Дверь открыла немолодая женщина в застиранном халате, перепоясанном веревкой. Из-за ее плеча пахнуло кислыми щами и дешевым табаком. Она смерила Галину подозрительным, выцветшим взглядом, скользнув по дорогому кашемировому пальто, по коробке с тортом из лучшей кондитерской на Невском, по тугому букету кремовых роз, дрожащих на осеннем ветру, что врывался в грязную парадную.
– Чего надо? – голос был хриплый, прокуренный.
Галина сглотнула, холодный воздух обжег горло. Шестьдесят два года она представляла этот момент. В детских фантазиях эта женщина была балериной, которую заставили отказаться от ребенка, или тайным агентом, спасающим мир. В юности – трагической красавицей, потерявшей любовь всей своей жизни. Сейчас перед ней стояла просто усталая, раздраженная женщина. Юлия.
– Здравствуйте. Я… Я Галина. Ваша дочь.
Женщина прищурилась. Секунду в ее глазах мелькнуло что-то похожее на узнавание, но тут же утонуло в мутной серости безразличия.
– Какого рожна тебе тут надо? – процедила она. – Столько лет не объявлялась. Я тебя не ждала. И не жду. Деньги нужны? Нету.
Дверь захлопнулась, щелкнул замок. Галина осталась стоять в полумраке парадной, где на стенах проступали соляные разводы, а с потолка свисала паутина. Ветер с Невы гулял по лестничной клетке, трепал край ее пальто и лепестки роз. Торт в руках вдруг стал невыносимо тяжелым, а букет – нелепым и кричащим.
Звук захлопнувшейся двери ударил по ней, как удар хлыста, и время треснуло, посыпалось назад, увлекая ее в прошлое, в другую квартиру, в другую жизнь.
***
– Я неКвасивая! – ревела пятилетняя Катя, глядя на себя в огромное трюмо в родительской спальне. Слезы текли по щекам, оставляя грязные дорожки. – У меня волосы как пвужинки, а нос – кавтошкой!
Мама подошла сзади, ее мягкие руки легли Кате на плечи. От мамы пахло духами с нотками ландыша и свежесваренным кофе. Она была высокая, стройная, с гладкими темными волосами, собранными в элегантный пучок.
– Ты не некрасивая, солнышко. Ты – особенная. У тебя волосы, как у ангелов на картинах Боттичелли. А нос у тебя папин.
Папа, Алексей, выглядывал из кабинета, заставленного книгами от пола до потолка. Он улыбнулся из-за очков в тонкой оправе.
– Мой нос – самый лучший нос в Ленинграде! – авторитетно заявил он. – Проверенный факт.
Катя всхлипнула, но уже не так горько. Она жила с ними год. Год назад они забрали ее из серого, пахнущего хлоркой и казенной тоской детского дома. Она помнила, как мама, увидев ее, маленькую, картавую, с вечно исцарапанными коленками, прошептала Алексею: «Наша». И это слово стало ее спасательным кругом.
Они жили в огромной квартире на Петроградской стороне. Окна выходили на сквер, где осенью ветер срывал с деревьев золото и швырял его на мокрый асфальт. В гостиной стоял черный рояль, на котором мама иногда играла Шопена. Катя называла это «бацанье на роялине», и родители смеялись. Они не ругали ее за искаженные слова, а мягко поправляли, снова и снова, с бесконечным терпением.
– Не «бацанье», а игра. Не «роялина», а рояль. Повтори, милая.
И она повторяла, старательно выговаривая звуки, чувствуя, как непослушный язык становится мягче.
Травма выползла наружу во дворе. Витька Сидоркин, главный задира, ткнул в нее пальцем:
– А ты детдомовская! Тебя мамка родная бросила, потому что ты неквасивая!
Мир снова треснул. Она прибежала домой, забилась под тот самый рояль и выла, как волчонок. Тогда Алексей впервые рассказал ей правду. Не всю, конечно. Он говорил, что ее биологическая мама была очень молодой и не могла ее растить. Что она очень хотела, чтобы у ее дочки была хорошая семья.
– Она мечтала для тебя о самом лучшем, Катюша, – говорил он, гладя ее по спутанным кудряшкам. – И мы тебя нашли. Ты – наша самая большая мечта, которая сбылась.
С этого дня в голове Кати поселился образ «другой мамы». Она была прекрасной и несчастной. Она тайно следила за Катей, плакала от счастья, видя ее успехи. Эта фантазия стала ее тайным убежищем.
Годы шли. «Квасивая» превратилось в «красивая», «роялина» – в «рояль». Картавость, над которой так долго и терпеливо работали с логопедом, исчезла без следа. Галина, уже не Катя, закончила школу с золотой медалью и поступила в «Муху» – Ленинградское высшее художественно-промышленное училище имени В. И. Мухиной. Она нашла себя в линиях, цветах и пространствах. Ее рука чувствовала гармонию там, где другие видели хаос. Она стала дизайнером.
Ее родители гордились ей. Алексей, профессор филологии, с восхищением смотрел на ее проекты, говоря: «Ты создаешь поэзию из стен и мебели». Мама, переводчик с французского, находила в ее работах «парижский шик». Они были ее опорой, ее тылом, ее настоящей семьей. Но червячок сомнения, посаженный Витькой Сидоркиным много лет назад, продолжал точить ее изнутри. Кто она? Чья она на самом деле?
В сорок пять, уже состоявшимся, известным в Санкт-Петербурге дизайнером, она встретила Константина. Он был искусствоведом, обаятельным, остроумным, сыпал цитатами и с легкостью рассуждал о перспективе у Тинторетто. Он был очарован ее талантом, ее энергией, ее историей, которую она ему доверила. Они стали жить вместе в ее просторной квартире с видом на Фонтанку, которую она обустроила сама, превратив в образец современного дизайна.
Первые годы были счастливыми. А потом Галина заметила, что энтузиазм Константина работает только на вход. Он уволился с работы в музее, сославшись на «творческий кризис», и уютно устроился на ее диване. Он рассуждал о ее проектах, давал «ценные» советы, но сам не делал ничего. Его дни состояли из чтения, прогулок и встреч с друзьями в ресторанах. За ее счет.
– Зачем тебе эта очередная квартира? – говорил он, когда она до поздней ночи сидела над чертежами нового проекта – реставрации старинного доходного дома на Мойке. – Ты и так уже всем всё доказала. Расслабься. Я же рядом.
Но он не был рядом. Он был просто в одной с ней квартире. А она горела работой. Ей нравилось вдыхать жизнь в мертвые пространства, находить уникальные решения, видеть восторг в глазах заказчиков. Это было ее детище, ее способ говорить с миром.
– Костя, я не могу расслабиться, это моя профессия, мое дело, – пыталась объяснить она.
– Зачем тебе карьера, я и так всё зарабатываю! – однажды в сердцах бросил он.
Галина замерла. Он зарабатывает? Он, который последний год жил на ее накопления и текущие гонорары? Эта фраза стала для нее холодным душем. Она увидела его не влюбленным искусствоведом, а просто удобным приложением к ее успешной жизни.
Именно тогда желание найти биологическую мать вернулось с новой, невыносимой силой. Ей казалось, что если она найдет корень, первопричину, то сможет понять что-то важное о себе. Понять, почему она так отчаянно нуждается в том, чтобы что-то создавать, доказывать, строить. Почему ей недостаточно просто «быть».
Она наняла частного детектива. Константин отнесся к этому с иронией.
– Галочка, ну зачем тебе это? Найдешь какую-нибудь алкоголичку в коммуналке. Разочаруешься. Тебе нужны эти потрясения в твоем возрасте?
«В моем возрасте», – подумала Галина. В ее шестьдесят с небольшим она чувствовала себя энергичнее, чем он в свои пятьдесят. Она руководила бригадой строителей, спорила с поставщиками, а по вечерам дважды в неделю бегала на репетиции любительского хора. Пение было ее отдушиной, ее способом выпустить пар. Когда она брала высокую ноту в каком-нибудь романсе Рахманинова, все проблемы казались мелкими и решаемыми. Пение, как и дизайн, было чем-то, что она создавала сама, из себя.
Детектив работал полгода. И вот, неделю назад, он позвонил.
– Юлия Петровна найдена. Живет в Купчино. Адрес, телефон. Не замужем. Нигде не работает.
Сердце Галины заколотилось. Купчино. Не дворец и не балетное училище. Но это было неважно. Она нашла. Она сможет посмотреть ей в глаза.
Константин, узнав новость, хмыкнул.
– Ну, поздравляю. На свидание пойдешь? Тортик не забудь купить.
Его ирония больше не ранила. Она просто констатировала пропасть между ними.
И вот она купила торт. Самый лучший. И розы. И поехала. Она репетировала речь. «Здравствуйте, я не держу на вас зла. Я просто хотела увидеть вас. У меня все хорошо. У меня замечательные родители». Она хотела показать ей, что ее жертва не была напрасной.
***
Ветер швырнул в лицо горсть холодных капель. Галина стояла у мусорного контейнера во дворе унылой панельной девятиэтажки. Коробка с тортом, украшенная лентой, полетела в темное нутро бака, глухо стукнувшись о что-то. Следом отправились розы. Их нежные кремовые лепестки выглядели вызывающе чужими на фоне ржавчины и грязи.
Крушение. Полное. Абсолютное. Не было ни трагической красавицы, ни замученной жизнью женщины, мечтавшей о счастье для дочери. Была пустота. Раздражение. «Какого рожна тебе тут надо?».
Галина подняла воротник пальто и пошла к дороге ловить такси. Она не плакала. Внутри было странное, холодное спокойствие. Словно хирург только что удалил опухоль, которую она носила в себе всю жизнь. Болезненную фантазию.
Машина ехала по проспекту Славы, потом свернула на Лиговский. Мимо проплывали знакомые фасады, дворы-колодцы, гранитные набережные. Это был ее город. Санкт-Петербург. Город, который она знала, любила и делала лучше своей работой. Она вспомнила свой последний проект – ту самую квартиру на Мойке. Хозяева, молодая пара, плакали от счастья, когда увидели результат. «Вы волшебница, Галина Алексеевна», – сказали они.
Константин назвал это «милой возней с подушечками».
Она вдруг поняла. Ее всю жизнь мучил вопрос: «Почему меня оставили?». И она получила на него самый честный, самый жестокий ответ: потому что была не нужна. Просто. Без трагедий и высоких драм. И этот ответ, как ни странно, принес ей освобождение. Ее не оставили, потому что она была «неквасивая» или плохая. Ее оставили, потому что та, другая женщина, была неспособна любить. Неспособна быть матерью.
А ее мама… Мама, которая ночами сидела у ее кровати, когда она болела. Которая читала ей Дюма и учила французским словам. Которая плакала от гордости на ее выставках. Мама, которая выбрала ее. И папа. Алексей. Который научил ее любить книги, мыслить критически и никогда не сдаваться. Который всегда говорил: «Ты можешь всё, Галочка. Абсолютно всё».
Они и были ее корнями. Не биология, а любовь. Не кровь, а ежедневная, ежечасная забота, терпение и вера.
Такси остановилось у знакомого дома на Петроградской. Она расплатилась и вышла. Ветер здесь был другим. Он пах не сыростью спального района, а прелой листвой из сквера и близкой водой. Она поднялась на свой этаж, позвонила в дверь родительской квартиры.
Открыл отец. Алексей постарел, волосы совсем побелели, но взгляд из-за очков был все тот же – умный, внимательный и бесконечно любящий. Он посмотрел на ее лицо, на пустые руки, и все понял без слов. Он не спросил: «Ну как?». Он просто шагнул в сторону, пропуская ее в квартиру.
Из кухни пахло яблочным пирогом – ее любимым. Мама, наверное, почувствовала.
Алексей молча обнял ее. Крепко, как в детстве, когда она прибегала к нему, спасаясь от Витьки Сидоркина. Галина уткнулась лицом в его старый, пахнущий книжной пылью и табаком для трубки свитер, и ее плечи впервые за этот долгий день задрожали. Это были не слезы горя или разочарования. Это были слезы возвращения. Возвращения домой.
Отец гладил ее по волосам, по тем самым кудряшкам, которые из «пвужинок» превратились в стильную копну седеющих волос.
– Все хорошо, дочка, – прошептал он. – Ты дома.
Галина подняла голову и увидела, как он торопливо смахнул с щеки одинокую слезу. И в этой слезе было больше любви, больше правды и больше родства, чем во всех родословных мира.
Она улыбнулась. Завтра она позвонит Константину и попросит его собрать вещи. Послезавтра у нее репетиция хора. Они разучивали сложный, но невероятно красивый концерт для хора Альфреда Шнитке. Она обязательно возьмет ту высокую, чистую ноту. Теперь она точно знала, что сможет. Она всё сможет. Она дома.