Такси ползло по мокрой улице Баумана, размазывая неоновые вывески по лобовому стеклу. Лидия смотрела на расплывчатые огни, не видя их. В руках она мертвой хваткой сжимала картонную коробку с тортом, который еще несколько часов назад казался ей гениальной идеей. Дурацким, наивным, детским жестом. Букет — тяжелые, бордовые, пахнущие оранжереей розы — она оставила в грязном ведре на лестничной клетке чужого дома. Ей показалось, что они задохнутся там быстрее.
— Куда сворачивать во двор, ханум? — голос водителя, с легким татарским акцентом, вырвал ее из оцепенения.
— Прямо, потом направо, к серой девятиэтажке. Третий подъезд.
Она знала этот маршрут наизусть. Тридцать лет по нему. Сначала с Михаилом, потом пятнадцать лет одна.
Машина остановилась под тусклым фонарем. Крупные капли весеннего дождя барабанили по крыше, создавая глухой, тоскливый ритм. Пасмурная погода в Казани в апреле — дело обычное, но сегодня серое небо давило с особенной силой, будто высасывая из мира все краски. Лидия расплатилась, молча кивнув на сдачу, и вышла под дождь. Она не стала открывать зонт. Холодные капли стекали по лицу, смешиваясь с чем-то горячим и соленым.
Пройдя несколько шагов, она остановилась у мусорных баков, обдающих волной кисловатой сырости. Мгновение она смотрела на нарядную коробку, перевязанную атласной лентой. «Прага». Ее любимый торт с детства. Папа Валерий всегда покупал его на ее день рождения. Сегодня она купила его для другой женщины. С секундным, почти яростным движением, Лидия сунула коробку в темное чрево контейнера. Лента зацепилась за край, но потом соскользнула, и торт исчез в мусорной темноте. Стало чуть легче. Словно она выбросила не торт, а тяжелый, липкий ком ожиданий.
Дверь в подъезд пискнула знакомо. Лифт, пахнущий сыростью и чем-то неуловимо старческим, медленно пополз на седьмой этаж. Квартира встретила ее тишиной и запахом пыльных книг. Она щелкнула выключателем. Мягкий свет торшера залил комнату, выхватывая из полумрака стеллажи с книгами, старое кресло с накинутым на него пледом и большой пяльцы с незаконченной вышивкой на специальной подставке. Ее убежище. Ее крепость.
Лидия сняла мокрый плащ, прошла на кухню и механически поставила чайник. Глядя на свое отражение в темном окне, она увидела женщину под шестьдесят, с короткой стрижкой тронутых сединой волос и усталыми глазами. Стройная, подтянутая — результат многолетней привычки держать себя в форме, оставшейся еще с тех времен, когда она отчаянно хотела доказать, что она не «неквасивая».
Из гостиной на нее смотрел с фотографии Михаил. Красивый, улыбающийся, с чертовщинкой в глазах. Ее Миша, ее горе и ее счастье. Его голос до сих пор звучал у нее в ушах, уверенный и убеждающий.
— Лидусь, ну зачем нам эта финансовая подушка? Живём один раз! Деньги должны работать, а не лежать мертвым грузом под матрасом. Есть верное дело, стопроцентный выхлоп. Через год будем на Мальдивах лежать, а не вот это вот всё.
Она тогда поверила. Как не верить, когда он так смотрит, так обнимает, так обещает? Она отдала ему все, что осталось от родителей. Все до копейки. Деньги, которые папа Валерий и мама Анна собирали всю жизнь, откладывая с инженерной и учительской зарплат. Их «подушку», которую они завещали ей. «На черный день, доченька».
Черный день настал через полгода после того разговора. «Верное дело» оказалось финансовой пирамидой. Михаил был раздавлен, потерян. Он не был мошенником, он был таким же обманутым мечтателем, как и сотни других. А еще через год его не стало. Сердце. Врачи сказали — обширный инфаркт, мгновенно. А Лидия знала — он просто не смог пережить своего позора.
И она осталась одна. В пятьдесят лет. В квартире, за которую еще нужно было выплачивать остатки кредита, взятого Михаилом на «развитие бизнеса». С работой менеджера в компании по производству медицинского оборудования, где на пятки наступали молодые и зубастые вроде Артура из отдела логистики, который смотрел на нее как на музейный экспонат.
Именно тогда, в этой оглушающей тишине после похорон, в этой липкой паутине долгов и одиночества, в ней проснулся старый, детский червяк сомнения. А кто я? Откуда я? Может, вся моя жизнь — это череда ошибок потому, что я изначально «бракованная»? Может, где-то есть другая жизнь, другая судьба, которая была мне предназначена? И в той, другой жизни, не было бы ни долгов, ни одиночества, ни этой щемящей тоски.
Поиск стал ее тайной, ее наваждением. Она наняла частного детектива — пожилого, уставшего мужчину, бывшего следователя. Это стоило почти всех ее скромных сбережений, которые она начала снова копить, откладывая с каждой зарплаты. Она вышивала по ночам на заказ сложные картины бисером и нитками, чтобы оплатить его услуги. Рукоделие, которому ее научила мама Анна, стало не просто хобби, а способом выжить и оплатить дорогу к призраку из прошлого.
Пальцы сами потянулись к корзинке с рукоделием, стоявшей у кресла. Гладкие, прохладные нитки мулине. Ритмичное движение иглы всегда успокаивало. Стежок за стежком, крестик за крестиком, из хаоса цветных ниток рождался узор. Порядок. Смысл. То, чего ей так не хватало.
Игла блеснула в свете лампы, и Лидия провалилась в прошлое.
…Маленькая девочка с тугими косичками стоит перед треснувшим зеркалом в прихожей. Ей лет шесть. Она шепелявит и не выговаривает «р».
— Я некВасивая, — говорит она своему отражению, и нижняя губа начинает дрожать. Вчера во дворе Колька Синицын не взял ее играть в «казаков-разбойников». «Ты детдомовская, — сказал он. — У тебя и мамки с папкой настоящих нету. Ты не наша».
Дверь за спиной открывается, входит папа. Валерий. Высокий, немного сутулый, в очках с толстыми линзами. Он пахнет домом, чертежами и табаком. Он присаживается на корточки рядом с ней, и его лицо оказывается на одном уровне с ее заплаканной физиономией.
— Кто это тебе такую глупость сказал, доченька?
— Колька… — всхлипывает она. — Сказал, я некВасивая.
Папа снимает очки, протирает их носовым платком. Его глаза без очков кажутся добрыми и беззащитными.
— Лидочка, — он берет ее маленькую ладошку в свою большую, теплую. — Красота — она не в носе и не в глазах. Она вот тут. — Он легонько стучит пальцем ей по лбу. — И вот тут. — Его палец касается ее груди в районе сердца. — А Колька… Колька просто дурачок. Когда-нибудь он это поймет. А ты у меня самая красивая. Самая умная. И самая наша. Поняла?
Она кивает, шмыгая носом. Он подхватывает ее на руки, и она обнимает его за шею, утыкаясь в колючий свитер. Она верит ему. Каждому слову.
Игла снова и снова пронзала плотную ткань канвы. Лидия вспомнила, как мама Анна, учительница русского языка и литературы, часами сидела с ней, исправляя ее «бацанье на пианине» на «игру на пианино», ее «г» вместо «р» и «л». Она не ругала, она превращала это в игру. «Давай представим, что наш язычок — это тигр, и он рычит: р-р-р-р! А теперь он самолетик и летит: л-л-л-л». И через год она говорила чисто. Почти. А к окончанию школы ее русский язык был совершенным, как говорила мама, «богатым и точным».
Они никогда не скрывали, что она приемная. Рассказали рано, как только она начала задавать вопросы. Просто и честно. «Твоя биологическая мама не могла тебя растить, и мы тебя очень-очень ждали. Мы искали именно тебя». Для нее это было просто фактом биографии, как цвет глаз или дата рождения. До того самого дня во дворе. Слово «детдомовская», брошенное Колькой, стало маленькой ядовитой занозой, которая засела где-то глубоко внутри.
Они сделали для нее все. Музыкальная школа, английский, книги. Они вырастили ее из забитого, испуганного ребенка в уверенную в себе девушку. С копной непослушных кудрявых волос, которые она в детстве ненавидела, а потом научилась любить. Со стройной фигурой, которую она отточила на занятиях по художественной гимнастике, куда ее отвел папа. Они были ее создателями. Ее демиургами.
А потом появился Михаил. Яркий, шумный, полный жизни. Студент политеха, капитан команды КВН. Он ворвался в ее упорядоченный мир, как ураган. Родители его не одобряли. Не открыто, нет. Они были слишком интеллигентны для этого. Но Лидия видела это в сдержанных взглядах мамы и в том, как папа после визитов Миши долго молча курил на балконе. Они видели его насквозь — его легкомыслие, его неспособность к долгой, кропотливой работе. А она видела только его обаяние и любовь. Она хотела доказать родителям, что они не правы. Что ее выбор — правильный.
Чайник на кухне давно остыл. Дождь за окном превратился в унылую, монотонную морось. Лидия отложила вышивку. Руки затекли. Она встала и подошла к книжному стеллажу. Пальцы скользнули по корешкам. Пушкин, которого так любила мама. Технические справочники отца. А вот альбом с фотографиями.
Она открыла его. Вот она, маленькая, в смешной панамке, на даче. Вот папа учит ее кататься на велосипеде. Вот мама проверяет ее тетради, и на ее лице — бесконечное терпение. А вот их свадьба с Михаилом. Она — сияющая, в белом платье. Михаил смотрит на нее влюбленными глазами. А на заднем плане — папа. Валерий. Он смотрит на нее, и в его глазах стоят слезы, которые он торопливо смахивает. Тогда она думала, что это слезы радости. Теперь она не была в этом так уверена.
Два месяца назад детектив позвонил.
— Лидия Валерьевна, есть информация. Нашел я вашу… Веронику Павловну. Живет здесь, в Казани. Азино. Адрес, телефон… записывать будете?
Сердце пропустило удар, а потом заколотилось так, что заложило уши. Нашла. Нашлась.
Всю неделю она не находила себе места. На работе все валилось из рук. Молодой выскочка Артур поймал ее на ошибке в логистической цепочке поставок комплектующих из Китая.
— Лидия Валерьевна, вы спецификацию проверяли? Мы же так сорвем контракт на поставку томографов в новую клинику. Надо быть внимательнее, — сказал он с видом превосходства, который едва скрывал за маской участия.
Раньше она бы поставила его на место одним точным, холодным замечанием. Она была опытным менеджером, съевшим собаку на этих контрактах. Но в тот день она лишь пробормотала: «Да, Артур, спасибо, я исправлю». Она чувствовала себя той самой маленькой девочкой, которую отчитали за ошибку в прописи.
В ее голове роились фантазии. Одна красочнее другой. Ее биологическая мать — наверняка какая-нибудь несчастная женщина, которую заставили от нее отказаться. Может быть, она была совсем юной, из хорошей семьи, и ее родители-профессора не простили ей ошибки молодости. Или она была актрисой, художницей, и ребенок мешал ее карьере, о чем она жалела всю жизнь. Теперь она живет одна, утонченная, седая дама, и ждет ее. Она откроет дверь, ахнет, прижмет руки к груди и скажет: «Доченька! Я знала, я верила, что ты меня найдешь!». Они будут плакать, обниматься, а потом сидеть на уютной кухне, пить чай и говорить, говорить без умолку…
Она купила самый красивый букет и самый дорогой торт. Она надела свое лучшее платье, сделала укладку и макияж. Она хотела предстать перед ней во всем блеске. Успешная, красивая, состоявшаяся. Чтобы та увидела, кого она потеряла. И чтобы порадовалась за нее.
Реальность оказалась другой.
…Старая панелька на окраине Азино, из тех, что строили в конце восьмидесятых. Вонючий подъезд с исписанными стенами и перегоревшей лампочкой. Она позвонила. Долго никто не открывал. Потом за дверью послышалось шарканье и недовольный женский голос:
— Кого там еще принесло?
Дверь приоткрылась на длину цепочки. В щели показалась часть лица. Неухоженная кожа, мутные, подозрительные глаза, запах перегара и дешевых сигарет.
— Чего надо?
У Лидии перехватило дыхание.
— Здравствуйте. Мне нужна Вероника Павловна.
— Ну, я Вероника. Какого рожна?
Лидия сглотнула. Букет в ее руках вдруг показался нелепым и тяжелым. Коробка с тортом оттягивала другую руку.
— Я… Я Лидия. Вы… Вы родили дочь… в шестьдесят первом году. В мае… И оставили ее в роддоме.
Женщина в щели замолчала, вглядываясь в нее. В ее взгляде не было ни удивления, ни радости, ни раскаяния. Только тупое любопытство и что-то еще… оценивающее.
— А, эта история… — она наконец проговорила, снимая цепочку. — Ну, заходи, раз приперлась. Не на пороге же стоять.
Квартира была под стать хозяйке. Захламленная, неубранная. Стойкий запах несвежего белья, кислой еды и табака. На засаленном диване сидел какой-то мужчина в трениках и майке-алкоголичке и тупо смотрел в телевизор. Он даже не повернул головы.
Вероника была полной, рыхлой женщиной с грубыми чертами лица и редкими, крашеными в пошлый блонд волосами. Она была одета в застиранный халат. В ней не было ничего, абсолютно ничего от тех образов, что рисовало воображение Лидии. Никакой утонченности. Никакой трагедии. Только бытовая, застарелая неустроенность.
— Ну, и чего хотела? — спросила Вероника, плюхнувшись на табуретку на кухне. Она даже не предложила Лидии сесть. — Столько лет прошло. Думала, уж и не объявишься.
— Я… я просто хотела вас увидеть, — пролепетала Лидия. Слова застревали в горле.
— Увидеть? Ну, смотри, — Вероника усмехнулась, обнажая плохие, желтые зубы. — Вся на виду. Чего, на наследство рассчитываешь? Так тут брать нечего. Сами с Валерой еле концы с концами сводим. — Она кивнула в сторону комнаты, где сидел мужчина.
— Нет, что вы… Я не за этим. Я… — Лидия поставила торт на заваленный крошками стол. Протянула букет. — Это вам.
Вероника посмотрела на цветы без всякого интереса.
— И на кой мне этот веник? Лучше б деньгами дала. Пенсия маленькая, на лекарства не хватает.
Это было как удар под дых. Лидия смотрела на нее и видела перед собой совершенно чужого, неприятного ей человека. Никакой связи. Никакого узнавания. Пустота. Холодная, звенящая пустота.
— А почему… почему вы меня оставили? — спросила она, сама не зная, зачем. Ответ уже не имел значения.
— Да молодо-глупо было, — равнодушно махнула рукой Вероника. — Залетела от одного… он женатый оказался. Аборт делать побоялась, да и денег не было. Родители бы из дома выгнали. Куда мне с тобой было? Вот и оставила. Тебе ж лучше вышло, вон какая расфуфыренная. В люди, видать, выбилась. А я так всю жизнь и промаялась. Не повезло.
Не повезло. Простое, обыденное слово, которым она описала всю свою жизнь. И жизнь своей дочери.
— Так чего, подкинешь на бедность-то? Раз пришла, — Вероника перешла в наступление, ее глаза алчно блеснули. — За то, что на свет тебя произвела, так сказать.
Лидия молча достала из кошелька все наличные, что у нее были. Несколько пятитысячных купюр. Она положила их на стол, рядом с тортом.
— До свидания, Вероника Павловна.
Она развернулась и пошла к выходу. Она не слышала, что та кричала ей вслед. Она просто шла, толкнула тяжелую дверь и оказалась на грязной лестничной клетке. У мусоропровода стояло ржавое ведро. Не думая, она сунула в него букет. Потом вызвала такси и назвала свой адрес. Свой дом.
Лидия сидела в кресле в своей тихой, чистой квартире. Дождь перестал. В щель между тучами пробился бледный лунный свет, осветив серебряной дорожкой ее незаконченную вышивку. На ней распускались ирисы — любимые цветы мамы Анны.
Она поняла это с оглушительной ясностью. Ее поиски были ошибкой. Она искала не корни, не кровь. Она искала оправдание своей боли, своему одиночеству. Она хотела переложить ответственность за свою жизнь на кого-то другого, на мифическую «плохую наследственность» или «изначальную ошибку».
Но ее жизнь не была ошибкой. Ее жизнь была соткана из любви Валерия и Анны. Из их терпения, их заботы, их веры в нее. Они были ее настоящими родителями. Не те, кто произвел на свет, а те, кто вырастил. Те, кто научил ее отличать красивое от некрасивого, не во внешности, а в поступках. Те, кто дал ей стержень, который не смогли сломать ни смерть мужа, ни финансовый крах, ни сегодняшний ушат холодной, грязной правды.
Материнство — это не биологический факт. Это ежедневный, ежечасный труд. Это бессонные ночи у детской кроватки, это проверка уроков, это выглаженные рубашки, это разговор по душам, это слеза, украдкой смахнутая на твоей свадьбе.
Лидия встала, подошла к альбому и снова посмотрела на фотографию отца. На его плачущие глаза. И впервые за много лет она поняла их истинную причину. Он плакал не от радости. Он плакал, потому что отпускал ее, свое самое большое сокровище, в другую жизнь, к другому человеку. Он боялся за нее. И оказался прав.
Она провела пальцем по его лицу на фотографии.
— Прости, папа, — прошептала она. — Прости, что я в вас сомневалась.
Она закрыла альбом. В душе была не радость, не облегчение, а тихая, светлая грусть. И покой. Иллюзия рухнула, и под ее обломками оказалось прочное, нерушимое основание — ее настоящая семья.
Она вернулась в кресло, взяла в руки пяльцы. Пальцы привычно нашли иглу. Стежок. Еще стежок. Ритмичное движение успокаивало, возвращало в настоящий момент. Работа впереди была сложная. Нужно было выплатить долги, удержаться на своей должности, отбиваясь от атак амбициозного Артура. Нужно было жить дальше. Одной.
Но теперь она знала, что она не одна. С ней были ее родители. Их любовь, их уроки, их память. Она была дочерью Валерия и Анны, инженера и учительницы из Казани. И этого было более чем достаточно. Игла послушно нырнула в ткань, вытягивая за собой ярко-синюю нить. На полотне распускался еще один лепесток ириса.