Что удивительно в великих писателях? Не то, что они умели складывать слова в кружева смыслов, а то, что под этими кружевами билось самое обычное, трусливое, смешное человеческое сердце.
Вот Иван Сергеевич Тургенев — тот самый, чьи «Записки охотника» разбудили совесть России, чьи героини стали эталоном русской женственности, чей слог называли «хрустальным». И этот же человек в девятнадцать лет толкал женщин с детьми, рвясь к спасательной шлюпке на горящем пароходе.
Представьте картину: 1838 год, Балтийское море, пароход «Николай I» идёт к берегам Германии. На борту — молодой барчук Тургенев, впервые без маменьки покинувший пределы отечества.
Играет в карты в каюте, возможно, представляет себя героем байроновской поэмы — свободным, дерзким путешественником. И вдруг — крик: «Пожар!»
То, что произошло дальше, Иван Сергеевич будет вспоминать с таким жгучим стыдом, что даже через десятилетия предпочтёт об этом молчать. Он потерял голову. Буквально.
Панический животный страх смерти смёл всё — и воспитание в благородной семье, и представления о чести, и элементарное человеческое приличие.
Девятнадцатилетний «единственный сын богатой вдовы» (эти слова он выкрикивал, пробиваясь к шлюпкам) расталкивал дам и младенцев, обещал матросам любые деньги, лишь бы спастись первым.
Это не выдумка недоброжелателей. Это факт, который подтверждается письмами самой Варвары Петровны Тургеневой — матери писателя, женщины железной воли и острого языка. Ей пришло столько жалоб на поведение сынка, что она написала ему выговор.
Представляете? Не утешала напуганного ребёнка, не оправдывала — выговаривала. За то, что опозорил фамилию. За то, что выставил семью на посмешище. «Пароходский инцидент» — так это деликатно называли в переписке.
Почему этот эпизод так завораживает? Потому что он — как рентгеновский снимок души.
Вы можете всю жизнь писать о благородстве, о тонких движениях сердца, о жертвенности русских женщин (вспомните его Лизу Калитину из «Дворянского гнезда», Елену Стахову из «Накануне»), но одна минута настоящего ужаса покажет, кто ты на самом деле.
И юный Тургенев оказался не Дон Кихотом, а Санчо Пансой — со всеми его слабостями и инстинктом самосохранения.
Сравните это с другими писательскими испытаниями. Пушкин на дуэлях держался с ледяным хладнокровием — это была его стихия, театр чести, где он знал все реплики.
Лермонтов искал смерти почти нарочно, словно проверяя судьбу на прочность. Достоевский стоял у эшафота перед расстрелом — и выдержал, не сломался, хотя потом всю жизнь носил в себе этот опыт как рану. А Тургенев при первой настоящей угрозе жизни — сдулся. Растерялся. Стал жалким.
Но вот что поразительно: именно это делает его текст таким пронзительным. Тургенев знал цену страху.
Он на собственной шкуре понял, как легко рушится налёт цивилизованности, как быстро воспитанный человек превращается в дикаря, цепляющегося за жизнь. И потому его герои — не картонные идеалы, а живые люди с надломами, сомнениями, стыдом.
Его Базаров из «Отцов и детей» так яростно декларирует нигилизм именно потому, что боится собственной слабости. Его Рудин блестяще говорит, но не способен на поступок — и в этом узнаваем сам автор, помнящий, как он бежал к шлюпке, забыв о других.
Когда Тургенев пишет о трусости, о малодушии, о том, как человек не соответствует собственным представлениям о себе — это не абстрактное знание. Это шрам.
Кстати, на том же пароходе плыла Элеонора Тютчева с дочерьми — жена великого поэта. Можно представить, как она смотрела на этого паникующего юношу.
Какая ирония: два столпа русской литературы XIX века связаны одним унизительным эпизодом.
Пожар случился у Травемюнде, на подходе к немецким берегам. Все, к счастью, спаслись — но репутация молодого Тургенева обгорела похлеще обшивки парохода.
Англичане говорят: «Character is what you are in the dark» — характер проявляется в темноте, когда никто не видит. Но иногда он проявляется при свете пожара, когда видят все. И тогда приходится жить с этим знанием о себе всю оставшуюся жизнь.
Тургенев прожил её достойно — стал великим писателем, заступником крепостных, тонким психологом, мастером русской прозы. Но тот испуганный девятнадцатилетний мальчишка, кричащий о том, что он «сын богатой вдовы», навсегда остался где-то внутри.
Может, именно поэтому его проза так щемяще правдива. Он не мог позволить себе лгать — он уже знал, каков он в момент настоящей проверки. Знал, и это знание сделало его честным. Не перед публикой — перед самим собой.
Флобер, с которым Тургенев дружил долгие годы, создавал свою мадам Бовари из холодного расчёта, как хирург препарирует труп. Тургенев писал иначе — он резал по живому, по своему.
Каждый его слабый герой, каждый его персонаж, не сумевший стать тем, кем мечтал, — это автопортрет человека, который однажды не справился с главным экзаменом. И признал это.
Знаете, в чём настоящая храбрость Тургенева? Не в том, чтобы геройски погибнуть на пароходе (это он провалил), а в том, чтобы потом всю жизнь писать правду о человеческой природе, не приукрашивая её. Не делать из себя героя задним числом. Не сочинять красивых легенд о том, как он, оказывается, спасал детей.
Просто молчать — и писать. Писать о том, что люди сложны, противоречивы, часто не дотягивают до собственных идеалов. И в этом смирении перед правдой, в этом отказе от позы — его настоящее величие.
Пароход «Николай I» давно сгнил. Травемюнде остался тихим балтийским городком. Варвара Петровна умерла, простив или не простив сына. А история осталась — как напоминание о том, что гений и святость не синонимы.
Что можно быть великим писателем и при этом трусом в девятнадцать лет. Что стыд может стать не приговором, а учителем. И что литература начинается там, где кончается поза и начинается нестерпимая, обжигающая честность перед собой.
Вот почему мы до сих пор читаем Тургенева. Не потому, что он был идеален. А потому, что он был настоящим.