— Бабушка, а помнишь, как у меня в одиннадцатом классе с Сергеем было? Как я ревела из-за него в твоей гостиной, на твоём диване с кружевными подлокотниками? — голос Маши, звонкий и счастливый, прозвучал особенно громко в небольшой паузе между тостами.
Воздух в банкетном зале «Гранд-Виктории» был густым и сладким, как пропитка у многоярусного свадебного торта, возвышавшегося в углу. Он вобрал в себя ароматы ста пятидесяти белых роз, дорогих духов гостей и только что, разнесённого официантами, горячего. Маша, ловя своё отражение в огромной золочёной раме у стены, думала, что счастье – это не эмоция, а вполне физическое состояние: лёгкое головокружение, тепло, разливающееся из груди по всему телу, и стойкое ощущение, будто паришь в сантиметре от узорного паркета.
Она обернулась, чтобы найти в толпе самое родное лицо, и её взгляд сразу же наткнулся на бабушку. Анна Петровна сидела на почетном месте, во главе стола, рядом с родителями невесты, и вся, от тщательно уложенных седых волос до кончиков лакированных туфель, излучала спокойное, неспешное достоинство. В своём сером дорогом костюме, с неизменной жемчужной ниткой на шее, она была тем самым стержнем, тем самым гравитационным центром, на котором держалась не только эта свадьба, но и, казалось, вся их большая семья.
Её руки, покрытые изящной паутинкой морщин, лежали на краю стола – удивительно красивые, выразительные руки, которые умели и крутое тесто замешивать, и по голове ласково погладить, и молча, одним жестом, выразить одобрение или строгое порицание.
Именно к этим рукам Маша бежала в семь лет, когда поссорилась с лучшей подругой Ленкой из-за куклы. Именно их тепло она чувствовала, когда бабушка, сидя на краю её подростковой кровати, шептала ей, шестнадцатилетней, переживающей первую в жизни любовную драму: — Ничего, внучка, не терзайся так. Сердце – не стеклянный шар, оно не разобьётся. Оно, как мышца, чем больше болит, тем сильнее становится. Вот увидишь.
Сейчас, пьяная от собственного счастья, Маша хотела поделиться этим ощущением с бабушкой, как всегда. Она подошла к её стулу, присела на корточки, чтобы оказаться с ней на одном уровне, и положила свою загорелую руку с только что сделанным свадебным маникюром на её узкую ладонь.
— Бабуль, тебе нравится? — прошептала она, утопая в спокойной лазури бабушкиных глаз. — Всё так, как ты советовала. И цветы, и музыка, и меню.
— Всё прекрасно, золотая моя, — ладонь Анны Петровны ответила лёгким, едва ощутимым пожатием. Маша отметила про себя, что пальцы у бабушки были почему-то прохладными.
— Ты – самая красивая невеста на свете. Прямо как я в свои восемнадцать, только глаза у тебя – папины, волосы – мамины, а упрямый подбородок – вообще ни на кого не похож, твой собственный.
— Ты сегодня какая-то… особенно серьёзная, — прищурилась Маша. — Устала? Всё-таки хлопот много, да и народу…
Анна Петровна отвела взгляд, скользнув им по шумным, веселящимся гостям. Её взгляд, тёплый и внимательный, на мгновение задержался где-то в углу зала, около бара, и стал каким-то невидящим, отрешённым. В уголках её губ наметилась тонкая, чуть заметная складка усталости.
— Немного, — она покачала головой и снова посмотрела на внучку. — Возраст, дорогая. Да и день такой… волнительный. Это же как подводить итоги. Смотришь на тебя, на твоего Алексея, на всех этих людей… и вспоминаешь всю свою жизнь. Она, знаешь ли, в такие минуты перед глазами пролетает, как кинолента. Кадры самые разные…
Голос её на последних словах дрогнул, стал тише. Маша инстинктивно прижалась к её плечу, почувствовав тонкую ткань костюма и хрупкую, почти девичью кость под ней.
— Никаких итогов! — воскликнула она, пытаясь развеять непонятную ей грусть. — Ты у меня ещё цветёшь и пахнешь! В самом соку!
Анна Петровна грустно, по-старушечьи, улыбнулась, обнажив ровные, ухоженные зубы:
— Пахну, как всякая уважающая себя бабушка, – нафталином и валерьянкой. Иди к гостям, дурочка, невеста должна сиять, а не со старой женщиной возиться. — Она сделала вид, что поправляет прядь волос Маше за ухом, и взяла со стола свой бокал с минеральной водой. Маша заметила, как мелко, почти незаметно, дрожит хрусталь в её тонких, изящных пальцах.
Тем временем ведущий, молодой человек с ослепительной улыбкой и галстуком цвета фуксии, взял микрофон и оглушительно, с придыханием, объявил:
— Дорогие гости! Пришло время для самых тёплых, самых душевных пожеланий нашим молодым! Давайте же поддержим их и наполним этот зал своей любовью! Кто хочет сказать своё слово?
Первыми, конечно же, поднялись родители. Папа Маши, Владимир, смущённо похлопал по лацкану своего смокинга и прочёл по бумажке трогательное, заученное до слёз послание о том, как вчера он нёс свою девочку из роддома на руках, а сегодня отдаёт её в руки другому мужчине. Мама, Ирина, плакала, не скрывая слёз, и всё повторяла:
— Будьте счастливы, родные мои, просто будьте счастливы.
Потом были друзья – весёлые, немного сбивчивые, с забавными историями из студенческой жизни Маши и Алексея. Воздух звенел от смеха, аплодисментов и звона бокалов.
И тогда, почти неслышно, с краешка стола, поднялся Борис Семёнович.
Маша знала его всю свою сознательную жизнь. Низенький, немного сутулый, всегда безупречно вежливый. Он был тем самым «другом семьи», который неизменно появлялся на всех праздниках – на дне рождения отца, на Новый год, на мамином юбилее. Он всегда приходил с небольшим, но удивительно точным подарком – то с редкой книгой, то с дорогим чаем, то с набором кистей для акварели, когда Маша увлеклась живописью. Он сидел всегда скромно, в сторонке, много улыбался одними уголками губ, но мало говорил. Помнится, покойный дедушка Коля как-то сказал про него:
— Боря – человек-скала. На такого можно положиться в любой буре. — После смерти дедушки пять лет назад Борис Семёнович появлялся реже, но никогда не забывал позвонить Анне Петровне на Пасху и Рождество, всегда интересовался здоровьем, успехами Маши. Он был частью их семьи. Неотъемлемой, но неприметной, как старый, но надёжный и крепкий забор, который всегда на своём месте.
Борис Семёнович медленно подошёл к микрофону, поправил свой неизменный, скромный тёмно-синий галстук и слегка кашлянул в кулак. Микрофон издал скрежещущий звук.
— Дорогие Мария и Алексей… — начал он, и его тихий, глуховатый голос, обычно тонувший в общем гуле, заставил присутствующих невольно притихнуть. — От всего сердца желаю вам… всего самого светлого. Чтобы ваш корабль плыл по спокойным водам.
Он сделал паузу, посмотрел на молодых, стоявших обнявшись, и его глаза, маленькие, умные, обычно прищуренные, вдруг наполнились такой бездонной, немой грустью, что Маше стало не по себе. Она почувствовала, как рука Алексея непроизвольно сжала её талию чуть сильнее.
— Говорят, что любовь – это счастье, — продолжил Борис Семёнович, и его слова падали в наступившую тишину, как тяжёлые камни.
— Но я вам скажу, что это ещё и огромный, ежедневный труд. Терпение. Умение прощать. И иногда… жертва. Жертва своими амбициями, своим эго, а порой… и всей своей жизнью.
В зале стало совсем тихо. Слышно было только, как где-то на кухне звякает посуда.
— Сегодня я смотрю на вас, на ваши счастливые лица, и понимаю, как же мне… повезло, — он странно, с надрывом выделил это слово, — наблюдать за вашей семьёй все эти долгие годы. Видеть, как растёт Маша. Видеть… — он медленно, мучительно трудно перевёл взгляд на Анну Петровну, сидевшую с каменным, ничего не выражающим лицом, и его голос окончательно сорвался, стал хриплым и сиплым, — видеть, как ты живешь свою жизнь, Анна. Красиво. Достойно. Как настоящая царица.
Анна Петровна не шевельнулась. Она сидела, выпрямив спину, уставившись в свою тарелку с недоеденным десертом, но Маша, не отрываясь смотревшая на неё, увидела, как пальцы бабушки сжали её жемчужное ожерелье с такой силой, что костяшки побелели, а тонкая золотая застёжка впилась ей в кожу.
— И сегодня, — Борис Семёнович сглотнул ком, стоявший в горле, и его следующая фраза прозвучала на пределе его душевных сил, обжигающе откровенная и горькая, — я не могу не выпить. Не выпить за ту, которую любил всю свою жизнь. Ради чьего спокойствия и репутации я добровольно ушёл в тень, в ту самую тень, из которой сейчас говорю. Которая была для меня единственной на всей земле, но так и не стала моей. Прости, Аня, что не сдержался. Я не мог молчать. Не мог молчать в такой день.
Он дрожащей рукой поднял свой бокал с красным вином в сторону Анны Петровны. В зале повисла оглушительная, звенящая, абсолютная тишина, которую не мог разорвать даже ледяной звон хрусталя. Казалось, все присутствующие разом задержали дыхание.
Спасибо, что дочитали эту историю до конца.
Загляните в психологический разбор — будет интересно!
Психологический разбор
Эта история начинается как красивая сказка, но уже в первой части мы чувствуем подвох. Бабушка Анна — не просто добрый ангел семьи. Её дрожащие руки, странные взгляды в сторону бара, фраза «жизнь пролетает, как кинолента» — всё это крики запертой души. Она годами носила маску идеальной женщины, но эта маска начала трескаться именно в день свадьбы внучки.
Психологи называют это «эффектом сжатой пружины» — когда человек десятилетиями прячет свои настоящие чувства, они всё равно находят выход. Часто — в самый неподходящий момент. Бабушка не просто «вспоминала жизнь» — она прощалась со своей настоящей сущностью, которую принесла в жертву ради семьи.
А что вы чувствовали, читая эти строки? Сочувствовали Анне? Или осуждали её за ложь? Поделитесь в комментариях — такие истории всегда находят отклик в душе.
Подписывайтесь, чтобы не пропустить новые истории и их разборы
Загляните в мой Телеграмм канал — там мы говорим о сложных эмоциях и чувствах простыми словами. Подарок за подписку книга "Сам себе психолог"