– Чего тебе, Жанн? Я занят.
Олег не обернулся, продолжая прикручивать новую блестящую ручку к кухонному шкафчику. Его спина в дорогом кашемировом свитере была широкой и непробиваемой. Запах свежей выпечки и незнакомого, сладковатого парфюма витал в воздухе, который Жанна помнила пахнущим мамиными пирогами с капустой и отцовским табаком.
– Я за негативами, – тихо сказала сорокавосьмилетняя Жанна, ставя на пол старенький, но чистый кухонный табурет свою сумку. В ней лежал её старый «Зенит», отцовский подарок. – И за папиным фотоаппаратом. Мы же договаривались.
– Договаривались? – Олег наконец повернулся. Его лицо, когда-то почти точная копия её собственного, теперь казалось чужим: ухоженная бородка, самодовольная складка у губ. – Я что-то не помню. Мама хотела, чтобы всё было общим! Мы тут ремонт затеяли с Ириной, всё старьё на выброс.
Он кивнул в угол, где громоздились чёрные мешки для мусора. У Жанны внутри всё похолодело. Солнечный зимний день за окном, заливавший кухню беспощадным, искрящимся светом, казался насмешкой. Морозный воздух Самары, который она вдыхала полной грудью по пути сюда, вдруг стал колючим и едким.
– Какое старьё, Олег? Это же память. Это папины работы, наши детские фотографии…
– Ой, да кому они нужны, эти плёнки пыльные, – отмахнулся он. Из комнаты вышла молодая женщина в шёлковом халате, Ирина. Она смерила Жанну быстрым оценивающим взглядом и прижалась к плечу Олега.
– Олежек, у нас же доставка через час.
– Да, да, иду, зай. – Он снова повернулся к Жанне, и в его глазах не было ничего, кроме раздражения. – Слушай, Жанн, квартира теперь моя. Я тут живу, я вкладываюсь. Мама всегда говорила, что дом должен быть у мужчины. А общее – это значит, что ты можешь приходить в гости. По праздникам. Заранее позвонив.
Ложь была такой густой и липкой, что Жанне стало трудно дышать. «Мама хотела…» Мама, Лидия, которая до последнего своего дня делила единственное яблоко на троих – ей, Олегу и отцу, – даже когда сама уже почти не ела. Мама, которая штопала Олегу единственные джинсы, чтобы купить Жанне новые туфли на выпускной.
– Где коробка? – голос Жанны стал твёрдым, как замёрзшая волжская вода.
– Сказал же, в мусоре, наверное. Ищи, если так надо, – Олег демонстративно отвернулся и обнял Ирину за талию, уводя её в комнату. – Кофе будешь, милая?
Жанна осталась одна посреди кухни, ставшей чужой. Блестящие фасады, индукционная плита вместо старой газовой, модный светильник над столом, где раньше висела простая лампа под оранжевым абажуром. Она подошла к мешкам. Руки дрожали, когда она развязывала первый. Старые скатерти, мамина стоптанная обувь, отцовские книги по сопромату… Во втором мешке, под грудой каких-то тряпок, она нащупала знакомый картонный бок. Коробка из-под обуви «Скороход», перевязанная бечёвкой. Внутри тихо позвягивали катушки с плёнкой и бережно завёрнутый в бархатную тряпицу отцовский «ФЭД». Она прижала коробку к груди. Это было всё, что ей нужно.
Она вышла из подъезда и зажмурилась от яркого солнца. Снег под ногами скрипел весело и молодо. Мимо проехала старенькая «семёрка», из которой на полной громкости неслось что-то современное и ритмичное. Жанна пошла по улице, не разбирая дороги, и холодный воздух обжигал щёки, смешиваясь с горячими, беззвучными слезами. И память, услужливая и жестокая, потянула её назад, в то время, когда стены этой квартиры были пропитаны любовью, а слово «общее» имело совсем другой смысл.
***
– Нечестно! У меня коВабль, а у Жанки целая кукла! – семилетний Олег, топая ногой, тыкал пальцем в гэдээровскую красавицу Анну, которую отец привёз Жанне из командировки.
Пятилетняя Жанна прижимала куклу к себе. Она ещё плохо выговаривала «р» и «л», и получалось смешно: «Это моя куколка, она не для бацанья!»
– Олег, Жанна, идите сюда, – позвала из кухни мама Лидия. Её голос был мягким, но не терпящим возражений. Она сидела за столом, перебирая гречку, и её руки с вечно обкусанными от нервной привычки ногтями двигались быстро и ловко. – Что за крики? Олег, ты мужчина, защитник. А ты, Жанночка, должна делиться. Всё общее, детки, мы же семья. Один за всех и все за одного. Поняли?
Олег надулся, но кивнул. Жанна, всхлипывая, протянула ему куклу. Он тут же оторвал ей руку и с победным криком убежал строить из неё мачту для своего пластилинового корабля. Вечером отец, молчаливый инженер Михаил, приклеил руку на место суперклеем, а Жанне тихонько сказал: «Он не со зла, Жанночка. Просто он другой».
Жанна не понимала, что значит «другой». Для неё Олег был просто старшим братом. Тот, кто дёргал за косички, но защищал от мальчишек во дворе. Тот, кто съедал её порцию торта, но мог принести с улицы замёрзшего котёнка и прятать его под кроватью, пока мама не найдёт. Они жили в своём маленьком мире, ограниченном стенами «хрущёвки» с окнами на шумный проспект, и казалось, что мамины слова «всё общее» – нерушимый закон вселенной.
Время шло. Жанна пошла в школу, и её проблемы с дикцией стали поводом для насмешек. Она замыкалась в себе, часами просиживая над книгами. Олег же, наоборот, расцветал. Лидер в классе, спортсмен, любимец девчонок. Он всегда умел договориться, выкрутиться, произвести впечатление. «Орёл!» – с гордостью говорил отец, глядя на его грамоты. А Жанне он однажды принёс старый «Зенит-Е».
– Это тебе, – сказал он, кладя тяжёлый аппарат ей на колени. – Ты девочка наблюдательная. А камера учит видеть то, что другие не замечают. Попробуй.
Это был поворотный момент. Мир через видоискатель оказался другим: упорядоченным, красивым, послушным её воле. Она могла поймать в кадр улыбку мамы, усталую, но нежную. Могла запечатлеть отцовские руки, чертящие что-то на ватмане. Она фотографировала Волгу зимой, скованную льдом, и летом, с белыми парусниками на горизонте. Она снимала старые самарские дворики, резные наличники, котов, греющихся на подоконниках. Фотография стала её голосом, её способом говорить с миром без слов, которых ей так не хватало.
Олег над её увлечением посмеивался. «Щёлкаешь свою ерунду, лучше бы на дискотеку сходила». Он жил бурной, непонятной Жанне жизнью. У него постоянно появлялись какие-то «проекты», «темы», «движухи». Он брал у родителей деньги и не всегда возвращал. «На дело, мам, на дело! Прогорим – всё отдам». Лидия вздыхала, но давала. «Надо помочь мальчику, ему сложнее, он мужчина».
Жанна поступила в медицинский, на фармацевтический. Ей нравилась точность, логика и химия. Нравилось, что от правильной формулы зависит чьё-то здоровье. Она подрабатывала в аптеке, сама покупала себе одежду и новые объективы для «Зенита». Олег же после армии быстро женился, так же быстро развёлся, сменил несколько работ и в итоге затеял какой-то бизнес с другом. Он появлялся дома редко, всегда шумный, пахнущий дорогим парфюмом и успехом. Он привозил матери импортный шоколад, отцу – французский коньяк, и они радовались, видя в этом доказательство его состоятельности.
Жанна видела другое. Она видела, как после его визитов мама тихонько доставала из шкатулки заначку. Видела, как отец хмурился, изучая бумаги, которые Олег подсовывал ему на подпись «чисто формально, пап, для кредита». Однажды она не выдержала.
– Мам, зачем вы ему всё отдаёте? Он же вас использует.
Лидия тогда посмотрела на неё строго, как в детстве.
– Не говори так, Жанна. Это твой брат. Семья должна помогать друг другу. У него сейчас трудный период. А у тебя, слава богу, всё стабильно. Муж хороший, работа. Ты крепко на ногах стоишь. А ему надо помочь встать.
Владимир, муж Жанны, тихий и надёжный программист, которого она встретила на вечере у друзей, только качал головой. «Твоя мама святая женщина, – говорил он. – Но святость и практичность редко уживаются».
Он был прав. Когда родители начали болеть, вся тяжесть легла на плечи Жанны. Её профессия оказалась спасением. Она знала, какие лекарства достать, как правильно делать уколы, с какими врачами договориться. Она моталась после работы через весь город, готовила диетическую еду, мыла, убирала. Олег звонил. Спрашивал, как дела. Обещал заехать «завтра». Это «завтра» наступало раз в месяц. Он врывался на полчаса, приносил апельсины, которые больным было нельзя, громко рассказывал о своих успехах и исчезал, оставляя после себя шлейф дорогого одеколона и ощущение пустоты.
– Не обижайся на него, Жанночка, – шептала слабеющая мама. – Он работает, крутится. Для нас же старается.
Жанна не обижалась. Она просто делала то, что должна. В её мире, построенном на точности и ответственности, иначе было нельзя. Однажды, сидя у постели отца, она достала фотоаппарат и сделала снимок. Его рука, иссохшая, с проступившими венами, лежала поверх одеяла. Свет из окна падал на неё, подчёркивая каждую морщинку, каждое пигментное пятно. Это была карта его жизни. В этом кадре было больше правды, чем во всех словах Олега об успехе.
После похорон отца Олег взял на себя организацию поминок. Он заказал дорогой ресторан, позвал кучу своих «деловых партнёров». За столом он говорил красивые, правильные слова о лучшем в мире отце. А потом, когда они остались втроём с матерью в опустевшей квартире, сказал:
– Мам, давай машину продадим. Тебе она ни к чему, а мне для дела деньги нужны. Отец бы одобрил.
Мать, потерянная, серая от горя, только кивнула. Жанна промолчала. Спорить не было сил.
Мама угасла через год. Последние месяцы она почти не вставала. Жанна взяла отпуск за свой счёт. Олег оплатил сиделку на две недели, назвав это «своим вкладом». Сиделка оказалась пьющей, и Жанна её выгнала, оставшись с матерью один на один. В один из тихих вечеров, когда в приоткрытое окно доносились крики играющих детей, мама взяла её за руку.
– Жанночка… квартира… она ваша, общая… Живите дружно, не ругайтесь… Ты у меня умница, а Олег… он хороший, просто… запутался. Помоги ему, если что.
Это были почти последние её слова.
На поминках матери Олег снова был в центре внимания. Скорбный, но деятельный. Он обнимал Жанну, что-то говорил про то, что они теперь одни на свете, что надо держаться вместе. А через неделю позвонил.
– Жанн, я тут решил в родительской квартире пожить пока. Ну, чтобы не пустовала. Заодно порядок наведу. Ты же не против?
Жанна не была против. Ей было больно даже думать об этой квартире. Она с головой ушла в работу и фотографию. Владимир поддерживал её, как мог. Они гуляли по набережной, ездили за город. Он подарил ей новый цифровой фотоаппарат, но она всё чаще доставала старенький отцовский «ФЭД», заряжала чёрно-белую плёнку и бродила по городу, снимая тени, отражения, фактуры. Это было её лекарство.
Прошло полгода. Жанна несколько раз пыталась договориться с Олегом, чтобы забрать родительский архив, но он всё время был «занят». А потом позвонила соседка, тётя Валя.
– Жанночка, у вас там ремонт вовсю. Контейнер для мусора подогнали, выносят всё. Ты в курсе?
И вот теперь она стояла на заснеженной улице, прижимая к груди картонную коробку. Внутри – вся её прежняя жизнь, уместившаяся в несколько десятков катушек с плёнкой. А там, наверху, в квартире, пахнущей чужим парфюмом, её брат строил новую жизнь на руинах старой, оправдывая себя ложью о материнской воле.
Она шла, не чувствуя холода. Ноги сами принесли её к Волге. Река спала подо льдом, белая, бескрайняя. На том берегу виднелись заснеженные Жигулёвские горы. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в нежные розово-оранжевые тона. Красиво. До боли красиво. Жанна достала из сумки свой «Зенит». Привычно поймала в видоискатель линию горизонта, одинокую фигурку рыбака у лунки, длинные синие тени на снегу. Щёлк. Ещё щелчок. Она снимала не пейзаж. Она снимала своё состояние. Одиночество. Холод. И пробивающуюся сквозь них тихую, упрямую красоту.
***
– Замёрзла? – голос Владимира вырвал её из оцепенения. Он подошёл сзади и накинул ей на плечи свой шарф. От него пахло домом и кофе.
– Немного, – она опустила фотоаппарат.
– Забрала?
Жанна кивнула, показывая на коробку, стоящую у её ног на снегу.
– И что теперь? – спросил он мягко, без нажима.
– Ничего, – ответила Жанна и сама удивилась своему спокойному голосу. – Всё. Поехали домой, Володь.
Она не стала рассказывать ему подробности. Про Ирину в шёлковом халате, про мешки с мусором, про тон брата. Он и так всё понял по её лицу. Всю дорогу они молчали. Дома Жанна первым делом прошла в свою маленькую комнату, которую она оборудовала под фотолабораторию и кабинет. Поставила коробку на стол. Владимир заглянул в дверь.
– Я ужин разогрею. Ладно?
– Да. Спасибо.
Она осталась одна. Включила лампу над столом. Развязала старую бечёвку. Открыла коробку. Сверху лежал отцовский «ФЭД» в бархатной тряпице. Она взяла его в руки. Холодный металл приятно лёг в ладонь. Она помнила, как отец учил её заряжать плёнку, объяснял про выдержку и диафрагму. «Смотри через объектив, Жанночка, не просто глазами. Увидишь то, что другие не замечают».
Под фотоаппаратом ровными рядами лежали катушки с негативами. На каждой – аккуратный отцовский почерк. «Дача, 1985». «Первый класс, 1982». «Новый год, 1990». Она достала свой сканер для плёнки, который подарил ей Владимир на прошлый день рождения. Подключила к компьютеру. Вставила первую попавшуюся плёнку.
На экране начали появляться изображения. Чёрно-белые призраки прошлого. Вот она, маленькая, с огромными бантами, сидит на коленях у молодого отца. Он смеётся. Вот мама, смущённо улыбаясь, пытается прикрыть лицо от объектива. Вот они с Олегом строят крепость из снега во дворе. Олег, сосредоточенный, деловитый, командует. А она, в смешной шапке с помпоном, послушно подносит ему комья снега. На его лице ещё нет самодовольства, а на её – затаённой грусти. Они просто дети. Они – семья.
Щелчок мыши. Следующий кадр. Мама накрывает на стол. На столе – скромный ужин, но всё расставлено с такой любовью, с такой заботой. Мама смотрит прямо в камеру, и в её взгляде – вся нежность мира. Жанна вдруг поняла. Олег забрал квартиру. Стены, паркет, квадратные метры. Но он не мог забрать это. Он не мог забрать мамину улыбку, пойманную отцовским объективом. Не мог отнять воспоминание о том, как отец учил её видеть красоту в простом. Не мог стереть из её памяти ощущение тёплой маминой руки.
Её наследство было здесь, в этой коробке. Неделимое. Нетленное.
В дверь снова заглянул Владимир.
– Жанн, всё в порядке?
Она обернулась. На экране монитора светилась фотография: мама и папа, молодые, стоят в обнимку на фоне Жигулёвских гор. Они смотрят друг на друга, а не в камеру, и весь мир для них в этот момент сосредоточен друг в друге. На щеках Жанны блестели слёзы, но она улыбалась.
– Да, Володь. Всё в полном порядке.
Она встала, подошла к мужу и крепко его обняла. Он был её настоящим. Её домом. Её семьёй, где не нужно было делить любовь поровну, потому что она была безграничной.
На следующий день, в свой обеденный перерыв, Жанна сидела в подсобке аптеки. Молоденькая практикантка Аня, с трясущимися руками, никак не могла разобраться с новой программой учёта.
– Жанна Михайловна, я не могу! Тут всё так сложно, я сейчас что-нибудь напутаю!
Жанна подошла, положила ей руку на плечо.
– Спокойно, Анечка. Смотри. Вот эта кнопка – приход. Вот эта – списание. Всё логично. Главное – не паниковать. Давай вместе.
Она терпеливо, шаг за шагом, объясняла девушке алгоритм. И в какой-то момент, глядя на испуганное и благодарное лицо практикантки, она почувствовала не раздражение, а тёплую волну спокойствия. Она на своём месте. Она знает, что делать. Она помогает. Это тоже было её – её умение, её профессия, её маленький мир, где всё подчинялось порядку и здравому смыслу.
Вечером, вернувшись домой, она снова села за сканер. Она работала несколько часов подряд, до поздней ночи. Она оцифровывала кадр за кадром, восстанавливая утраченные цвета, убирая царапины. Это был не просто технический процесс. Она возвращала себе свою жизнь. Свою историю. Она видела, как она росла, как менялась. Как из картавой, застенчивой девочки превращалась в девушку, потом в женщину. И на всех этих фотографиях, сделанных отцом, а потом и ею самой, была любовь. В свете, в ракурсе, в пойманном мгновении.
Олег больше не звонил. И она не звонила ему. Она отпустила. Она поняла, что мама, говоря «помоги ему», имела в виду нечто другое. Не отдать последнее, не потакать его эгоизму. А помочь ему, оставшись при этом собой. Но он не просил помощи. Он требовал жертвы. А Жанна больше не была готова приносить себя в жертву на алтарь фальшивого «общего блага».
В субботу, в такой же солнечный и морозный день, они с Владимиром поехали на кладбище. Жанна положила на заснеженную могилу родителей два букета алых гвоздик. Она достала свой цифровой фотоаппарат и сделала снимок. Гранитный памятник, красные цветы на белом снегу и длинные тени от берёз. Строгий, честный кадр. Без боли. Без обиды. Просто факт. Просто память.
Возвращаясь к машине, Владимир взял её под руку.
– Ты знаешь, я подумал… А давай летом в поход сходим? С палатками. Туда, в Жигули. Помнишь, ты показывала отцовские фотографии оттуда?
Жанна посмотрела на него. На его спокойное, родное лицо, на искорки в глазах, которые зажигались, когда он говорил о будущем. Их общем будущем.
– Давай, – улыбнулась она. – Я возьму фотоаппарат. Будем делать новые воспоминания.
Солнце играло на заснеженных полях, и мир казался огромным, чистым и полным обещаний. Жанна крепче сжала руку мужа. Она была дома.