С творчеством Гамсуна я, признаться, был знаком лишь понаслышке, и взялся за него из чувства ответственности перед вами, читателями, за полноту, так сказать, охвата мирового литературного наследия.
Мне, человеку глубоко невежественному и полуобразованному, почти ничего неизвестно о норвежской литературе. За исключением каких-то древних сказаний, повествующих о непрерывных драках и походах, исключительно с целью наживы, многочисленных норвежских ярлов, королей и королев, кучно гнездившихся на родных, суровых, продуваемых холодными ветрами, скалах, в гранитные груди которых (не королев, а скал), поросших лишайником и кривыми соснами, неутомимо и неумолчно бились холодные, свинцовые волны Северного моря.
Видно, тесна была жизнь на горных хребтах и вершинах, отсюда драки с соседями по скандинавской коммуналке, и скудна, отсюда попытки ограбить не только сопредельные, но и весьма удаленные народы. Иногда довольно удачные. Сами же горные атаманы-молодцы, по причине своей благородной нищеты, были гарантированы от посягательств извне на достаточно длительный период времени.
Но пришло время, и до них дотянулись грязные лапы германских соплеменников, да так плотно их прихватили, что запачкали и нашего уважаемого автора – пришлось ему долго и покаянно отмываться. О чем он сам и засвидетельствовал в своем дневнике под названием «На заросших тропинках». На заросших тропинках – чего? Полагаю, что памяти. Возможно, об этом дневнике у нас еще пойдет речь.
Оказывается, их, норвежцев, но не всех, очевидно, лишь избранных, таких как Гамсун, «увлекла идея о том, что Норвегия должна занять высокое, выдающееся место в мировом великогерманском сообществе, идея, ростки которой тогда появились и в которую поверили норвежцы».
Это место она, конечно, могла занять. И не одна Норвегия, были и другие претенденты. Но при одном условии: встать под знамя борьбы с жидовско-большевистской диктатурой, попирающей права человека, и англо-американской плутократией, отравляющей атмосферу присущим ей пошлым духом наживы. Всего-то и делов – провозгласить верность истинному арийскому духу, встать в строй, и по праву происхождения занять «высокое, выдающееся место» в мировом великогерманском сообществе, то есть, вовремя подойти с ложкой к накрытому для всех истинных арийцев столу. Банкет должны были оплатить все остальные. Неарийцы. Побежденные и пострадавшие для их же блага. Как говорится, страдание очищает, а труд освобождает.
Но вот с победой вышла неувязка. Она каким-то чудесным образом выскользнула из рук чистопородных арийцев и оказалась в руках тех, других, неарийцев. Уцелевшим арийцам пришлось, бия себя в грудь кулаками и со слезами на глазах, объяснять победившим неарийцам, что они совсем не то имели ввиду, когда кропали свой «Генеральный план Ост» и блажили хором: «Германия превыше всего».
Членом норвежской фашистской партии «Нашунал Самлинг» Гамсун, в отличие от своей супруги, не состоял, и в откровенных безобразиях замечен не был, потому и оказался на склоне лет всего лишь пациентом психиатрической лечебницы, а не исправительного учреждения. Что, впрочем, никак не отменяет его литературных достижений.
Ура! Память я, все-таки, утратил не полностью: вспомнил о прочитанном некогда сказании (называется «сага»), повествующей о приключениях ярла Эрика Рыжего с дружиной, «открывших» виноградную страну за пятьсот лет до Колумба. Интересно, от кого викинги узнали, что виноград – это виноград?
Ну и, конечно, поэма «Пер Гюнт» Генрика Ибсена. Так сказать, жемчужина норвежской литературы. К ней еще прекрасную музыку написал Григ. Помнится, перу Ибсена принадлежали и еще какие-то произведения, как будто драматические. Возможно, мы о них еще поговорим.
Закрадывается в мою голову крамольная мысль: а, может, между Эриком Рыжим и Пер(ом?) Гюнтом, то есть между сагой и поэмой, на норвежских холодных и ветренных просторах ничего и не выросло? В рассуждении беллетристики?
Именно такое впечатление и складывается после прочтения рассказов Кнута Гамсуна.
Как будто не было у него предшественников на литературном поприще из числа его же компатриотов, не у кого было учиться, некому было подражать. Не за границу же смотреть. Сами мол с усами. Поэтому и получилась у него такая «девственная» литература, незамутненная аллюзиями и реминисценциями, «как вижу, так и пишу».
Одолел уже четыре рассказа, «Дама из Тиволи», «Голос жизни», «Александр и Леонарда», «Победительница», и в каждом из них обнаружил по трупу. Неужели нет иных способов добиться читательской благосклонности?
О первом из них под названьем «Дама из Тиволи» ничего внятного сказать не могу – перед нами просто крайне тяжелая история, произошедшая с молодой женщиной, можно сказать, на глазах автора, вернее, на глазах некоего господина, от лица которого ведется повествование. От него мы и получаем, прямо и непосредственно, все сведения о внешности дамы, о ее поведении, о ее горе. О его собственных свойствах можно судить лишь по тем косвенным признакам, о которых он счел возможным нам сообщить. Вообще, он больше стремится придерживаться нейтральной позиции, как по отношению к своим героям, не выказывая каких-то оценочных суждений, так и по отношению к самому себе, к рассказчику, не наделяя себя какими-то выпуклыми, заметными чертами. Да, пожалуй, на фоне жуткой трагедии, случившейся с бедной «дамой из Тиволи», эти индивидуальные черты действующих лиц и должны выглядеть бледно.
Вся история представляется каким-то частным эпизодом, привлекшим своим драматизмом, или в силу Бог весть каких еще причин, внимание автора. Возможно, он прочитал об этой истории в ежедневной газете.
Даму жаль, конечно: жизнь ее крайне тяжела. Возможно, она, грешница, не заслужила такой участи. Вот, собственно, и все выводы.
«Голос жизни» – приблизительно такая же «житейская» зарисовка, но тоже со своей «изюминкой», если позволено так выразиться. Юная вдова, имея неупокоенный труп престарелого мужа в гробу, на столе, в гостиной собственной квартиры, отправилась на поиски приключений, и нашла их в объятиях нашего героя. Когда он наутро, после ночи любви с молодой, горячей и хорошо сложенной женщиной, случайно заглянул через приоткрытую дверь в соседнюю комнату, то обнаружил в ней гроб с телом. «Покойник возлежал в гробу, в белых одеждах, седобородый. Его худые колени под саваном походили на сжатые в ярости кулаки. Желтый лик внушал ужас». Такое зрелище было способно расшевелить и более индифферентного человека, чем наш герой, который был, мягко говоря, смущен и обескуражен. Что, впрочем, не помешало ему условиться с вдовой о следующем свидании; оно должно было состояться на следующий же день после похорон.
Часом позже, утоляя голод завтраком в кафе, он отыскал в газете объявление о безвременной кончине дорогого супруга своей ночной подруги и подумал: «Поженились, она моложе его на тридцать лет, потом он заболел продолжительной болезнью, и вот его уже нет. А юная вдова свободна».
Очевидно, просто повинуясь именно «голосу жизни», а не какому-то еще, более приземленному, но зато и более понятному чувству, вдова вышла на улицу. Допускаю даже, что она при сем никаких особенных планов и не вынашивала, а просто решила посмотреть, что из этого выйдет. Что вышло, то и вышло. Добавить более нечего, кроме того, что, как и в первом рассказе, здесь действующих лиц всего два – он и она. Если не считать покойника. Классика жанра короткого рассказа.
Продолжение следует.