повернулся к отцу и громко, на весь натянутый, как струна, мир их квартиры, выпалил:
– Папа! А мама сказала, что ты приёмный!
Он соврал. Глупо, по-детски, отчаянно. Он попытался уколоть в ответ, защищаясь. Но его слова, предназначенные для отца, на самом деле были эхом манипуляций свекрови. Это была её победа. Она не просто унизила Светлану, она заставила её собственного сына участвовать в этом унижении, выставив его лжецом и глупцом.
В наступившей тишине было слышно, как за окном шумит ветер. Валера посмотрел на сына, потом на Светлану. В его взгляде не было ни гнева, ни сочувствия. Только безмерная, вселенская усталость. Он просто поднял рюмку и выпил до дна. Он не сказал ни слова в её защиту. Не отругал мать. Не успокоил сына. Он просто выключился.
В этот момент Светлана поняла, что её семьи больше нет. Есть он, его мать, его работа. А она и сын – лишь досадный фон. Она посмотрела на торжествующее лицо Алевтины и впервые за долгие годы почувствовала не боль, а холодное, ясное спокойствие. Словно гнойник, который мучил её годами, наконец-то прорвался.
На следующий день, когда Валера ушел на работу, а Алевтина повела Артёма в школу, Светлана собрала свои вещи и вещи сына в два чемодана. Она оставила на столе записку: «Развожусь. Пока ещё есть, что делить – мою оставшуюся жизнь». Фраза Алевтины о материальном разделе, которую та часто повторяла, обрела для Светланы новый, экзистенциальный смысл.
…Телефон в её руке всё ещё был тёплым. Дождь за окном почти прекратился, и сквозь тучи робко пробивался солнечный луч.
– Мам? Ты тут? – голос Артема вернул её в настоящее.
– Тут, сынок. Тут.
– Он сказал… папа сказал, что это был самый страшный день в его жизни. Что он тогда понял, что потерял тебя, но не смог ничего сделать. Сил не было. Бабушка его просто… съела. Он так и сказал.
– Она съела не только его, Артем. Она чуть не съела и меня. И тебя.
В трубке помолчали.
– Я поэтому и звоню, мам. У меня с Катей… ну, с женой моей… её мама тоже начинает… советы давать. Понимаешь? Я вчера на них смотрел и вдруг увидел тебя, папу и бабушку. И мне так страшно стало. Я не хочу так. Что мне делать, мам?
Светлана подошла к окну. Томск, умытый дождём, сверкал на солнце. Она посмотрела на свою правую руку – сильную, с рельефными мышцами. Руку, которая трижды в неделю уверенно сжимала рукоятку теннисной ракетки.
Она увлеклась теннисом уже после сорока, после развода. Это было её спасение. Сначала она просто колотила по мячу, вымещая всю свою боль и ярость. Каждый удар был ответом Алевтине, ответом на молчание Валеры, на собственную многолетнюю покорность. Потом пришло понимание. Теннис – это не про силу. Это про точность, про тактику, про умение предугадать удар соперника и вовремя сменить позицию. Про то, чтобы не поддаваться на провокации, играть в свою игру и наносить точные, выверенные удары по слабым местам. Теннис научил её защищать свои границы.
Её работа в букинистическом тоже изменилась. После развода она выкупила магазинчик у старого хозяина, уходившего на пенсию. Она стала хозяйкой. Теперь она сама решала, какие книги ставить на видное место, с кем заключать договоры, как вести дела. Её «копейки» превратились в стабильный, достойный доход. Она больше не была «вагончиком». Она сама стала «паровозом» своей маленькой, но уютной жизни.
Она прошла путь от покорности к осознанию и защите своего достоинства. Её речь из жалобных интонаций и оправданий превратилась в спокойные, твёрдые заявления. Она научилась говорить «нет».
– Сынок, – сказала она в трубку, и голос её был спокоен и твёрд, как хорошо натянутые струны на её ракетке. – Ты не твой отец. А Катя – не я. У вас есть шанс.
– Какой?
– Поговори с ней. Не с её мамой, а с ней. Скажи ей всё, что чувствуешь. Что боишься. Что вы – команда. И что в вашей команде не может быть посторонних тренеров, даже если они желают вам добра. Скажи, что её мама может быть болельщиком на трибуне, но не игроком на вашем поле. Понимаешь?
– Кажется… да. Игроком на нашем поле. Хорошо сказано.
– А если Катя тебя не услышит… – Светлана на мгновение замолчала, вспомнив пустые глаза Валерия за тем праздничным столом. – Тогда тебе придётся принять решение. Какое – я тебе не советчик. Но помни одно: нельзя позволять выжимать из себя все соки. Никому. Потому что потом остаётся только сухая, никому не нужная кожура. Даже самому себе.
Она положила трубку. На душе было странное чувство – смесь горечи по поводу разрушенной юности и гордости за то, кем она стала. Загадочный утренний звонок разрешился, расставив всё по своим местам. Это был не просто звонок от сына. Это был финальный аккорд в её долгой партии с прошлым. И она эту партию выиграла.
Светлана Артёмовна допила остывший цикорий, взяла спортивную сумку. На корте её уже ждала Алевтина. Не та, из прошлого, а её ровесница, партнёрша по теннису, весёлая и азартная женщина. Сегодня они играли парный матч.
Выходя из подъезда на залитую солнцем улицу, она вдохнула полной грудью свежий, пахнущий мокрой листвой и озоном воздух. Она больше не была жертвой. Она была игроком. И она была готова к любой подаче.