– Ты специально настраиваешь сына против меня!
Голос в телефонной трубке звенел от плохо сдерживаемой ярости, и Марина невольно отодвинула аппарат от уха. Она посмотрела в окно своего кабинета. Весна в Волгограде в этом году была особенно ветреной. Ветер гнул молодые тополя, трепал волосы редким прохожим, гнал по асфальту пыль и прошлогодние листья. Казалось, он пытался ворваться внутрь, нарушить выстроенный годами покой.
– Инна Петровна, здравствуйте. Что случилось? – Марина заставила себя говорить ровно, профессионально. Голос психолога, который она включала десятки раз на дню. Спокойный, размеренный, не допускающий паники.
– Что случилось? – передразнила свекровь. – Случилось то, что мой единственный внук, моя кровиночка, заявляет мне, что у него, видите ли, «свои планы»! А я знаю, чьи это планы. Твои! Ты ему в уши дуешь, чтобы он от родной бабки отказался!
Марина прикрыла глаза. Евгению, ее сыну, было двадцать два. Он учился в политехе, встречался с девушкой и действительно имел полное право на свои планы.
– Инна Петровна, Женя взрослый человек. Я не могу ему указывать, как проводить выходные.
– Не можешь? Или не хочешь? Внука от меня отвадить решила, чтобы он тебе не мешал свою жизнь устраивать? Думаешь, я не знаю ничего?
Холодок пробежал по спине Марины. Она сидела в своем уютном кабинете, где пахло лавандовым диффузором и хорошей бумагой, где на стенах висели ее собственные картины – яркие, абстрактные всплески эмоций на холсте. Это был ее мир, ее крепость, построенная после смерти мужа. И сейчас в эту крепость ломились с тараном.
– О чем вы говорите?
– О том и говорю! Ладно, хватит мне тут зубы заговаривать. Я решила переехать к вам.
Марина замерла. Ветер за окном взвыл с новой силой, ударив в стекло горстью песка.
– Что… простите?
– Что слышала. Квартиру свою в Красноармейском я продаю. Хватит, нажилась в этой дыре. Внук должен быть под присмотром, пока ты по своим… делам бегаешь. Вещи мои завтра утром привезут, так что будь добра, освободи большую комнату.
Связь прервалась. Марина несколько секунд смотрела на погасший экран телефона. Этого не могло быть. Это была какая-то дурная, абсурдная шутка. Но она знала свою свекровь. Инна Петровна не шутила никогда. Она действовала, как степной пожар, – стремительно и разрушительно.
Большую комнату. Комнату, где стоял ее мольберт, где на широком подоконнике, заставленном банками с кистями и тюбиками с краской, она ловила редкие лучи волгоградского солнца. Комнату, где она была не психологом Мариной Викторовной и не матерью Женьки, а просто Мариной. Женщиной, которой недавно исполнилось сорок восемь и которая только-только позволила себе снова рисовать не только для терапии, но и для души. И… позволила себе еще кое-что.
Телефон снова завибрировал. На экране высветилось «Григорий». Сердце сделало кульбит. Она смахнула вызов. Она не могла говорить с ним сейчас. Не в таком состоянии. Как она объяснит ему, что ее хрупкий, едва наметившийся новый мир, в котором было место для прогулок по набережной под руку, для разговоров о современном искусстве и для его теплой, чуть шершавой ладони, вот-вот будет захвачен и оккупирован?
Вечером, когда Евгений вернулся из университета, Марина попыталась подготовить его.
– Мам, ты чего такая? – спросил он, сбрасывая рюкзак в коридоре. – На тебе лица нет. Клиент тяжелый был?
Марина покачала головой, помешивая ложкой суп.
– Бабушка звонила.
Женя напрягся. Он любил бабушку, но ее любовь была тяжелой, удушающей.
– Опять? Что хотела?
– Она… Женя, она решила переехать к нам. Завтра.
Ложка выпала из рук Марины и звякнула о кафельный пол. Женя молча поднял ее, вытер салфеткой и положил на стол.
– В смысле, переехать? Совсем?
– Она продает свою квартиру.
– Капец, – выдохнул он. – Просто капец. Она хоть тебя спросила?
– Как ты думаешь? – горько усмехнулась Марина. – Сказала освободить большую комнату.
Евгений провел рукой по волосам. Он был похож на отца, но глаза у него были ее – вдумчивые, серые.
– Мам, так нельзя. Это твой дом. Твоя комната. У тебя там… всё.
«У меня там Григорий», – пронеслось в голове у Марины. Точнее, его образ. Несколько дней назад, после особенно удачного свидания в планетарии, она начала писать его портрет по памяти. Не для него, для себя. Холст стоял на мольберте, повернутый к стене. Это был ее секрет, ее робкая надежда. И завтра в эту комнату, в ее святилище, ворвется Инна Петровна.
На следующее утро, ровно в девять, под окнами заурчал грузовичок. Марина и Женя, не сговариваясь, смотрели с балкона, как двое грузчиков начали вытаскивать из кузова обшарпанные комоды, узлы с вещами и бесконечные коробки с рассадой. Инна Петровна стояла рядом, в своем неизменном драповом пальто, несмотря на весну, и командовала, как фельдмаршал.
День превратился в ад. Квартира наполнилась чужими запахами – нафталина, валерьянки, пыли старых вещей. Инна Петровна сразу взяла власть в свои руки.
– Так, эту твою мазню – убрать! – заявила она, ткнув пальцем в одну из самых любимых картин Марины, висевшую в прихожей. – Сюда мы зеркало повесим. В раме. Нормальное.
– А это что за пылесборники? – она брезгливо перебирала тюбики с краской на подоконнике. – Женька, ну-ка, помоги бабке, снеси этот хлам на мусорку.
– Ба, это мамины краски, – попытался возразить Евгений.
– Вот именно! Немолодая женщина, психолог, а занимается детскими шалостями. Марина, тебе почти пятьдесят, пора о душе подумать, а не картинки калякать.
Марина молча собрала свои сокровища в большую коробку и унесла в свою спальню, чувствуя себя так, будто у нее отняли часть души. Она задвинула коробку под кровать. Портрет Григория, стоявший у мольберта, она обернула в простыню и спрятала за шкаф.
Вечером позвонил Григорий.
– Привет. Пропала совсем. У тебя все в порядке?
Его голос, низкий и спокойный, прозвучал диссонансом с царившим в квартире хаосом. Из большой комнаты доносился звук работающего телевизора – Инна Петровна смотрела какой-то скандальный сериал на полной громкости.
– Гриша, привет. Да, все… нормально. Просто завал на работе.
Она врала и ненавидела себя за это.
– Ясно. Слушай, я тут билеты достал на выставку одного питерского авангардиста. В субботу. Помнишь, я тебе рассказывал? Думал, тебе будет интересно.
Сердце тоскливо сжалось. Суббота. Выставка. Григорий. Это было из другой, невозможной сейчас жизни.
– Ой, Гриша, я не знаю… У меня, кажется, планы.
– Марина, – в его голосе послышались новые нотки, – если ты не хочешь идти, просто скажи. Или что-то случилось?
– Нет-нет, все хорошо! – слишком быстро ответила она. – Я… я тебе перезвоню, ладно?
Она положила трубку и прислонилась лбом к холодному стеклу в своей спальне. Ветер не унимался. Он бился в окно, как и она билась в клетке собственного дома.
Следующие несколько дней были пыткой. Инна Петровна методично разрушала ее мир. Она комментировала ее одежду («В твоем возрасте нужно носить что-то поскромнее»), ее еду («Одна трава, мяса в доме нет, как мой внук это ест?»), ее работу («Обманываешь людей за деньги, а они тебе верят»).
Однажды Марина вела онлайн-консультацию из своей спальни. Клиентка, молодая девушка, со слезами рассказывала о том, как мать контролирует каждый ее шаг.
– Она читает мои переписки, она решает, с кем мне дружить… Я не могу так больше. Я чувствую, что меня нет, есть только ее желания.
Марина слушала и давала профессиональные советы. Говорила о личных границах, о сепарации, о праве на собственную жизнь. И с каждым словом чувствовала себя лицемеркой. Она учила других тому, чего не могла сделать сама.
После сеанса она вышла на кухню. Инна Петровна сидела за столом и пересчитывала свои таблетки.
– Опять со своими сумасшедшими возилась? – спросила она, не поднимая головы. – Лучше бы внуку ужин приготовила нормальный.
– Я готовлю ужин, Инна Петровна.
– А, это ты называешь ужином? – она кивнула на овощное рагу. – Где котлеты? Мой сын, покойный твой муж, любил котлеты. С пюре. А ты его память не чтишь. И внука голодом моришь.
– Папа любил мамино рагу, – раздался от двери голос Жени. Он стоял, прислонившись к косяку, и смотрел на бабушку тяжелым взглядом.
Инна Петровна поджала губы.
– Защищаешь ее? Конечно. Она же тебя против меня настроила. Специально.
Это была та самая фраза. Фраза, с которой все началось. Только теперь она звучала не по телефону, а здесь, на ее кухне.
В субботу утром Марина проснулась с головной болью. День выставки. Она так и не перезвонила Григорию. Ей было стыдно. Стыдно за свою слабость, за свой захваченный дом, за свою разрушенную жизнь. Она достала из-под кровати коробку с красками. Открыла. Запах льняного масла и скипидара ударил в нос – запах свободы. Она достала маленький холст и начала быстро, нервно наносить мазки. Она не думала, что рисует. Это был просто выплеск. Получалось что-то темное, вихревое, с редкими всполохами багрянца. Волгоградский ветер, запертый в четырех стенах.
– Опять за свое?
Инна Петровна стояла на пороге ее спальни. Дверь была приоткрыта. Свекровь смотрела на холст с презрением.
– Тебе делать нечего? Иди на рынок, купи мяса. Я научу тебя, как настоящие котлеты делать.
– Я не хочу делать котлеты, – тихо ответила Марина.
– Что? – Инна Петровна даже на шаг отступила. – Что ты сказала?
– Я сказала, что не хочу. Я хочу рисовать.
Это был бунт. Маленький, жалкий, но бунт. Свекровь побагровела.
– Ах ты… Я ради вас с внуком сюда приехала, из своего дома! А ты мне тут концерты устраиваешь? Да я сейчас Женьке все расскажу! Расскажу, как ты память его отца предаешь!
И тут она увидела его. Краешек простыни, торчавший из-за шкафа, показался ей подозрительным. Одним резким движением она дернула ткань на себя. Обернутый холст упал на пол. Простыня соскользнула, и на всех троих – Марину, Инну Петровну и вошедшего в комнату Женю – посмотрело лицо Григория. Немногословный, чуть ироничный, добрый взгляд, который Марина так старательно пыталась поймать.
Наступила мертвая тишина. Ее нарушал только вой ветра за окном.
– Это… кто? – прошипела Инна Петровна. Ее лицо исказилось. – Так вот оно что… Вот почему внук мне не нужен стал! У тебя хахаль появился! Ты… ты нашла замену моему сыну!
– Инна Петровна, прекратите! – крикнула Марина.
– Мам, что происходит? – Женя смотрел то на портрет, то на побелевшее лицо матери.
– А то и происходит, сынок! – заголосила свекровь, обращаясь к нему, как к главному зрителю в этом театре. – Твоя мать променяла память отца на этого… мужика! Она осквернила дом, где вы жили! Она предательница!
В этот момент в дверь позвонили. Настойчиво, два коротких звонка. Марина знала этот звонок. Это был Григорий. Он не дождался ее ответа и приехал сам.
Ноги стали ватными. Женя пошел открывать.
– Не смей! – крикнула Инна Петровна, но было поздно.
На пороге стоял Григорий. В руке он держал два билета. Он с улыбкой посмотрел на Женю, потом перевел взгляд вглубь квартиры и улыбка медленно сползла с его лица. Он увидел Марину, бледную, как полотно. Он увидел разъяренную пожилую женщину. И он увидел свой собственный портрет, лежащий на полу.
– Я… кажется, не вовремя, – тихо сказал он.
– Вовремя! Как раз вовремя! – вскричала Инна Петровна, кидаясь к нему. – Вот он! Полюбуйтесь! Пришел хозяйку из дома уводить! А ты, – она развернулась к Марине, – ты специально настраиваешь сына против меня! Ты хочешь выжить меня из дома с его помощью, чтобы водить сюда любовников!
Марина смотрела на эту сцену, как в замедленной съемке. На растерянное лицо сына. На шокированное, но все еще спокойное лицо Григория. На искаженное злобой лицо свекрови. Весь этот хаос, вся эта ложь, вся эта манипуляция. И ее картина на полу – темный, яростный вихрь.
И вдруг внутри что-то щелкнуло. Предохранитель, который держал ее годами в режиме «терпеть», «понять», «войти в положение», сгорел.
– Хватит.
Она сказала это тихо, но в наступившей тишине ее голос прозвучал, как выстрел.
Инна Петровна осеклась.
Марина сделала шаг вперед. Она посмотрела прямо в глаза свекрови.
– Нет, Инна Петровна. Это вы настраиваете Женю против меня. Это вы врываетесь в чужую жизнь без спроса. Это вы пытаетесь разрушить все, что мне дорого.
Она повернулась к Григорию.
– Гриша, прости за это. Я должна была сказать тебе все сразу.
Потом она посмотрела на сына.
– Женя, я люблю тебя. Но это мой дом. И моя жизнь.
Она снова перевела взгляд на свекровь. Голос ее был холодным и твердым, как волжский лед в январе.
– У вас есть неделя, чтобы найти себе другое жилье. Я помогу вам с поиском и оплачу первый месяц. Можете считать это последней данью уважения памяти вашего сына. Через неделю я меняю замки.
Инна Петровна открыла рот, но не нашла слов. Она смотрела на Марину так, будто видела ее впервые. Не тихую, покладистую вдову своего сына, а незнакомую, жесткую женщину.
– Пойдем, – сказала Марина, беря Григория за руку. Она не оглянулась ни на свекровь, ни на сына, ни на свой дом. Она просто повела его к выходу. – У нас, кажется, выставка.
Григорий молча сжал ее ладонь. На лестничной клетке он остановился.
– Марина… Ты уверена?
– Никогда не была так уверена, – ответила она и впервые за много дней улыбнулась. Не вымученной, а настоящей, свободной улыбкой.
Они вышли на улицу. Ветер тут же налетел, пытаясь сбить с ног, растрепать волосы. Но сейчас он не казался враждебным. Он был свежим, весенним, пахнущим просыпающейся землей и далекой рекой. Он был ветром перемен.
Они не поехали на выставку. Вместо этого Григорий привез ее на набережную. Они долго сидели на скамейке, глядя на могучую, неспокойную Волгу. Марина рассказала ему все. О годах одиночества, о том, как она боялась начать что-то новое, о внезапном вторжении свекрови, о чувстве вины и стыда.
Григорий слушал молча, лишь крепче сжимая ее руку. Когда она закончила, он сказал только одно:
– Ты очень сильная, Марина. Сильнее, чем думаешь. И рисуешь ты потрясающе. Даже по памяти.
Вечером она вернулась домой. В квартире было тихо. Инна Петровна заперлась в большой комнате и не выходила. Евгений ждал на кухне.
– Мам, – сказал он, – прости. Я должен был раньше…
– Все в порядке, сынок, – перебила она. – Ты ни в чем не виноват.
– Я поговорил с тетей Валей, маминой двоюродной сестрой. Она в Астрахани живет одна в трехкомнатной квартире. Сказала, пусть бабушка к ней едет. Она будет только рада.
Марина посмотрела на сына с удивлением и гордостью. Он все решил сам.
Через три дня Инна Петровна уехала. Без скандалов, без проклятий. Она просто молча собрала свои вещи, бросив на прощание: «Неблагодарные». Марина не ответила.
В квартире снова воцарилась тишина. Но это была уже другая тишина. Не одинокая, а наполненная покоем и предвкушением. Марина первым делом распахнула все окна. Весенний ветер ворвался внутрь, выдувая последние остатки запаха валерьянки и нафталина. Она принесла из спальни свои краски, мольберт, расставила все на свои места в большой, залитой солнцем комнате. Подняла с пола портрет Григория, поставила его на мольберт.
Потом она взяла новый, чистый холст. Она долго смотрела на него, а потом взяла кисть и смешала на палитре лазурь, белила и каплю изумруда. Она начала рисовать Волгу. Но не ту, штормовую и грозную, а весеннюю, играющую на солнце, широкую, свободную. Реку, которая несла свои воды вперед, к морю, оставляя позади старые берега.
В дверь снова позвонили. Два коротких, знакомых звонка.
Марина открыла. На пороге стоял Григорий с небольшим свертком в руках.
– Можно? – улыбнулся он.
– Нужно, – ответила она, пропуская его внутрь.
Он прошел в большую комнату, посмотрел на свой портрет, на начатый пейзаж.
– А это для твоей мастерской, – он протянул ей сверток.
Марина развернула бумагу. Это был набор дорогих французских масляных красок. Таких она себе никогда не позволяла.
– Гриша… не стоило…
– Стоило, – сказал он серьезно. – Художнику нужны хорошие инструменты.
Он обнял ее за плечи, и они вместе смотрели в окно на просыпающийся город. Ветер утих. В воздухе пахло краской, кофе, который сварил Григорий, и чем-то неуловимо новым и счастливым. Пахло жизнью, которую она наконец-то вернула себе.