Петербургские литераторы не только
перестали собираться в дружеские круги...
но и не стали ходить в привилегированные
литературные общества...
ф о н Ф о к
В июле 1827 года управляющий Третьим отделением фон Фок представил шефу жандармов графу Бенкендорфу записку, и — по странной случайности — в самый день первой годовщины казни декабристов:
«B 1817 году, будучи камер-юнкером и поручиком Александрийского гусарского полка, убивший на дуэли Шереметева; в деле этом был замешан и Грибоедов. В декабре 1827 г. по его делам о приискании ему богатой невесты был послан в Москву агент тайной полиции — Осип Венцеславович Кобервейн, вошедший, для удобства слежки, в доверие к Завадовскому. Я написал о нём генералу Желтухину. Тайная полиция не упускала из виду поведение и связи графа Александра Завадовского, которому она имеет некоторое основание не доверять. В политическом отношении пока не замечено ничего, если не считать того, что несколько молодых ротозеев приходят к нему рассуждать и фрондировать, но — без каких-либо последствий. Главное занятие Завадовского в настоящее время — игра. Он нанял дачу на Выборгской стороне, у Пфлуга, где почти каждый вечер собираются следующие господа и многие другие, менее значительные: Полковник Друвиль, офицер достойный, как утверждают, но хвастун и фанфарон нестерпимый. Полковник Гудим-Левкович. Генерал Леванский. Некий отставной офицер Якунчиков и известный Вереянов — профессиональные игроки, за коими следят. Князь Василий Мещерский, назначение которого председателем Московской цензуры произвело повсюду самое скверное впечатление. Г. Столыпин, статский советник, занимающийся винными откупами. Молодой Понятовский, из Киева, сын знаменитого откупщика, и его приятель, г. Пениондзек. Генерал Ансельм-де-Жибори не покидает более Завадовского: он совсем водворился к нему. Пушкин, сочинитель, был там несколько раз. Он кажется очень изменившимся и занимается только финансами, стараясь продавать свои литературные произведения на выгодных условиях. Он живёт в гостинице Демута, где его обыкновенно посещают: полковник Безобразов, поэт Баратынский, литератор Федоров и игроки Шихмаков и Остолопов. Во время дружеских излияний он совершенно откровенно признаётся, что он никогда не натворил бы столько безумия и глупостей, если бы не находился под влиянием Александра Раевского, который, по всем данным, собранным с разных сторон, должен быть человеком весьма опасным» (франц).
В сентябре 1827 года фон Фок направляет шефу жандармов Бенкендорфу записку «О начале собраний литературных», с неоднократным упоминанием имени Пушкина:
«После несчастного происшествия 14 декабря, в котором замешаны были некоторые люди, занимавшиеся словесностью, Петербургские литераторы не только перестали собираться в дружеские круги, как то было прежде, но и не стали ходить в привилегированные литературные общества, уничтожившиеся без всякого повеления правительства. Нелепое мнение, что государь император не любит просвещения, было общим между литераторами, которые при сём жаловались на Ценсурный Устав и на исключение литературных обществ из Адрес-Календаря, по повелению Министра Просвещения. Литераторы даже избегали быть вместе, и только встречаясь мимоходом изъявляли сожаление об упадке словесности. Наконец, поступки государя императора начали разуверять устрашённых литераторов в ошибочном мнении. Чины, пенсионы и подарки, жалуемые от щедрот монарших, составление Комитета для сочинения нового Ценсурного Устава и, наконец, особенное попечение государя об отличном поэте Пушкине совершенно уверили литераторов, что государь любит просвещение, но только не любит, чтобы его употребляли, как вредное орудие для развращения неопытных софизмами и остроумными блестками, скрывающими яд под позолотою. В прошлое воскресенье, 28-го августа, давал литературный обед Павел Петрович Свиньин, издатель «Отечественных Записок». На сём обеде давно небывшие вместе литераторы сошлись, как давнишние знакомые, но с некоторою недоверчивостью и боязнию. Вино усладило конец беседы, стали воспоминать о прошедшем и положили, чтобы все литераторы с состоянием дали по два вечера в зиму для своих собратий и художников. Но сей обед и последовавший за ним вечер был притом несколько холоден по той причине, что на нём люди были из разных литературных партий, и откровенность не могла между ними воцариться. Но дух здешних литераторов лучше всего обнаружился на вечеринке, данной Сомовым 31-го августа по случаю новоселья. Здесь было немного людей, но всё, что, так сказать, напутствует мнение литераторов, — журналисты, издатели альманахов и несколько лучших поэтов. Между прочими был и ценсор Сербинович. Совершенная откровенность председательствовала в сей беседе, говорили о прежней литературной жизни, вспоминали погибших от безрассудства литераторов, рассказывали литературные анекдоты, говорили о ценсуре и т. п. Издатель «Московского Телеграфа» Полевой один отличался резкими чертами от здешних литераторов, сохраняя в себе весь прежний дух строптивости, которым блистал Рылеев и его сообщники в обществах. Ему сделали вопрос: каким образом он успевает помещать слишком смелые и либеральные статьи? Полевой, не зная ценсора Сербиновича, начал рассказывать при нём, как он потчует своих ценсоров и под шумок выманивает у них подпись. Это оскорбило целое собрание, а ему отвечали, что у нас это почитается обманом, которого ничто не извиняет. Полевой хвастал, как великим подвигом и заслугою, что Московский Военный Губернатор князь Голицын несколько раз уже жаловался на него Попечителю Писареву за либеральность, но что он не боится ничего под покровом князя Вяземского, который берет всю ответственность на себя, будучи силен в Петербурге. На сие его неуместное хвастовство также отвечали презрительным молчанием. За ужином, при рюмке вина, вспыхнула весёлость, пели куплеты и читали стихи Пушкина, пропущенные государем к напечатанию. Барон Дельвиг подобрал музыку к стансам Пушкина, в коих государь сравнивается с Петром. Начали говорить о ненависти государя к злоупотреблениям и взяточникам, об откровенности его характера, о желании дать России законы, — и, наконец, литераторы до того вспламенились, что как бы порывом вскочили со стульев с рюмками шампанского и выпили за здоровие государя. Один из них весьма деликатно предложил здоровие ценсора Пушкина, чтобы провозглашение имени государя не показалось лестью, — и все выпили до дна, обмакивая стансы Пушкина в вино. «Если б дурак Рылеев жил и не вздумал взбеситься, — сказал один, — то клянусь, что он полюбил бы государя и написал бы ему стихи». — «Молодец, — дай Бог ему здоровие — лихой», — вот что повторяли со всех сторон. Весьма замечательно, что ныне при частных увеселениях вспоминают об государе произвольно, как бы по вдохновению, как то было и на серенаде 21 августа на Черной Речке, где при пении: Боже, царя храни, всё, что было лучшего, — офицеры и словесники, — воскликнули ура! и рукоплескали не из лести, ибо сие происходило в темноте. Если литераторы станут собираться, то на сие будет обращено особенное внимание: начало предвещает хороший дух и совершенно противный Московскому».
Рукою начальника Главного Штаба барона И. И. Дибича на этой записке, писанном фон Фоком, сделана была следующая помета с обращением к Бенкендорфу: «9 Sept. Je Vous prie, cher g;n;ral, de me parler de ce papier quand nous nous verrons». [9 сент. Я прошу Вас, дорогой генерал, рассказать мне об этой бумаге, когда мы увидимся (фр.)].
Эта записка, как и некоторые другие, возможно, были составлены по сведениям, дошедшим до фон Фока от его добровольного сотрудника — Булгарина, фигуры в истории отечественной литературы XIX века одиозной. Бывший капитан наполеоновской армии и кавалер ордена Почетного легиона Франции, ставший русским писателем, литературным критиком и создателем первого в России театрального альманаха «Русская Талия», где впервые были опубликованы отрывки комедии Грибоедова «Горе от ума».
В агентурных петербургских сведениях за октябрь 1827 года представлена записка Ф. Булгарина, озаглавленная: «Разные слухи и толки» и переписанная фон Фоком. В ней, в частности говорится:
«<...> Пишут из Москвы, что какой-то Павлов будет издавать с нового года журнал под названием «Атеней». Неизвестно еще, профессор ли этот Павлов, человек со способностями, который кончил курс наук в Германии и первый привез в Россию и распространил понятия о философии Шеллинга. Профессор Павлов учился у Шеллинга или слушал его курсы и в свою очередь обучил профессора Давыдова. — В Москве есть еще и другой Павлов. — Забираются справки. Журналист Полевой (купец 2-й гильдии)заводит контору адресов для доставления книг во все места русского царства. Эта идея Новикова и Рылеева, говорят книгопродавцы. Известно, что Рылеев также хотел завесть такую контору в Петербурге, вероятно для размножения сношений. <...> Поэт Пушкин здесь. Он редко бывает дома. Известный Соболевский возит его по трактирам, кормит и поит на свой счёт. Соболевского прозвали брюхом Пушкина. Впрочем, сей последний ведет себя весьма благоразумно в отношении политическом. <...> Князь Вяземский беснуется в Москве, что Полевому запретили издавать газету. Он поговаривает ехать в Париж — но долги не пускают».
На записке есть помета Бенкендорфа, из которой видно, что записка эта представлялась на прочтение императору Николаю.
В октябре фон Фок подготовил еще одну записку, вероятно не без участия того же Булгарина:
«Поэт Пушкин ведет себя отлично хорошо в политическом отношении. Он непритворно любит государя и даже говорит, что ему обязан жизнию, ибо жизнь так ему наскучила в изгнании и вечных привязках, что он хотел умереть. Недавно был литературный обед, где шампанское и венгерское вино пробудили во всех искренность. Шутили много и смеялись и, к удивлению, в это время, когда прежде подшучивали над Правительством, ныне хвалили государя откровенно и чистосердечно. Пушкин сказал: «Меня должно прозвать или Николаевым, или Николаевичем, ибо без него я бы не жил. Он дал мне жизнь и, что гораздо более, — свободу: виват!».
На записке этой карандашом сделана помета рукою Бенкендорфа: «Приказать ему явиться ко мне завтра в 3 часа».
К декабрю 1827 года относится любопытная записка фон Фока о праздновании (6 декабря) именин у издателя, беллетриста, филолога Н. И. Греча. Наиболее успешным изданием была его совместная с Булгариным газета «Северная пчела». В записке составленной, вернее всего, по информации Булгарина, сообщается о том, как вел себя здесь же Пушкин:
«В день св. Николая журналист Николай Греч давал обед для празднования своих именин и благополучного окончания Грамматики. Гостей было 62 человека: всё литераторы, поэты, ученые и отличные любители словесности. Никогда не видывано прежде подобных явлений, чтоб столько умных людей, собравшись вместе и согрев головы вином, не говорили, по крайней мере, двусмысленно о правительстве и не критиковали мер оного. Теперь, напротив, только и слышны были анекдоты о правосудии государя, похвала новых указов и изъявление пламенного желания, чтобы государь выбрал себе достойных помощников в трудах. На счет министров не женировались, как и прежде, — каждый рассказывал какие-нибудь смешные анекдоты и злоупотребления, всегда прибавляя: «При этом государе всё это кончится. На него вся надежда; он всё знает; он всё видит, всем занимается; при нём не посмеют угнести невинного; он без суда не погубит; при нём не оклевещут понапрасну, он только не любит взяточников и злодеев, — а смирного и доброго при нем не посмеют тронуть». Под конец стола один из собеседников, взяв бокал в руки, пропел следующие забавные куплеты, относящиеся к положению Греча и его Грамматики:
1.
Уж двадцать лет прошло, как Греч
Писать Грамматику затеял;
Конец труду и — тяжесть с плеч,
Пусть жнёт теперь, что прежде сеял.
Лились чернила, лился пот,
Теперь вино польётся в рот.
2.
Явись, бокал, — ты наш союз,
Склонение — к любви и славе;
Глагол сердец — причастье Муз,
Знак удивительный в забаве!
Друзья, кто хочет в счастьи жить,
Спрягай почаще: пить, любить!
3.
В отчаяньи уж Греч наш был,
Грамматику чуть-чуть не съели:
Но царь эгидой осенил,
И все педанты присмирели.
И так, молитву сотворя,
Во-первых — здравие царя!
4.
Теперь, ура, друг Николай! (то есть Греч)
Ты наш жандарм языкознанья.
Трудись, живи да поживай
Без всяких знаков препинанья.
Друзья, воскликнем, наконец:
Ура, Грамматики творец!
Трудно вообразить, какое веселие произвели сии куплеты. Но приятнее всего было то, что куплеты государю повторены были громогласно всеми гостями с восторгом и несколько раз. — Куплеты начали тотчас после стола списывать на многие руки. Пушкин был в восторге и беспрестанно напевал прохаживаясь:
И так, молитву сотворя,
Во-первых — здравие царя!
Он списал эти куплеты и повёз к Карамзиной. Нечаев послал их в Москву.
Все удивляются нынешнему положению вещей: прежде не было помину о государе в беседах, — если говорили, то двусмысленно. Ныне поют куплеты и повторяют их с восторгом!»