Хема бежит по этажам — счастливая, юная. Спрашивает, как и всегда, кто появился здесь раньше: она или я? Она хочет знать, кто из нас нужнее для дома. И я, как всегда, отвечаю, что мы обе одинаково важны. Выйди любая из нас наружу — дом умрёт. Так случилось с прежним, старым домом.
Сначала его поразила незнакомая мне прежде болезнь. Он отделился от других домов, ушёл внутрь себя. В стенах его гулял едкий дым, верхние этажи покрывал жирный пепел. Попавший внутрь яд постепенно разрушал его. Хема — вялая, сонная, отравленная — перестала говорить со мной и всё больше спала. А однажды стены сотряс чудовищный удар, обваливший крышу и почти разделивший дом надвое. Мы вылетели из него — я и Хема. Я смотрела, как она стынет снаружи, гибнет вместе с ним. Я видела, как тускнеют его окна, как из них уходит свет, и жалела, что не умею умирать. Я могла только ждать, когда меня позовёт новый дом, в котором будет новая Хема, и новая жизнь начнётся, а боль закончится.
Витя еле стоял, держась за берёзку у дороги. Его рвало. От спазмов шапка, чудом державшаяся на макушке, слетела и испачкалась. Витя повозил ею в сугробе, потёр и надвинул плотно, до самых глаз. Вымыл снегом рот. Спрятал красные, задубевшие кисти под мышки. Он пытался не смотреть на лежащее в свете фар тело, но кто-то невидимый словно заставлял его, нашёптывал на ухо, одновременно пугая и будя болезненное любопытство. Разбитая голова лежащего и кровавый рисунок на обледенелой трассе вместе напоминали опрокинутую банку краски. Витю снова замутило, пустой желудок дёрнулся вверх, будто собрался вывернуться наизнанку. В горле жгло, а во рту кислило.
Витя поискал взглядом отца — тот стоял над телом, растирая пальцами виски — думал. Зажатая в губах сигарета нервно приплясывала. Наконец он резко развернулся и направился к багажнику. Походя бросил: “Витя, не смотри. Сядь в машину”. Витя смотреть не стал. И в машину не пошёл. Он хотел промёрзнуть изнутри, чтобы обледенелый мозг не прокручивал в который раз то, что было ДО. До того огромного дерева в три обхвата, из-за которого так неожиданно выскочил тот мужик, до жуткого грохота, до заглушившего его крика, до той страшной секунды, когда Витя понял, что кричит он сам. До развороченного тела на трассе, до глаз, несомненно мёртвых, как у селёдки, упакованной продавцом в целлофановый пакет.
Сквозь шум в ушах Витя слышал тяжёлое дыхание отца, волочащего тело в сугробы, в лес, близко подступивший к трассе. Слышал скрежет и стук лопаты, убирающей с дороги кровавые ледышки. Отец работал деловито, размеренно — как всегда. Закончив, бросил лопату в багажник, развернул к себе Витю, крепко, по-медвежьи обнял, и зашептал куда-то в макушку:
— Ты. Ни в чём. Не виноват. Ясно тебе? Ты ничего не мог сделать. Никто бы не смог! И откуда этот чёрт взялся? В рванину одет — бомж, наверное. Тут на километры одна деревня, и то заброшенная. Ничего, зверьё и птицы всё приберут. Мы поедем обратно к Антохе. У него в гараже машину починим. А если всё-таки найдут… Отвечать буду я один.
От отца пахло спиртным, табаком и кожей. Витя пригрелся и почти успокоился, но взглянул на машину, и его колени подогнулись — с пассажирского сидения на него смотрел сбитый ими мертвец. Витя вскрикнул и уткнулся отцу в грудь. В машине, конечно, никого не оказалось. Витя улёгся на заднее сидение и, укрытый отцовской курткой, провалился в сон. Ему снилось, что аварии не было, что они только выехали из загородного посёлка, а в зеркале заднего вида дядя Антон машет ему с крыльца, прощаясь.
— Пап, а почему тётя Таня недовольная какая-то? Она раньше весёлая была.
— Не знаю, сынок. Могу только догадываться. Они с Антохой давно детей хотят, но всё никак не получается. Ты Тане об этом напомнил, наверное. Будь ты раздолбаем, ей было бы легче. А ты вон у меня какой умница вырос. Смотри на дорогу.
— Пап, может, ты за руль? Темнеет. Страшно как-то.
— Да тут ни машин, ни людей. Тренируйся, пока возможность есть. Будешь моим трезвым водителем на сегодня.
Магнитола мрачным загробным голосом пела одну из тех старых и странных песен, которые отец любил слушать в пути:
Дом мой на двух ногах
Туго обтянут кожей,
А на асфальте следы
Утренний дождь уничтожит.
Дом мой на двух ногах
Новой дорогою мается,
А упадет – не считается,
А упадет – не считается…
Так случилось, что убившие мой прежний дом привели меня к нынешнему. Я услышала отражённый от них слабый сигнал, тонкий, едва различимый среди звуков окружающего мира — зов нового, ещё даже не существующего дома. Я откликнулась — и он зародился. Хема встретила меня в нём — свежая, бурлящая, красная. Мы сразу принялись растить дом, напитывать жизнью и светом… Сейчас я вижу мир его глазами-окнами, чувствую, как удлиняются его конечности, увеличивается мозг. Дом пока не может ходить и говорить, но уже умеет подавать сигналы другим домам, что его окружают. Хема тревожится за него, боится, что внутрь попадёт яд или болезнь, с которыми ей не справиться. Я успокаиваю её. Теперь я знаю, что самый сильный яд и самая страшная болезнь — одиночество. С него начинается разрушение. Но вокруг нашего дома целый живой город, и одиночеству в него не пробраться.
Мы сделаем всё, чтобы не быть одинокими — я, Хема и дом.
Автор: Лариса Потолицына
Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ