Рассказ про Вову.

Тишина в госпитале была густая, тягучая, почти осязаемая. Она прилипала к стенам, пропитанным запахом антисептика и лекарств, и заполняла палату, где лежал Вова. Белый потолок, белые стены, белые простыни — всё сливалось в одно матовое, безразличное пространство. Спать не хотелось. Мысли, острые и цепкие, как колючки, ворошили в голове воспоминания, от которых он пытался убежать с самого того дня.

Именно в такие ночи, когда прошлое настигало его в тишине, Вова совершал свой маленький, почти ритуальный бунт.

Он осторожно, стараясь не скрипеть пружинами койки, потянулся к тумбочке. Нащупал в ящике заветный, чуть помятый кулек. Вытащил его и замер на секунду, прислушиваясь. Из-за ширмы доносился ровный, тяжелый храм соседа, дяди Миши. Дежурная медсестра давно прошла по коридору, мерный стук ее каблуков затих вдалеке.

Тогда он развязал веревочку и насыпал маленькую горку семечек на ладонь. Шелуха была прохладной и шершавой. Он поднес одну к губам, нашел зубами шов, легонько щелкнул. Тихий, едва слышный хруст прозвучал в тишине как выстрел. Вова замер, но мир вокруг не изменился. Дядя Миша храпел, за окном по-прежнему спал большой город.

Щелк. Еще один. И еще.

Это было его тайное сопротивление. Войне, которая забрала у него ногу. Боли, которая все еще жила в его теле фантомным огнем. Беспомощности, проникавшей в каждую клетку этого стерильного царства. Они, эти врачи и сестры в белых халатах, могли делать с ним что угодно — колоть, резать, перевязывать. Они контролировали его день, его питание, его боль. Но они не могли контролировать эту ночь. Не могли запретить ему лежать и грызть семечки, как он делал это когда-то в детстве, сидя на заборе с друзьями.

Щелк. Шелуха аккуратно складывалась в маленькую кучку на тумбочке. Ядро, маслянистое и пахучее, отдавало теплом родного подсолнуха, солнцем, которого он не видел уже много недель. С каждым щелчком в памяти всплывали обрывки другой жизни. Вот он, маленький, бежит по пыльной деревенской улице, в кармане шуршат семечки от бабушки. Вот они с ребятами стоят у гаража, решают мировые проблемы под бесконечный треск. Вот она, девушка с смеющимися глазами, щелкает семечку и говорит: «Вовка, не горбись».

Щелк. Это был звук свободы. Маленькой, сиюминутной, но его. В этом монотонном действии был странный, почти гипнотический покой. Рука сама тянулась за следующей семечкой, зубы находили ее, язык ловил ядро. Действие, результат. Просто и понятно. Не как в той реальности, где все было перевернуто с ног на голову одним взрывом.

Он не заметил, как в палату вошла дежурная медсестра, Мария Ивановна. Она остановилась на пороге, наблюдая за ним. При свете луны, падающем из окна, он казался мальчишкой, тайком нарушающим строгий распорядок.

— Опять безобразие устроил? — тихо сказала она, но в голосе ее не было упрека.

Вова вздрогнул и сглотнул.

—Я… я все уберу, — пробормотал он, чувствуя себя пойманным школьником.

Мария Ивановна подошла ближе. Посмотрела на аккуратную горку шелухи, на его виноватое лицо.

—И чего тебе ночью не спится? — спросила она, садясь на табуретку у кровати.

— Так… Не спится, — уклончиво ответил он, сжимая в кулаке оставшиеся семечки.

Она вздохнула. Достала из кармана халата платок, развернула его. Там лежали две конфеты-подушечки.

—На, — протянула она ему. — Семечки — семечками, а сахар организму тоже нужен.

Вова взял конфету. Развернул фольгу. Сладкий вкус странно сочетался с привкусом подсолнечного масла во рту.

— Убирай свое богатство, — сказала Мария Ивановна, вставая. — И попытайся уснуть. Завтра у нас важный день, процедуры.

Она ушла, и тишина снова наполнила палату. Но теперь она была другой. Не такой одинокой. Вова аккуратно завернул кулек, спрятал его в тумбочку, смахнул шелуху в ладонь и выбросил в урну.

Он лег на спину, глядя в белый потолок. Во рту все еще был сладкий привкус. А в кулаке, под одеялом, он сжимал несколько оставшихся семечек. Про запас. На всякий случай. Чтобы знать, что в следующую бессонную ночь у него снова будет его маленькое, никому не подконтрольное оружие против тишины и прошлого. Просто щелчок. И еще один. И жизнь, которая по капле возвращалась к нему вместе с вкусом ядрышка.