— Ты спишь с моей сестрой? — Да.

Глава 1. Дверь, за которой рухнула жизнь

Вечер тёк ровно, как манка без комочков: на плите — суп, в коляске сопел Мишка, в телефоне от мужа короткое «задержусь». Юля накинула на себя куртку и, не снимая домашние тапочки — ну на минутку же! — спустилась этажом ниже к сестре: передать банку бульона и забрать у Наташи отжатые ползунки. Подъезд дремал в тёплой сырости: пыльные почтовые ящики, запах куриного бульона, кот, который всегда лежит на коврике у третьей квартиры.

— Наташа? — позвала она шёпотом, чтобы не разбудить сына. Коляска скрипнула, будто возражая: «Домой пора».

Юля приложила палец к звонку, но дверь оказалась приоткрыта — словно её ждали, но передумали. И в эту щёлку по-театральному ясно вполз голос. Мужнин. Абсурдно знакомый и потому непростительный.

— Юлька твоего мизинца не стоит…

Слова ударили именно так, как иногда бьёт дверца шкафа по локтю: резко, обидно и очень в реальности. Юлю будто подменили: ладони похолодели, сердце провалилось в пустую клетку под ребрами. Она заглянула бы, если б не коляска и не Мишкин сопящий нос, пахнущий молоком. А может, и заглянула бы, если б не тембр — слишком уверенный, спокойный, такой, каким он обычно говорит начальнику: «Да, я всё уладил».

— Ты серьёзно так думаешь? — отозвался второй голос. Девичий, с нервной хрипотцой. Наташин.

— Я думаю, что… — помолчал. — Не начинай, ладно? Я и так на лезвии.

Юля стояла, как школьница у чужого дневника: страшно, но не оторваться. Мир расползался на два ненужных ей фильма. В одном — кухонный свет, чистый стол, её обычный тёплый дом, где она наливает суп, шепчет «едим и спать». В другом — щёлка двери, знакомые интонации в чужой квартире и она сама, нелепая, в тапочках с помпонами, застывшая между верхним и нижним этажами собственной жизни.

— Миш, тсс… — выдохнула она, когда сын шевельнулся и тонко пискнул. Писк резко отозвался изнутри, как рывок тормоза у метро. Нельзя здесь. Сейчас — нельзя. Носок тапочка полоснул по половичку, кот недовольно мяукнул, и Юля очнулась: она не из тех, кто устраивает сцены на площадке. Для сцен — занавес, зрители и грим. У неё — коляска, баночка бульона в пакете и сердце, которое пока не отдает билеты в партер.

— Я зайду завтра, — тихо сказала она кому-то, кто точно не мог услышать. Сглотнула и подтолкнула коляску к лифту.

Кнопка лифта, конечно, заела — как всегда, когда спешишь. Юля поехала пешком, держась за поручни, как за нормальную жизнь. На каждой ступеньке звенели его слова: «Юлька твоего мизинца…» — и хотелось смешно-по-детски посмотреть на свои пальцы: все ли на месте, не отвалился ли у неё тот самый мизинец, с которого началось падение.

Дверь своей квартиры она открыла удивительно ровно. Кухня встретила светом, чайник радостно подпрыгивал на плите — привычки не меняют курса за одну минуту. Юля поставила пакет на табурет, пересчитала ложки — зачем? — и заметила, что держит ключи слишком крепко, будто они могут убежать к соседям. В зеркале в коридоре отражалась женщина, которую она знала до морщинки: хвост, тонкая линия бровей, домашняя футболка с растянутым воротом. И только глаза были новые — круглые, как у того кота у третьей квартиры.

Телефон вспыхнул: «Ты где?» — от мужа. Обычное, без интонаций. Юля присела на край дивана, положила Мишку рядом — он, слава богу, даже не потянулся; сунула палец ему в ладонь и вдруг поняла, что не знает, какой смайлик поставить в ответ: сердечко — как всегда? Или ладонь «окей», как коллегам? Или ничего — как тем, кто потерял право на слова?

— Дома, — набрала она и стерла. — С Мишкой, — набрала ещё и снова стерла. Наконец отправила совсем простое: «Мы ужинаем». И экран погас, будто тоже не хочет обсуждать.

В кастрюле тихо гупнула картошка. Юля провела ладонью по столу — идеально чисто. И почему-то стало смешно: у неё, выходит, только стол и остался идеально чистым. Остальное — как подъездные ступеньки после дождя: скользкие, сомнительные, предательские.

Она взяла ложку и, не пробуя, перелила суп в тарелку — для кого? Для себя? Для него? Для какой‑то новой версии себя, которая будет жить с этим знанием и делать вид, что у неё всё в порядке? Юля опустилась на стул, подставила ладони под щёки и впервые за день позволила себе ровно три секунды на то самое — ударившись в тишину. Ровно три — потому что из спальни донёсся Мишкин смешной вздох, и жизнь приказала встать, подогреть молоко, переложить пелёнки, улыбнуться на автомате.

Она встала. Улыбнулась на автомате. Подогрела молоко. Всё как прежде — только воздух другой, как после грозы, когда вроде ясно, а пахнет мокрым железом. И где‑то под рёбрами тихо тикало: завтра нужно будет посмотреть в глаза сестре. И мужу тоже. Но это — завтра.

Сегодня — чайник, который закипел слишком быстро. Сегодня — выключатель света, к которому вдруг стала липнуть рука. Сегодня — вопрос, который она ещё не умеет произнести вслух.

И дверь внизу, которую она сама прикрыла, хотя оттуда уже тянуло сквозняком другой жизни.

Глава 2. Быт до грозы

За пару часов до лестничной площадки и той щёлочки в двери всё было предсказуемо, как расписание маршрутки. Юля мешала суп: картошка на краю мягкости, лавровый лист на столешнице, укроп горкой — «для красоты». На подоконнике парила кружка чая, за холодильником упорно пищал таймер, который она ставила «не забыть выключить духовку», хотя духовки сегодня не было. Мишка в стульчике для кормления стучал ложкой, целился в миску, но попадал по столу — в целом, успех.

— Миша, договор такой: мама — суп, ты — ложку, — миролюбиво объяснила Юля. — И без революций. Мы культурные люди.

Мишка в ответ издал что‑то очень важное и длинное, что вполне можно было принять за «договориться всегда можно». Юля улыбнулась, сняла кастрюлю с огня, накрыла полотенцем — «чтобы настоялось», как любила говорить её мама. Телефон дернулся на столе. От Андрея: «Задержусь». Без точки. Без смайлика. Словно «задержусь» — это такой вечерний ритуал, вроде почистить зубы.

— Конечно, — сказала она в пустоту. — Кто бы сомневался.

Пальцы сами набрали: «Во сколько?» — и тут же стерли. Набрали другое: «Я суп сварила». Стерли снова. Оставила нейтральное «ок». И почувствовала себя старой мудрой женщиной, которая уже давно знает: чем меньше слов — тем спокойнее ночь.

Дверной звонок пикнул — коротко, зло: соседка тётя Лида, с которой невозможно не поговорить.

— Ю-ю-ю-ля! — протянула Лида, едва Юля открыла. — Возьми, пожалуйста, пелёнки Наташкины, я постирала, высушила, пахнут ромашкой! И скажи ей, пусть хоть раз ко мне зайдёт не в кроссовках, а в тапочках — песка с неё, как с пляжа.

— Спасибо, Лидия Павловна. Передам. И тапочки тоже.

— Передай! Муж-то твой дома? — Лида понизила голос, щурясь с любопытством.

— Задержится, — спокойно ответила Юля. Она это слово сегодня уже репетировала. — Работа.

— А… работа, — протянула Лида так, будто «работа» — это такой знакомый ей мужчина с коварной улыбкой. — Ну, раз так, я пошла. Не скучайте! И суп у тебя, Юль, пахнет — царский. Мужика к столу прибьёт.

— Надеюсь, — улыбнулась Юля, закрывая дверь.

Она сложила пелёнки, привычно провела влажной салфеткой по столешнице, задвинула в ящик нож — этот нож Андрей всегда оставлял, как флаг на вершине. Вдоль стенки на кухне стояли их маленькие радости: баночки с крупами, смешной магнит «Назад в холодильник — и никто не пострадает», рисунок Наташи — солнце и палка-человечек, очень похожий на их папу десять лет назад.

Телефон снова мигнул — мама. Без видеосвязи, по старинке: «Юль, ты соль положила? Аккуратней, не пересоли, укроп в конце. А Андрей когда?»

— Мама, всё хорошо, — мягко отрезала Юля. — Суп — идеальный, Мишка — бодрый, Андрей — задержится. А ты как?

— Я тоже задержусь, — хмыкнула мама. — У меня сериал. Ладно, целую. И Наташке скажи, чтоб ко мне заглянула — давно не видела носа её.

— Передам, — пообещала Юля и отключилась.

Она обернулась к сыну, который к этому моменту уже выстроил из кусочков хлеба архитектурный ансамбль.

— Архитектор, — сказала Юля с уважением. — Щас умоемся и по делам.

«По делам» — это к Наташе, на «минутку». Ничего особенного: у сестры опять сломалась сушилка, Юля обещала забрать её вещи после стирки и занести баночку бульона — тот самый лечебный, который накоучила делать мама: «курица, морковь, лаврушка, и чтоб душа». Всё просто. Ну правда же — что может быть проще?

Юля натянула на себя мягкий кардиган, поправила хвост, накинула на коляску тёплый плед — в подъезде сквозняк. Быстро собрала «всё на всякий случай»: салфетки, бутылочку с тёплой водой, пустышку, банку бульона в пакет. Посмотрела на часы, на окно — двор с детской площадкой уже притих, качели стояли смирно. И такой спокойный был вечер, до смешного спокойный, что захотелось поставить на стол свечку — просто потому, что красиво.

— Миш, пойдём к тёте. На минутку и обратно. Ты даже не заметишь, — уговаривала Юля сына, спуская тормоз на коляске. — Заберём твои ползунки, которые у неё, и домой. А потом «мишки» посмотрим. Договор?

— Да! — уверенно сказал Мишка. Или это ей послышалось.

В прихожей шуршали пакеты, ботинки стояли ровно, как на разводе караула — Андрей терпеть не мог хаос, но весь хаос сейчас тихо лежал у него в телефоне. Юля вздохнула и улыбнулась самой себе: «Хватит. Спокойно. Минутка — и дом».

В лифте пахло железом и чужими духами. На третьем этаже кот Васька, местный босс, важно сидел на коврике у чьей-то двери и делал вид, что всем управляет. Юля притормозила коляску, кивнула коту — они с ним давно в тёплых отношениях.

— Вась, пропусти маму с ребёнком, — прошептала она.

Кот даже не моргнул — король не суетится. Юля хмыкнула, подкатала коляску вниз на один пролет — к Наташе. На её площадке всегда пахло кофе: Наташа любила выпендриться и варить в турке, как в кино. Иногда с корицей. Иногда — просто так, ради процесса.

Юля на ходу набрала сообщение: «Я поднимусь? На минутку.» Ответ не пришёл. Телефон, поди, где‑то в пледе, а плед на кресле, а кресло завалено бельём — у Наташи всегда так. Юля улыбнулась заранее — сестра умела жить живо, слегка на нервах, но словно праздник в каждом дне.

Она нажала на звонок. Он пикнул вежливо и умолк. Никто не спешил. Юля постучала костяшками — привычно, два коротких, один длинный. За дверью было тихо. В коридоре мелькнул чей-то шаг — сосед? — и опять стихло.

— Наташ, это я! — негромко позвала Юля. — Я суп принесла, заберу ползунки. На минуту всего!

Мишка потянулся в коляске, засопел. Юля поправила плед, кинула взгляд на телефон — тишина. И в эту самую тишину, неожиданно для себя, она поймала странную деталь: дверь у сестры не была закрыта до щелчка, как обычно. Совсем немного, на толщину ногтя, но — приоткрыта.

— Наташа? — ещё раз позвала Юля и, не заходя, дотронулась до ручки кончиком пальца.

Ручка была тёплой, словно её только что держали. Юля вдруг ясно почувствовала, как ровный вечер собирается в тугой узел, как перед грозой стынет воздух. Но пока гроза ещё там, за горизонтом. Пока — «минутка». Пока — обычная жизнь в мягком кардигане, с банкой бульона и ребёнком, который дышит в коляске маленькими смешными вздохами.

Она перехватила пакет поудобнее, собралась сказать что‑то нейтральное и хорошее — из того, что говорят в таких случаях сестрам, — и толкнула дверь ещё на миллиметр. Где-то внутри щёлкнул выключатель. Или ей показалось.

Минутка обещала быть быстрою. Но уже не была простой.

Глава 3. Подслушанное признание

Юля стояла у приоткрытой двери и слышала: в квартире пахло кофейной пенкой и корицей; телевизор шептал где‑то вдали. Голоса — близко, совсем рядом, так близко, что казалось, их можно поймать руками.

— Андрюш… — сестрин голос дрогнул, как ложка в стакане. — Я беременна.

Тишина сжалась в кулак. Потом — шаги. Андрей говорил тихо, уверенно, тем тоном, которым умеют закрывать любой скандал.

— Чёрт, Наташ… — короткий выдох. — Я виноват. Я не думал, что так… Но я тебя не брошу, слышишь? Я рядом. Только давай без паники.

— Это как «не брошу»? — Наташа взвилась и тут же сбавила. — Мне что, одной на учёт вставать? Или… — она споткнулась о слово. — Или ты со мной?

— Я с тобой, — быстро сказал он. — Просто всё аккуратно. Ты знаешь меня: я не люблю хаос. С Юлькой у меня… ну ты знаешь, у неё всё по расписанию. Я там как на работе. А с тобой — живу. Понимаешь?

Он сказал это мягко, почти нежно, но у Юли похолодели пальцы. «С тобой — живу». Точнее не скажешь. В кухне у неё — суп и порядок. А жить, выходит, он ходит сюда.

— И что теперь? — Наташа уже не прятала дрожь. — Я не игрушка, Андрей. Это ребёнок.

— Я не говорю «игрушка», — он понизил голос почти до шёпота. — Мы всё решим. Я найду квартиру поближе, буду ночевать через день, как получится. Ты не одна. Деньги я дам, не переживай.

— Квартиру? — Наташа будто задохнулась. — Ты серьёзно? А Юля? Ты ей что скажешь?

Неприятная пауза. Юля услышала, как он трёт виски — привычный жест.

— Юля… — он вздохнул. — Если бы не Мишка, я бы ушёл. Ты же знаешь. Но Мишка маленький. Мне нельзя резких движений. Пойми, я делаю как могу. Я тебя не бросаю. Ты у меня… — он улыбнулся этим голосом, от которого люди расслабляются. — Ты у меня праздник.

— Праздник, — сухо повторила Наташа. — А жена — будни?

— Не начинай, — попросил он устало. — Мне и так нелегко.

— Мне, пожалуй, тоже, — хмыкнула она и вдруг очень тихо: — Я видела две полоски, Андрей.

— Хорошо. Значит, так. Завтра утром едешь сдавать анализы. Я занесу деньги. Решим врача. Я рядом, Наташ. И… — голос стал жёстче, деловой. — Тише. Соседи.

В этот момент Мишка дернул ножкой, поскребся по пододеяльнику и пискнул — крохотным, но громким для матери звуком. Юлю как током ударило: сейчас они выйдут в коридор, увидят её, увидят коляску, глаза, руки. Всё рухнет здесь, на коврике у Наташи.

Она взяла коляску за ручку — пальцы ледяные, будто она держит не пластик, а мокрый снег — и потянула на себя. Пакет с бульоном качнулся и стукнул в колесо. «Тише, тише», — прошептала она уже не Мишке, себе. Дверь податливо скользнула, щёлочка закрылась, но голоса ещё летели за ней, как узкие ленты.

— Ты меня любишь? — упрямо спросила Наташа.

— Люблю, — сказал он слишком быстро. — Ты же знаешь.

Юля не слышала больше. Она катнула коляску к лестнице так, будто её кто‑то подгонял. На площадке кот Васька лениво повернул голову: «Ну что, мать, побежала?» Она едва не наступила на его хвост, извиняюще шепнула: «Прости, Вася», — и заскочила в лифт. Лифт, как назло, думал о вечном, прежде чем закрыться.

— Миш, держись, — сказала Юля, хотя держаться нужно было ей. — Сейчас домой, сейчас чайник. И всё.

В телефоне вспыхнуло сообщение от Андрея: «Ты где?» Пальцы сами набрали: «У Наташи была. Несу пелёнки». Потом стерли «была», оставили «несу». Потом стерли всё. Экран погас. Хорошо, пусть погаснет, пусть ничего не говорит.

Лифт дёрнулся и поплыл. Сердце тоже дёрнулось и не знало, куда плыть. Юля прижала ладонь к лицу — горячее. Вторая ладонь — на ручке коляски — ледяная. «Вот тебе и температурный режим», — мысленно усмехнулась она слишком громко.

Дома она автоматически проверила газ, выровняла прихватку на шкафчике, поставила банку бульона в мойку. Огляделась и будто по списку отметила: чайник на месте, ложки на месте, рисунок «папа и Мишка» на магнитике — на месте. Только Юля — не на месте.

Телефон опять вспыхнул: «Позвоню через десять». Она положила его экраном вниз. Потом перевернула экраном вверх — словно от этого правда меняется. Поставила чайник и поймала себя на смешной мелочи: она всё ещё в тапочках с помпонами. Эти помпоны вдруг показались ужасно глупыми.

— Мы дома, — сказала она вслух. — Мы дома, Миш. Ничего не случилось.

Мишка как в подтверждение икнул и улыбнулся во сне. Юля провела пальцем по его щеке, и от этого простого движения сердце чуть отпустило. Оно не победило тяжесть — просто вспомнило, ради чего нужно стоять ровно.

Она зашла в ванную, на полочке увидела пузырёк валерьянки — тот самый «на случай», про который все говорят, что он не помогает, но держат. Дотронулась до холодного стекла, взяла и тут же поставила обратно. Не сейчас. Ещё минута — и можно будет. Или не можно.

Из прихожей раздался звук ключа — соседский мальчик. Юля вздрогнула так, будто это Андрей. И поняла: сегодня она не будет спрашивать. Сегодня она выдохнет, уложит Мишку, выключит свет в коридоре, переложит ложки ещё раз — на удачу. А завтра… Завтра она научится произносить слова без слёз.

Чайник вскипел слишком шумно, как поезд, который проносится мимо твоей платформы, не останавливаясь. Юля выключила, наливала воду медленно, аккуратно, будто можно налить тише и жизнь тоже станет тише.

Она села к столу, подперла голову ладонью и услышала, как в соседней квартире кто‑то смеётся. Обычный вечер длился где‑то не у неё. У неё вечер сложился пополам и затих. И в этой тишине вдруг очень отчётливо прозвенело: «Я беременна… Я виноват, но тебя не брошу…» Слова шли кругами, как по воде. И каждый круг — холоднее.

Юля включила ночник в спальне, поправила одеяло сыну и тихо притворила дверь. В зеркало коридора посмотрела мельком — там стояла знакомая женщина, только взгляд у неё был новый: ровный, как линия под линейку. Этот взгляд обещал: завтра будет разговор. Но сначала — ночь. И бутылочка валерьянки, которую она опять взяла в руку и на этот раз не поставила обратно.

Глава 4. Немой шок и валерьянка

Ночь встала в квартире как дежурная смена: тихо, деловито и без вопросов. На кухне горела маленькая лампа — та самая, «чтоб не слепило», — и стол выглядел как пункт приёма усталости: пустая тарелка, бутылочка с тёплой водой, баночка пюре «на всякий случай», пузырёк валерьянки. Коляска подкатана ближе к дивану, плед наброшен небрежно — будто кто‑то уходил, обещая вернуться через минуту, и пропал.

Юля ходила босиком — пол прохладный, приятно отрезвляет, но внутри всё равно горит. Она сняла с верёвки мокрые ползунки, машинально встряхнула — словно из них высыплется ответ, — и развесила по батарее. На дверце холодильника висел магнит «улыбнись» — гад излишне бодрый, хотелось перевесить вниз головой.

Телефон лежал экраном вниз, но дышал: то вспыхнёт, то стихнет. Андрей так и не позвонил «через десять». Потом пришло «задержусь сильно», потом — ничего. Юля знала, что значит «ничего». И всё равно ловила каждую вибрацию, словно от неё зависело, останется ли мир на своём месте.

Мишка причмокнул во сне, шевельнул ладошкой, и Юля сразу, как по кнопке, наклонилась.

— Тсс, я рядом, — прошептала она. — Всё хорошо. Спи.

Сын задышал ровно. Юля села на край дивана, потянулась к столу и взяла пузырёк валерьянки. Понюхала, морщась — пахнет как поликлиника в детстве. Три капли? Десять? Или просто подержать в руке, как амулет?

Телефон ожил. «Андрей». Пауза. Вдох.

— Да, — сказала она обычным голосом.

— Ты не спишь? — его голос тоже был обычным. Этот «обычный» теперь звучал как маска.

— Мишку укладывала, — коротко ответила Юля.

— Я сегодня поздно. Ну совсем поздно. Не жди, ладно? Поужинал?

— Ага. Суп, — сказала она и удивилась себе: ну почему «суп»? Можно было сказать «да», но вырвалось бытовое. Быт — единственное, что не врёт.

— Хорошо. Не заморачивайся. Ложись пораньше, — произнёс он и помолчал. — У тебя всё нормально?

— Нормально, — ровно сказала Юля. — А у тебя?

— Тоже, — он слегка кашлянул, как перед важной фразой, но ничего не добавил. — Отключаюсь. Завтра поговорим. Обнимай Мишку.

— Угу, — сказала она и отключила.

Секунду смотрела на тёмный экран, как на закрытую дверь. Потом положила телефон на стол, снова взяла валерьянку, не стала считать капли — налила «на глаз» в стакан воды. Горько, противно. Но в горле стало теплее.

— Мама, ты чего? — тихо спросила она саму себя и тут же ответила другим, спокойным голосом, который обычно включала для подруг: — Я в порядке. Я взрослая. Сейчас ночь. Ночью мы не принимаем решений.

Она пошла на кухню, включила чайник, выключила — зачем? — и поставила обратно. Присела на корточки у коляски, посмотрела на Мишкины ресницы — длинные, смешные. Провела пальцем по пушистому виску.

— Ты точно в порядке, — сказала она сыну. — А теперь мама будет делать вид, что в порядке. Потому что мама у тебя… — она улыбнулась, не зная почему. — Мама у тебя с характером.

В почте мелькнуло письмо от мамы — старая рассылка рецептов: «пирог быстрый и вкусный». Просто, нелепо и утешительно. Юля открыла, листнула и зачем-то прочитала до конца. «Время выпечки — 40 минут». Сорок минут — хороший срок для того, чтобы не заплакать.

Она запустила стиралку — нервы, как всегда, просили шума. Машина загудела, барабан вздохнул — образцовая терапия домохозяйки. Юля стояла, прислонившись лопатками к косяку, и думала ровными словами: «Как такое возможно? Когда это началось? Как я не увидела? Что я делаю сейчас? Что делать завтра?»

— Завтра — ничего, — сказала она себе вслух. — Ничего. Утро, каша, детская поликлиника, Лида с подъезда со своими новостями, магазин за творогом. Всё как всегда. Сегодня — молчим.

Телефон опять мигнул — Наташа. Сердце у Юли подпрыгнуло так, что стало смешно: «Теперь у меня будет кардионаблюдатель — сестра пишет». Сообщение одно слово: «Ты?»

Юля быстро набрала: «Дома. Спим». Стерла «спим». Написала «дома». Отправила. И сразу выключила звук. Не потому что боится ответа — просто потому что не выдержит ещё одно «серьёзно поговорим».

Она допила воду с валерьянкой, пошла в ванную и уставилась на своё отражение. Лицо обычное. Глаза — как после кино, где плакала, но не до рыданий. Она достала из ящика крем, машинально намазала, словно от этого жизнь станет увлажнённой и ровной.

— Я молчу, — сказала она зеркалу. — Всё. До завтра. Потом посмотрим.

Из спальни донёсся тихий плач — голод. Юля автоматически развернулась: подогреть, проверить температуру на запястье, прислонить бутылочку. Этот танец она могла делать с закрытыми глазами, и сегодня действительно делала почти вслепую.

— На, мой хороший, — шептала она. — Тихо-тихо. Сейчас всё будет.

Мишка брал соску жадно, потом расслаблялся, обмякал в руках, и Юля ловила это спокойствие как лекарство. Вот оно — вполне конкретное «сейчас всё будет». Работает.

Стиралка закончила цикл, пискнула и замолчала, оставив дом без фонового гула. Тишина стала густее. Юля разложила мокрое на сушилке, поправила прищепки — каждая прищепка на своём месте, она сейчас от этого зависима. Вынула из корзины ещё один пакет белья — там Андреевы футболки. Запах — его. Сердце дернулось, но руки не затормозили: одну — повесить, вторую — встряхнуть, третью — сложить.

Телефон снова ожил. Сообщение от Андрея: «Дома буду к утру. Не жди». Она не ответила. Просто поставила рядом с телефоном стакан воды — на случай, если проснётся от жажды, а под рукой ничего не будет. И подумала: когда человек начинает готовиться к жажде заранее — он уже решил молчать.

Юля вернулась к коляске, поправила плед, села на пол рядом. Отсюда кухня выглядела иначе: ножки стола, крошки под стулом, свеча в стакане, которую так и не зажгли. Всё до смешного живое и обычное. Она прислонилась плечом к дивану и закрыла глаза. Не спала, просто выключилась из разговоров.

Ей хотелось вдруг позвонить маме. Сказать: «Мам, у меня беда». Попросить: «Скажи, что я не сошла с ума». Но сразу увидела следующий кадр: мама суетится, собирает пакет сумбурных советов, делает три звонка не туда, едет к ним ночью… Нет. Мамину тревогу выдержать сил не было.

— Утро умнее ночи, — сказала она на всякий случай. И чтобы не раздражаться от банальности, добавила своему отражению в стекле окна: — А я умнее собственного языка.

В четыре она всё-таки задремала, не раздеваясь, с телефоном на подлокотнике и пузырьком валерьянки на столе — как сторожком против беды. Приснилось что‑то про школьный двор, где они с Наташей бегают и меняются варёными яйцами на конфеты. Во сне всё было легко, просто и смешно. Во сне у неё не дрожали руки.

Утро нашло её сидящей, с заломленным воротом кардигана. Голова гудела, но мысли уже выстроились в шеренгу: каша, умыться, детская поликлиника, магазин, пелёнки. Никаких сцен. Никаких вопросов «в лоб». Она поднимет глаза и скажет обычное «доброе утро», потому что сегодня — день «как вчера».

И, заварив чай, поставит на плиту новую кастрюлю. Пусть в доме пахнет чем-то, что не врёт.

Глава 5. Как вчера — и ни на шаг

Неделя пошла, будто кто‑то поставил жизнь на повтор. Утро — каша, «мультик на фоне», стиралка как белый шум. День — коляска, магазин, аптечка «на всякий случай». Вечер — суп, чай, звонок мамы, «задержусь» от Андрея. И каждый раз одно и то же «как дела?», от которого внутри шкурой идёт холодок, как от чужого пальто на голые плечи.

— Миш, у нас сегодня манка, — бодро объявляла Юля. — Манка — это такая снежная каша. — А папа? — Мишка пока говорил двумя словами: «папа» и «ещё». — Папа — на работе, — автоматически отвечала она.

В понедельник они с Лидией Павловной пересеклись у лифта.

— Юль, ну ты сияешь, — прищурилась соседка. — Или это мне очки протереть? — Сияю, — кивнула Юля. — От недосыпа всегда блеск. — А муж? — тётя Лида к вопросам как к борщу — щедро. — Муж работает, — ровно сказала Юля, нажимая на «первый». — Ох уж эта «работа», — вздохнула Лида так, словно «Работа» — её бывший. — Передавай, чтоб хоть дома ключи не бросал где попало. Мужчина в доме начинается с ключницы. — Обязательно передам, — улыбнулась Юля.

Вторник был как учебник: поликлиника, капризные носы в очереди, два чиха, три «кто последний?». Юля укачивала Мишку и слушала чужие разговоры. Они были про новое пальто, про цену яблок и мужей, которые «вечно задерживаются». Слушала — и молчала. Слова застывали где‑то между диафрагмой и горлом, как недопитый чай: тёплые, но не лезут.

В среду Андрей пришёл поздно и осторожно. Снял ботинки у порога, куртку повесил с показной аккуратностью, будто сдаёт работу мастеру.

— Привет, — сказал он мягко. — Привет, — отозвалась Юля и поймала себя на том, что считает вдохи. — Как вы? — Мы? Никак. Манку варим, Лиду с лифта любим, поликлинику не любим, — перечислила она, будто меню. — Ты голодный? — Я перекусил, — он отступил на шаг, словно у кухни появился сторож. — Я в душ.

Он нырнул в ванную. Юля глянула на стол — всё как обычно: приборы, хлеб, нож, магнит «улыбнись». И вдруг заметила — телефон Андрея лежит экраном вниз, а поверх — аккуратно брошен его платок. Платок — это был новый реквизит. Раньше он на стол ничего не клал. «Ты что, болеешь?» — хотела спросить, но не спросила. Повернула телефон своим экраном вниз тоже — симметрия успокаивает.

Из ванной шёл пар, Андрей вернулся, вытер волосы полотенцем.

— Как Мишка? — Отлично. Он теперь говорит «ещё». Мы опасаемся, что это его жизненный девиз, — ответила Юля с улыбкой. — Похоже на меня, — он тоже улыбнулся. Быстро. На пол-лица. — Да, — сказала Юля и подвинула к нему чашку. — Чай?

Он сделал глоток и посмотрел мимо неё — на окно.

— Как день прошёл? — спросил он. — Хорошо, — сказала Юля. — Манка, поликлиника, Лида. — Манка — это оружие массового поражения, — вдруг попытался пошутить он. — Если с комочками — да, — поддержала Юля. И сразу почувствовала, как шутка падает на пол и не отскакивает.

— Я упаду, — сказал он, кивая в сторону спальни. — Устал. — Упади, — кивнула Юля. — Простыню я поменяла.

Он ушёл. Юля осталась на кухне, как на сцене после спектакля — один прожектор на чашку, второй на пустой стул. Она сняла чайник, вытерла каплю со столешницы и вдруг услышала себя: «Как дела?» — «Хорошо». Бабах — и пол внутри провалился на этаж ниже.

Четверг был длинным. Мишка плохо спал днём, требовал «ещё», но «ещё» чего — не объяснял. Юля нарезала яблоко, пела «баю-бай», развесила стирку, заварила кофе и дважды вылила, потому что горчил не вовремя — как правда. Вечером Андрей прислал привычное: «задержусь». Юля поставила ему ужин в духовку и пошла купать Мишку.

— Я буду папе рассказывать, что ты плавал как корабль, — говорила она, подставляя ладонь под голову сына. — А папа скажет «класс». И мы все сделаем вид, что так и надо.

В пятницу Андрей пришёл раньше, чем обещал. Юля машинально обрадовалась, потом насторожилась — неожиданные ранние приходы тоже бывают сигналами.

— О, — сказал он в коридоре. — Вы дома. — Представь себе, — откликнулась она. — Пятница, мы любим пятницы. — Я тоже, — он снял куртку и на секунду задержался, как человек, который собирается сказать что‑то важное, но передумал. — Миш спит? — Сейчас уложу, — сказала Юля. — Хочешь посмотреть мультик вместе? — Я… — он махнул рукой. — Я позже. У меня созвон.

— С кем? — вырвалось. — По работе, — слишком быстро.

Юля кивнула и сама себя одёрнула: «Не сейчас». Вынесла мусор, вернулась, собрала игрушки — всё привычно. Из спальни вернулась мягкая тишина — Мишка уснул моментально, как только голова коснулась подушки. Юля подошла к окну, отодвинула штору и вдруг увидела своё отражение: женщина с ровной прической и с глазами, в которых живёт вопрос.

— Хочешь я скажу? — спросил Андрей из коридора. — Скажи, — спокойно ответила Юля, хотя не была уверена, про что сейчас речь. — Я очень устал, — произнёс он. — Я вижу, — кивнула она. — И я… — он щёлкнул телефоном, не глядя. — И я хочу, чтобы было спокойно. — Я тоже, — сказала Юля. И подумала: «Какое красивое слово — спокойно. Его удобно ставить между людьми, как вазу с цветами: вроде есть что посмотреть, а толку ноль».

Суббота началась с «мама, ещё». Юля резала блинчики, Андрей фотографировал что‑то на телефон. Рука у него привычная, уверенная, и Юля поймала себя на том, что смотрит на пальцы. Эти пальцы вчера держали сестрину чашку? Или вот прямо сейчас помнят её турку с кофе? От мысли стало противно. Она отвернулась, взяла тарелку, включила радио — музыка покатилась по кухне, как шарики по детской горке.

— Юль, — сказал Андрей, — у меня встреча в два. — С «Работой»? — спросила она, не поднимая глаз. — С партнёрами, — уточнил он. — Отлично, — кивнула Юля. — Я к маме съезжу. — Передавай, — коротко сказал он.

— Передам, — ответила Юля и ощутила, как слово «мама» в горле становится спасательным кругом.

У мамы было тихо. Чистые занавески, кисель из ягоды, плед, который пах порошком «Ромашка». Мама голубила Мишку, Юля сидела на кухне и смотрела, как булькает суп.

— Ты какая-то… — мама поискала слово. — Неугомонная. — Я? Спокойная я, — усмехнулась Юля. — Спокойная, — задумчиво повторила мама и вдруг пристально глянула. — Юль, если что — я рядом. Без героизма. Просто рядом. — Если что — скажу, — пообещала Юля и мазнула взглядом по телефону. Ничего. Вечер стучал в стекло костяшками.

Домой они вернулись под ночь. Андрей сидел на диване, смотрел новости и листал телефон.

— Привет, — обрадовался он позже, чем следовало. — Привет, — отозвалась она. — Как мама? — Кисель как в детстве. — Класс, — кивнул он. — Я… я завтра с утра уеду на пару часов. — Угу, — сказала Юля. — Работа? — Работа, — подтвердил он.

Слово «работа» прилипало к разговорам, как жвачка к подошве: вроде идёшь, а она тянется. Юля умылась, постелила Мишке, проверила чайник, выключила свет и стала в коридоре — там, где зеркальная полоска шкафчика показывает правду про спину.

— Юль, — позвал Андрей из комнаты. — Что? — Как ты? — Нормально, — сказала она, привычно и аккуратно. — Если что — говори, — произнёс он, удивительно похоже на её маму. — Обязательно, — ответила она. — Я… — он замялся. — Я очень хочу, чтобы у нас всё было хорошо. — И я хочу, — кивнула Юля и подумала: «Никогда ещё слова «хочу» и «будет» не были так далеко друг от друга».

Воскресенье с утра было тихим, как снег, который только что выпал. Андрей ушёл «на пару часов», вернулся под вечер. С улицы принёс кофе и запах чужого лифта.

— Тебе латте, — поставил на стол. — Спасибо, — сказала Юля и отпила. Сладко, тепло — словно всё правда нормально. — Я подумал, — вдруг начал он, — давай… давай в следующем месяце поедем к морю. — В следующем месяце у тебя отчёт, — напомнила она. — Отчёт отчётом, — он махнул рукой, — а море по расписанию не ходит. — Ага, — сказала Юля. И тихо добавила: — Никто никуда не ходит по расписанию.

Он усмехнулся, не поняв. И это было легче, чем если бы понял.

До ночи всё выглядело прилично. Мишка заснул, город выдохнул, кошка Васька за дверью потянулась и ушла патрулировать этаж. Юля сложила бельё, проверила, не забыли ли купить молоко, взглянула на стол. На платке Андрея, брошенном на телефон, лежал тонкий след от чашки — кольцо, как печать. Юля подняла платок, просто чтобы вытереть след. Экран загорелся — не от её пальцев, от входящего.

Имя на экране резануло, как бумага по коже. «Наташа». Юля не нажала ничего. Она стояла и смотрела, как звонок прыгает, как умирающая бабочка, а потом исчезает, оставляя после себя две маленькие бледные полоски в строке уведомлений.

Юля положила платок обратно — аккуратно, как новыми шторками закрывают некрасивый вид из окна. И вдруг очень спокойно поняла, что «как вчера» больше не выйдет. Она ещё собиралась выдержать до утра, ещё один день, ещё одну манку, но внутри щёлкнуло — как выключатель в коридоре.

— Хватит, — сказала она вслух, и голос не дрогнул.

В следующей главе она всё-таки спросит. Но пока — допьёт свой латте, потушит маленькую лампу и впервые за неделю ляжет спать без валерьянки. Потому что решение — лучший седатив.

Глава 6. Взрыв по расписанию

Она выбрала вечер, когда всё выглядело прилично: ужин съеден, тарелки вымыты, Мишка спит, радио шепчет погоду. На столе — две кружки чая, телефон Андрея лежит экраном вниз, поверх аккуратно — платок. Всё, как он любит: без хаоса.

— Сядь, — сказала Юля, даже не пытаясь улыбаться. — Пять минут. По делу.

— Юль, я очень устал, — вздохнул он и сел краем, будто на электричке «только до следующей».

— Я тоже устала. Поэтому — коротко. Ты спишь с моей сестрой?

Он не вздрогнул. Не начал «давай без сцен». Не поискал глазами выход. Просто кивнул, как кивают на планёрке, когда согласны с повесткой.

— Да.

Воздух шевельнулся, но дом не рухнул. Юля отметила это где‑то трезво: значит, держит. Значит, может дальше.

— Сколько?

— Год, — ответил он буднично. — Примерно.

— Примерно — это сколько? — уточнила она автоматически, как у врача на приёме.

— Юль… — он потер виски. — Год. Не меньше.

— Понятно, — сказала она. И вдруг улыбнулась не к месту: — Спасибо, что дождался рождения Мишки, а то так неудобно было бы.

— Давай без сарказма, — попросил он спокойно. — Нам надо говорить по-взрослому.

— Давай, — кивнула Юля. — По-взрослому. Ты собираешься уходить?

Он посмотрел в сторону окна.

— Если бы не Мишка — ушёл бы, — произнёс он тоном «объективной оценки». — Сейчас рано. Ему год. Я не хочу ломать ребёнку жизнь.

— Щедро, — сказала Юля, чувствуя, как пальцы сами сжимаются в замок. — Спасибо, что выдал отсрочку.

— Я не враг. Я честно, — он развёл руками. — Тебе лучше знать правду, чем нюхать мои отговорки. Ты сильная. Держись.

— Я держусь, не волнуйся, — кивнула она. — И уточню ещё раз: ты спишь с моей сестрой. Год. Если бы не Мишка — ушёл бы. Теперь главное: ты планируешь это закончить?

Он пожал плечами, чуть заметно.

— Это не так просто. Там чувства. И ситуация… — он поджал губы. — Короче, давай без крайностей. Я всё урегулирую.

— Что именно ты «урегулируешь», Андрей? — Юля говорила тихо, почти ласково, и от этого слова звучали твёрже. — График? Ночёвки? Отпуска?

— Юль, — он устало нахмурился. — Не надо маленьких злых шуток. Я тебя уважаю.

— Прям чувствуется, — кивнула она. — Особенно когда ты в моей квартире подбираешь для моей сестры график.

Он скользнул взглядом по столу, словно проверял расстановку фигур перед ходом.

— Я сейчас ей позвоню, — спокойно сказал он. — Чтобы ты… ну, чтобы не было иллюзий. И чтобы ты понимала: я всё держу под контролем.

— При мне? — Юля не поверила.

— При тебе. Чтобы честно, — сказал он и, не торопясь, снял с телефона платок.

Экран ожил. Он набрал быстро, движения привычные, пальцы уверенные — словно вызывает курьера.

— Алло. Привет, — голос у него стал мягче. — Нет, всё нормально. Да. Завтра. Давай как договаривались, в семь, у тебя. Нет, лучше у того кафе, где спокойнее. Симка на месте, не переживай, напишу. Деньги принесу, как обещал. И… — он посмотрел на Юлю и добавил, вежливо, как официанту: — Не затягивайся. Мне в девять надо быть дома.

Юля слушала и была вдруг очень спокойной — до ледяного. Как на экзамене, когда время кончилось, а ты уже всё сдал.

— Угу. До завтра, — закончил он и положил телефон экраном вниз, как печать.

— Красиво, — сказала Юля. — Ловко. Как такси вызвать.

— Юль, — он подался вперёд. — Я не хочу войны. У нас ребёнок. Ты умная женщина, мне с тобой спокойно. С ней — мне… — он поискал слово, нашёл простое. — Живо. Я пытаюсь сделать так, чтобы никто не пострадал.

— Уже поздно, — заметила Юля. — И ещё: «никто» — это удобное слово, когда у тебя две жизни.

Он молчал. Секунда, другая. В доме было слышно, как тикают часы — редкий звук, обычно тикают только нервы.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал сейчас? — спросил он наконец. — Конкретно.

— Сейчас — ничего, — ответила Юля. — Сейчас ты помолчишь, выключишь свет в коридоре и не разбудишь Мишку. Завтра — я подумаю. И, кстати, Андрей… — она вдруг уцепилась за маленькую деталь. — Сними платок с телефона. Ему жарко.

Он машинально откинул платок в сторону. Мелочь, а стало легче: открыт экран — открыта картинка.

— Ты скажешь маме? — спросил он, словно речь про новую скатерть.

— А ты? — улыбнулась Юля. — Я не вижу смысла, — спокойно ответил он. — Зачем травмировать человека.

— Конечно, — кивнула она. — Людей вообще лучше не травмировать. Их лучше размещать по расписанию и кормить видимостью.

Он криво ухмыльнулся.

— Тебя злость делает острее. Это мне всегда в тебе нравилось.

— Тебе нравилось, — поправила Юля. — С сегодняшнего дня оставим глаголы в прошедшем. На всякий случай.

Он встал.

— Я в гостиной посплю, — сказал он. — Чтобы… ну.

— Чтобы не провоцировать хаос, — помогла она. — Спи там, где удобно.

Он собрал плед, подушку, мельком глянул на коляску и, не сказав лишнего «прости» или «давай обнимемся», ушёл. Дверь в гостиную мягко закрылась. Щёлкнул выключатель. Дом сел тише.

Юля допила остывший чай — он был как разговор: горчит, но не убивает. Поставила кружку в мойку, вытерла стол, прижала ладонью влажное кольцо от чашки — оно не исчезло, но стало бледнее.

Телефон мигнул. На экране — «Наташа: завтра смогу». Юля спокойным движением заблокировала уведомления. Не потому что прячется — просто потому что сегодня у неё лимит.

Из спальни лёгкий писк — Мишка ворочается. Юля накрыла его, пригладила волосы и осталась стоять над кроваткой, как дежурный свет. Всё ясно, всё конкретно: она услышала, он подтвердил, и при ней назначил встречу, словно этот брак — рабочее совещание. Значит, и отвечать она будет как взрослый человек. Но не сейчас.

В коридоре тихо загудел холодильник. На шнуре ночника дрогнула тень. Юля взяла телефон, выключила звук окончательно и положила в шкафчик — туда, где лежат документы и аптечка. Пускай там полежит, это теперь тоже «медицинское».

Она вернулась на кухню, долго смотрела на пустую сковороду, потом достала губку и начала мыть её так тщательно, будто от этого что‑то зависит. И думала о простом: завтра она не пойдёт к маме. Завтра она никому не позвонит. Завтра она купит молоко, кашу и новые прищепки. Завтра она будет молчать — до тех пор, пока не подберёт слова, в которых не жалость, а смысл.

На этом месте обычно люди плачут. Юля не плакала. Она просто чувствовала, как внутри, рядом с усталостью, растёт что‑то холодное и очень прямое — как спинка новой табуретки. Сядешь — и не провалишься.

Дверь гостиной заскрипела — Андрей ворочался на диване. Юля выключила свет на кухне, задержала палец на выключателе на секунду дольше и ушла в спальню.

Следующая ночь должна была быть другой. А утро — началом того разговора, где она уже не будет просить ни признаний, ни «честности». Она будет диктовать правила.

Но это — в следующей главе.

Глава 7. Стыд и одиночество среди своих

Утро было приличным: солнце, тень от занавески на столе, чайник, который не свистит, а «дышит». Андрей уехал рано — носки нашёл сам, ключи не звякнули. На подоконнике — две кружки: одна чистая, другая с кружочком чая на дне. Юля смыла кружочек губкой и поймала себя на смешной мысли: вот это — могу смыть, а остальное — нет.

Телефон мигнул: «Мама». — Юлечка, доброе утро! Ты манку варила? — Варила, — сказала Юля. — С безкомочковой технологией. — Молодец. Слушай, у магазина сегодня творог, твой любимый, по акции. Возьми два. И… — мама замолчала. — Ты как-то тихо говоришь. Ты не заболела? — Всё нормально, мам, — мягко. — Просто не спала. Мишка зубами скрипел. — Ну так зубы! Я же говорила, гель у меня есть. Заезжай, дам. И Наташе скажи, пусть заглянет — у меня как раз пирог. — Скажу, — кивнула Юля в трубку и почувствовала, как внутри поднимается какая-то кислая волна. — Обнимай папу. — Обнимаю. И тебя. И Мишку. Мы же родные, — сказала мама тем тёплым голосом, от которого обычно легче. — Угу, — ответила Юля. — Мы родные.

Отключила и присела на край стула. Слова «мы родные» в этот раз легли не шерстяным пледом, а колючкой. Вроде греет, а колется.

У лифта вышла Лидия Павловна — пружинная, с пакетами. — Ю-ю-ю-ля! Ты видела? У почтовых ящиков снова объявление наклеили. Кошмар! — Какой кошмар? — Про собрание жильцов. Я, конечно, приду. Я все знаю. — Она смерила Юлю внимательным взглядом. — Что-то ты бледная. — Осветление, — отшутилась Юля. — Лампа на кухне новая. — А муж? — Лида как хирург — сразу к главному. — Муж на работе, — вежливо и коротко. — На работе… — проворчала Лида так, будто «Работа» — её соперница. — Ладно, давай сумку помогу донести. Мы же родные… ну, почти. Одноподъездные. — Спасибо, — улыбнулась Юля, взяла сумку обратно. — Сама. Спина потренируется.

Во дворе они миновали песочницу. Мамы обсуждали осенние ботинки, кто‑то с жаром рассказывал про курс английского «за три недели заговорил муж». Юля вежливо кивала каждому слову, в голове держась за поручень, как в автобусе: главное — не упасть в разговоры. Каждое невинное «как дома?» звучало как из другого мира. Она говорила ровно: «всё хорошо», и чувствовала, как «всё хорошо» трещит по швам, но пока держит.

Дома она включила мультик «про трактор», поставила кашу, открыла окно — подышать воздухом, в котором нет чужих голосов. Телефон мигнул снова. «Наташа». Сообщение короткое: «Можем поговорить?»
Юля набрала быстро: «Не сейчас». Потом стерла. Написала: «У меня манка». Стерла. В итоге отправила: «Потом».
Три точки повисели и исчезли. «Потом» — звучит, как «никогда» с добрыми глазами.

Она сложила пелёнки, на всякий случай перемыла чистую тарелку, вытерла дверь холодильника. На полке лежал бабушкин альбом — тот, для семейных фоток. Юля протянула руку, потом резко отдёрнула. Не сегодня. Если открывать — там будут две девочки на одной табуретке, и одна из них с косичками, как у Наташи в первом классе. Не надо. Пока — не надо.

К обеду позвонила мама второй раз: — Я пирог уже вынула! Слива — пальчики оближешь. Наташа, кстати, обещала зайти, но что‑то не идёт. Зайди вместо неё, а? — Сегодня не выйдет, мам, — Юля держала голос в тепле. — У нас дневной сон строго по расписанию. — Расписание — это правильно, — одобрила мама. — Я тобой горжусь. Всё у тебя по уму. — Угу, — сказала Юля и почти услышала, как где‑то над ухом хрустнуло что‑то хрупкое. — Спасибо.

После сна они с Мишкой съездили в магазин. Юля купила творог и почему-то йогурт «персик» — Наташа такой любит. Поставила в корзину, потом достала, поставила обратно. «Мы же родные», — оправдала она йогурт и поняла, что спорит с собой вслух, как тётя Лида: это не признак спокойствия, но рабочий способ не плакать.

На кассе она встретила знакомую — Ленку из декрета: — Юль, привет! Ты светишься! Второго, что ли, пора планировать? — Да я просто лампу поменяла, — улыбнулась Юля. — Сияние — оттуда. — Ох, ты как всегда, — хохотнула Ленка. — Слушай, зайдёте на выходных? Я торт испеку. — Посмотрим, — сказала Юля и подумала: «С кем зайдём?»

Дома она сделала вид, что пишет рабочий список: «молоко, салфетки, щётка для ванной». Внизу строчки пальцы сами набрали: «сказать маме? сказать Лиде?». Юля перечеркнула. Рядом вывела крупно: «молчать». Тоже перечеркнула. В итоге написала по-детски: «дышать».

Вечером Андрей позвонил: — Я задержусь. — Я догадалась, — сказала Юля. — Ты почему не спрашиваешь «надолго»? — А зачем? Ты всё равно не скажешь точное время, а я всё равно скажу «окей». Сэкономим энергию. — Юль, — он помолчал. — Я сегодня… у меня много дел. — У тебя всегда много дел, — ровно. — У меня тоже. — Какие? — Манка, — улыбнулась она. — Манка — это не шутка.

Они оба рассмеялись, каждый — в своей трубке. Смех получился нормальным, и от этого стала странно горько: когда у людей нормальный смех, им кажется, что у них нормальная жизнь.

К девяти вечера Лидия Павловна постучала ложкой в батарею — так у них принято звать на чай. — Ю-ю-ю-ля! Я торт купила «Прага». Давай!
Юля открыла дверь на цепочку: — Лидочка, спасибо огромное, сегодня никак. Мишка спит, я занята. — Чем же, если не секрет? — Манкой, — честно ответила Юля. — Ох уж эта манка… — Лида фыркнула. — Ну смотри. Если что — я рядом. Мы же родные, — добавила она и вдруг стала очень похожа на маму.

Юля закрыла, прислонилась лбом к холодной двери. Слова «мы же родные» в третий раз за день прозвучали как пароль от какого-то клуба, в который она пока не готова войти. Потому что что говорить? «Мой муж — с моей сестрой»? Это не информация, это взрывчатка. Мама заплачет, Лида расскажет соседке у мусоропровода, у Ленки «торт», у всех — жизнь. А у Юли — Мишка. Значит — молчать.

Телефон снова мигнул. «Наташа: я у тебя под дверью. Откроешь?»
Пальцы стали ледяными. Юля подошла, посмотрела в глазок. Наташа стояла в куртке нараспашку, волосы собраны кое-как, глаза — огромные. Девчонка. Не женщина. Девчонка, которая решила сыграть во взрослую жизнь и сломала декорации.

Юля сняла цепочку и открыла ровно настолько, чтобы можно было говорить. — Привет. — Привет, — Наташа шмыгнула. — Можно на минутку? — Нет, — спокойно ответила Юля. — Сегодня — нет. — Я… — Наташа сглотнула. — Я дура. — Это я сама могу сказать, — кивнула Юля. — Завтра. Позвоню тебе. — Завтра у меня учёба, — съёжилась Наташа. — Вечером? — Посмотрим, — сказала Юля. — Иди домой. Надень шапку. — Ты меня ненавидишь? — Я тебя… — Юля задержала дыхание и аккуратно подбирала слово, как пуговицу подо что-нибудь. — Я тебя вижу. Это достаточно на сегодня. — Мы же родные, — прошептала Наташа. — Вот именно, — сказала Юля и закрыла.

Она постояла в темноте, пока шаги сестры не растворились в лестничной клетке. Потом вернулась на кухню, включила лампу, достала из холодильника тот самый йогурт «персик» и, не открывая, положила обратно. Пускай лежит. Видимо, до лучших времён.

Андрей вернулся ближе к полуночи. Ключ повернулся тихо, он вошёл на носках, как чужой. — Ты не спишь? — Нет, — честно сказала Юля. — Я с завтра… — он замялся. — Я завтра пораньше поеду. — Как знаешь, — кивнула она. — Юль, ты — не одна, — внезапно сказал он. — Это верно, — ответила она сухо. — Со мной Мишка. — Я про другое. Я рядом. Мы же… — он вдруг остановился на полуслове и опустил глаза. — Не надо, — мягко прервала Юля. — Сегодня это слово не работает.

Он кивнул, прошёл в гостиную и закрыл дверь. Юля осталась на кухне, оторвала от листка свой «список покупок» и аккуратно сложила вчетверо. На обратной стороне, пустой, сама собой появилась строчка: «Когда мы стали чужими?» Рядом — ещё одна: «И когда мы потеряли сестёрство?»

Она не стала продолжать. Открыла шкаф, достала альбом с фотографиями и положила на стол. Пальцы провели по обложке. От обложки пахнуло домом — тем, где две косы, варёные яйца на переменах и «не плачь, я скажу, что это была я». Юля вздохнула, погладила тиснение «Наши» и закрыла альбом обратно.

— Завтра, — сказала она себе. — Завтра можно будет открыть.

А сейчас — молчать. Потому что иногда молчание — единственное внятное «мы же родные», которое ты можешь себе позволить.

Глава 8. Две девочки из одного дома

Самое обидное в воспоминаниях — они всегда приходят, когда ты этого меньше всего ждёшь. Юля стояла у плиты, мешала овсянку, а в голове включился старый «домашний канал».

…Пятый класс. Наташа сидит на табуретке, дёргает носком тапочка и пытается спрятать дневник под кофту. — Давай сюда, — спокойно говорит Юля. — Я подпишу. — Ты что, мама? — огрызается Наташа. — Сама всё умею. — Мама сейчас не может. У неё ногти. Давай дневник. — Там не двойка, — быстро добавляет сестра. — Там… замечание. — «Разговаривала на уроке и смеялась», — зачитывает Юля. — Шок. Преступление века. — Подпишешь? — Подпишу, — Юля ставит аккуратную роспись. — Но ты со мной делаешь математику. — Я гуманитарий! — трагически объявляет Наташа. — У меня талант. — Талант — это когда хотя бы тетрадь не забываешь, — хмыкает Юля. — Садись, гуманитарий.

…Седьмой класс. Юля возвращается из школы и видит на кухне знакомую картину: мама режет «Оливье», Наташа крутится перед зеркалом, примеряя чужой блеск для губ. — Куда? — спрашивает Юля без наставничества, просто интересуется. — К Алёнке на репетицию, у неё завтра концерт. — Репетиция — это где? — Во дворе, — не моргнув, отвечает Наташа. — Там акустика. — Во дворе акустика… — повторяет Юля и смотрит на маму. — Не начинай, — отмахивается та. — Девочка растёт, ей надо общаться. — Ей бы уроки, — осторожно произносит Юля. — Юля, не дави. Наташа у нас красивая, ей в жизни будет проще, — спокойно говорит мама. — А мне что, сложнее? — улыбается Юля. — Тогда мне — две порции салата. Компенсация.

…Двор, лето, лавочка. Прозрачный вечер, пачка семечек, возле подъезда — ребята на «девятке» с музыкой. Наташа в джинсовой куртке, волосы в высокий хвост, глаза блестят. — Мы с ребятами просто катнёмся, — шепчет она Юле, будто заговорщица. — Во сколько вернёшься? — В десять. Честно-честно. — В десять — это в десять. Не в «почти одиннадцать», — строго говорит Юля. — Боже, ты как тётя Лида, — смеётся Наташа и срывается к машине. — Я как старшая сестра, — уже в пустоту отвечает Юля.

…Новый год. Стол — как учебник по правильной жизни: селёдка под шубой, мандарины, свечи. Родня собирается, дяди с тётями машут салфетками. — Ната-а-ашенька, ну что за красотища! — тётя Лена обнимает младшую. — Глаза — озёра, ноги — от ушей! — А Юля у нас умная, — добавляет кто‑то доброжелательно. — Без умных тоже никуда! — Спасибо, — улыбается Юля. — Съедаю за «умных» третий кусок торта. — Вот видишь, — шепчет мама на кухне, наливая в креманки желе. — У каждого своё. Наташа — огонёк, ты — опора. — Я не против быть опорой, — говорит Юля. — Только иногда хочется тоже сверкнуть. — Успеешь, — с любовью гладит её по плечу мама. — Сверкать — это утомительно. А быть надёжной — это редкость.

…Девятый класс. Наташа возвращается поздно, пахнет чужими духами и сладкой колой. — Телефон где был? — Юля не кричит, просто ставит чайник. — Разрядился, — на автомате отвечает Наташа. — Разрядился — в сумке, а ты была в «акустике», — Юля не торопится. — Ната, ты маленькая ещё для «акустик». — Я взрослая! — поднимает подбородок сестра. — Меня звали. — Кто «звали»? — Ребята. — Ребят зовут по именам, — спокойно говорит Юля. — И домой провожают тоже по именам. — Ты всё усложняешь! — вспыхивает Наташа. — Я хочу жить легко. — Легко — это не значит без тормозов, — тихо отвечает Юля. — Пожалуйста, держи телефон заряженным. И в десять будь дома. — В одиннадцать, — торгуется Наташа. — В десять сорок пять, — сдаётся Юля и вдруг замечает у сестры на руке тонкий браслет с сердечком. — Откуда? — Подарили. Девчонки. — Девчонки у нас обычно дарят резинки для волос, — улыбается Юля. — Боже, Юль, ты скучная! — но в глазах у Наташи мелькают те самые «две полоски тревоги», которые Юля тогда проглотила.

…Выпускной. Наташа — в светлом платье, сияет, как фонарик, вокруг неё — то самое «облегчённое будущее»: кавалеры, комплименты, селфи. Юля держит у гардероба булавки, салфетки, зеркальце — технический штаб. — Ты как? — шепчет она, поправляя сестре прядь у виска. — Я — бомба, — шепчет в ответ Наташа. — Видела, как Игорь на меня посмотрел? — Видела, — улыбается Юля. — Видела и как училка по математике рядом перекрестилась. — Училка пусть влюбится в алгебру, — смеётся Наташа и бежит танцевать. — А ты в кого? — тихо договаривает Юля, но танцпол её уже не слышит.

…Первые курсы. Наташа приходит с «кино», поздно, снова пахнет сладкими духами и кофе. — Ну? — спрашивает Юля. — Ну что — кино. Очень глубокий фильм, — серьёзно отвечает Наташа. — Название? — «Любовь и город». Или «город и любовь». Я не запомнила. Мы обсуждали смыслы. — С кем обсуждали? — Юль, — закатывает глаза Наташа. — С людьми. — Людей зовут как? — Ты не в прокуратуре, — раздражается сестра. — Ну, был там один… — С платком в кармане? — случайно попадает Юля и сама удивляется своему формулировке. — При чём здесь платок? — Наташа смеётся. — Ты, правда, скучная. — Я — безопасная, — спокойно говорит Юля. — Мне так больше нравится.

И ещё миллион коротких сцен: как Юля выкупала Наташу у тёти Лиды с её «богемой» чаем и «ещё кусочек торта», как стояла под подъездом в десять сорок пять, как однажды привезла сестру с дачного «дня рождения», где было «три девочки и двое очень приличных мальчиков», а на деле — шесть очень шумных людей и одна такси-поездка молча. Юля тогда держала пакетик с мятными конфетами и повторяла: «Дыши». Наташа дышала, а потом сказала: «Не сдавай меня маме. Мы же родные». И Юля не сдала. Она вообще много чего «не сдавала». И предчувствие беды — тоже.

— Юль, ты меня любишь? — спрашивала Наташа, когда всё заканчивалось хорошим чаем на их кухне. — Обстоятельно, — отвечала Юля. — Это как? — Без восторгов, но надолго. — Скучно, — морщилась Наташа. — Я хочу, чтоб «ах». — «Ах» — это коротко, — мягко резюмировала Юля. — А «надолго» — это когда кто‑то будет рядом, если у тебя юбка порвётся, тушь потечёт и мир немного рухнет. — Мир не рухнет, — уверенно говорила Наташа. — Со мной — не рухнет. — С тобой — точно нет, — подыгрывала Юля, хотя внутри у неё шевелился тот самый осторожный червячок: когда много «ах» и мало «надолго», мир падает моментально.

Она вспоминала всё это теперь и понимала: знак был в каждой сцене. В каждом браслете «не от девчонок», в каждом «акустика во дворе», в каждом позднем «зарядился». Предчувствие беды было, конечно. Только его не услышали: мама гладила Наташу по волосам — «звезда», родня хлопала — «ноги от ушей», Юля подстраховывала — «я с тобой». И вот теперь Юля держала ложку над кастрюлей и ловила себя на смешной фразе: «кто из нас всех был взрослый?»

Телефон мигнул: «Наташа: можно вечером?» Словно какая-то часть флешбека официально просилась в сегодняшний вечер.

Юля стерла со стола крупинку сахара, вздохнула и написала: «В семь, у подъезда. Без „акустик“, без концертов. Разговор».
На экране долго висели три точки — как тахикардия. Потом пришло короткое: «Буду».

Юля выключила плиту, поправила прядь у виска и вдруг улыбнулась своему отражению в чайнике: да, они правда две девочки из одного дома. Только одна всегда хотела «ах», а другая — чтоб «надолго». И, видимо, сегодня им впервые придётся говорить не о блеске и не о манке, а о том, где заканчивается «мы же родные» и начинается «стой, здесь моя граница».

Глава 9. Разговор, который не состоялся

Во дворе пахло мокрым железом и котлетами — у кого-то на первом жарили на всю лестницу. Часы на аптеке мигали зелёным «18: 59». Юля стояла у подъездной двери, держа в руках пакет с детскими салфетками — удобная отговорка, если кто спросит: вышла «на минутку». Кот Васька устроился на батарее, как сторож, и моргал важно: «Соблюдаем регламент».

Наташа пришла без минута семь. В лёгкой куртке, с волосами в «пучок-на-резинке», в руке бумажный стакан с кофе, по стенке — след от помады. С виду взрослая: стрелки, серьги-кольца, новый телефон. Внутри — девчонка: кутается в рукава, переступает с ноги на ногу, взгляд скачет, как воробей.

— Привет, — выдохнула она и тут же отвела глаза. — Я… это… ты красивая сегодня.

— Привет, — спокойно сказала Юля. — Я в том же свитере, в котором вчера. Давай без подготовительных комплиментов. Сядем?

Они присели на скамейку. Скамейка холодная, крашенная тысячу раз. Мимо проехал мальчишка на самокате, шарахнулся от Васьки и честно извинился коту. Васька кивнул.

— Я не хотела, — шёпотом начала Наташа и треснула ногтем по крышке стакана. — Оно как-то… само.

— Сама знаешь, что «само» в этой истории только Мишкино дыхание ночью, — сказала Юля. — Всё остальное делает кто‑то конкретный. Ты и Андрей.

Наташа опустила плечи, будто ей выдали два мешка картошки.

— Я же… я же не думала, что всё так зайдёт, — пробормотала она. — Сначала просто кофе, потом кино, потом он мирно шутил, как ты умеешь… А я… — она смутилась. — Я давно не чувствовала, что меня видят.

— Меня он тоже видел, — Юля улыбнулась без веселья. — Девять лет подряд.

— С тобой он другой, — почти радостно нашла аргумент Наташа. — У вас всё правильно, по полочкам. А со мной — живо. Он сам сказал.

— Слышала, — кивнула Юля. — И живо, и «я не люблю хаос». Смотри, Ната, не перепутай слова: «живо» — это не значит «без тормозов». Особенно когда за рулём чужой машины.

— Юль, не издевайся, — Наташа поморщилась. — Я… я правда не хотела тебя. То есть… не хотела тебе… — она запуталась в падежах. — Ты понимаешь.

— Понимаю, — просто ответила Юля. — Ты всегда бежала на огни. И я всегда бегала за тобой с фонариком.

— Не бегай, — попросила Наташа неожиданно взрослым голосом. — Я сама. Я вырасту. Просто… — она сглотнула. — Он сказал, что любит меня. А я… я подумала, что меня наконец выбрали. Меня, понимаешь? Не «красивую», не «огонёк», а меня.

— А меня тогда кто? — вежливо уточнила Юля. — Меня тоже выбрали когда‑то. Я напомню: мы с ним расписались сами, не под дулом утюга.

Наташа заторопилась, как на экзамене, где придумываешь красивую мысль и не можешь её удержать.

— Я не про тебя! Я про себя! Я просто… — она стиснула стакан так, что крышка треснула. — Юль, я запуталась. Я с детства всё делала неправильно, а он — словно ничего. Он смотрит и принимает, вот прям меня, вот такую… — она махнула рукой во всё пространство вокруг. — И я… у меня внутри что‑то звенит.

— Когда звенит, обычно проверяют, откуда звук, — сухо сказала Юля. — Ты проверила? Звенит от того, что ты — «наконец», или от того, что это — «чужое»?

— Ты сейчас как училка по математике, — попыталась пошутить Наташа. — Хочешь, я уйду и напишу «не влезай» десять раз?

— Не хочу, — ответила Юля. — Хочу, чтобы ты посмотрела на меня. В глаза.

Наташа вздохнула и всё-таки подняла взгляд. В глаза она заглядывала редко — у неё всегда было что отвлечь: ресницы, окна, облака, кот. Сейчас получилось на три секунды. Этого хватило, чтобы с Юли слетела вся броня «держимся красиво». Перед ней была её же малышка: та, которой она подписывала дневник, та, которую забирала с «акустик», та, что просила «не сдавай маме». Только с взрослой помадой.

— Я беременна, — вдруг выпалила Наташа и тут же опять уткнулась в стакан.

— Я слышала, — тихо сказала Юля. — Вчера.

Наташа вздрогнула.

— Ты… ты была там?

— Я была в щёлке между миром и твоей кухней, — сказала Юля. — Не будем сейчас это обсуждать. У меня другой вопрос. Ты понимаешь, что это не «сериал», а жизнь? Что за словом «беременна» — больницы, анализы, деньги, бессонные ночи. И тётя Лида в придачу.

— Я справлюсь, — натянуто бодро произнесла Наташа. — У меня есть он. Он обещал.

— Он обещал много всего, — спокойно кивнула Юля. — И ещё он обещал в девять быть дома. У нас тоже есть расписание.

— Юль… — Наташа потянулась рукой, как в детстве. — Я не хотела, правда. Это не против тебя было. Это… со мной случилось.

— С тобой случается всё, что ты не останавливаешь, — мягко уточнила Юля. — Смотри, как мы сделаем. Сегодня ты идёшь домой. Со мной ты в дом не поднимаешься — Мишка спит, и вообще. Маме ты ничего не говоришь. Слышишь? Ничего. Это мой разговор. Завтра я решаю, как говорить с Андреем. И ещё — ты не звонишь ему при мне и не пишешь «под дверью». В мой дом ты не ходишь. Пока. Это не «наказание». Это — правила.

— Правила… — Наташа повторила слово, будто пробует на вкус. — Ты всегда их любила. А я — нет.

— Ну так пора начать, — Юля пожала плечами. — Мы выросли.

Наташа сморщилась, как от кислого.

— Он сказал, что если бы не Мишка, ушёл бы, — вдруг тихо добавила она. — Это же правда? Значит, это не только во мне…

— Ната, — Юля чуть улыбнулась, и улыбка вышла уставшей. — Знаешь, что такое «если бы»? Это слово, которое мужчины любят, когда им нужно быть одновременно приличными и свободными. Очень удобное слово. Ладно. Не об этом.

На крыльце показалась Лидия Павловна с мусорным пакетом. Она шла, как разведчик: не глядя, но всё видя. Притормозила, оценила сцену, кивнула обеим и исчезла за углом. Кот Васька тоже сделал вид, что уснул, но ухо у него шевелилось.

— Я не смогу без него, — сорвалось у Наташи быстро. — Я… у меня всё рушится, когда он не пишет.

— Неприятно тебе будет это слышать, — сказала Юля, — но у тебя рушится не без него, у тебя рушится без взрослости. Её можно дособрать. Но не за мой счёт.

— Ты меня ненавидишь? — опять спросила Наташа. Голос детский, до боли.

— Я тебя… — Юля выдохнула. — Я тебя знаю. И сильно злюсь. И жалею. В одном флаконе. Как лекарство без приятного вкуса. Но я тебя не ненавижу. Я просто не дам тебе разрушать мой дом. Даже если ты — родная.

— Мы же родные, — шепнула Наташа.

— Вот поэтому я говорю так спокойно, — ответила Юля. — С чужой было бы громче.

Они помолчали. На детской площадке кто‑то тихо покачивался на качелях — скрип, как метроному, задавал странный ритм разговору. Аптека мигнула «19: 21».

— Я пойду, — сказала Наташа и резко встала. — Я… я потом. Я не могу, когда ты так смотришь. Ты как зеркало: в тебе всё видно.

— Потом — это когда я позову, — уточнила Юля. — Не раньше.

— Хорошо, — согласилась Наташа поспешно. — И… можно я тебя обниму?

— Можно, — после секундной паузы сказала Юля.

Они обнялись коротко. У Юли в носу щекотнуло Наташиной дешёвой сладкой «ванилью», и на секунду ей стало физически больно — от этой «ванили», от тонких ключиц под курткой, от воспоминаний про косички и «не сдавай маме». Юля отпустила первой.

— Надень шапку, — автоматически произнесла она. — Ветер.

— Да, — Наташа нервно засмеялась. — Ты как мама.

— Сегодня — да, — признала Юля.

Наташа отступила на шаг, потом на второй, потянулась за телефоном, посмотрела на экран — там, конечно, кто‑то что‑то написал. Юля увидела, как у сестры расправились плечи, будто пришёл кислород. И в тот же момент Наташа снова сжалась, запихнула телефон в карман и, не оборачиваясь, почти бегом ушла к остановке.

Юля осталась на скамейке. Васька спрыгнул с батареи и потерся о её ботинок — «живы». Аптека мигнула «19: 24». На балконе второго этажа по стеклу пробежала тень — Лида с занавеской. Мир двигался как обычно: мусорное ведро, самокат, кот. Только у Юли внутри было так пусто, как бывает, когда дело нужное, но неприятное сделано правильно.

Она встала, вытерла ладонью холодное дерево скамейки — глупая привычка «на удачу» — и вошла в подъезд. На полпути, между первым и вторым, поймала себя на мысли: самое тяжёлое сегодня было не слушать оправдания. Самое тяжёлое — увидеть в «разлучнице» свою маленькую девочку, которая до сих пор играет во взрослую жизнь по правилам «кто позвал — тот и прав».

И всё равно — правила она сегодня поставила. Дальше будут взрослые решения. И её собственные — тоже.

Глава 10. Линия границы

Разговор случился сам — как всегда, на кухне. Ужин остывал, чайник дышал, на табурете сидел Мишкин медвежонок с оторванным бантом, будто тоже ждал развязки. Андрей пришёл на десять минут раньше обычного, повесил куртку очень аккуратно, телефон положил экраном вниз и, не глядя, сказал:

— Давай без сцен. Мы взрослые люди.

— Я согласна, — кивнула Юля. — Поэтому садись. Будем говорить как взрослые.

Он сел краем стула, как пассажир на одну остановку.

— Смотри, — начал Андрей низким, «деловым» голосом. — Не выносим сор из избы. Так будет лучше всем. Мне надо время, и я всё урегулирую.

— «Урегулирую» — это что? — спокойно спросила Юля. — График? «Сегодня здесь, завтра там»?

— Юль, давай без язвительности, — он потер переносицу. — Ты меня знаешь. Я не сторонник хаоса. Я всё разложу.

— Я тебя знаю, — согласилась Юля. — Поэтому повторю ещё раз, медленно. Я — не вещь. Или мы лечим брак, или расходимся. «Третьего» не будет.

Он молчал. Краем ногтя поддел кромку салфетки, провёл взглядом по плитке, остановился на чайнике.

— Лечим — это как? — наконец выдохнул он.

— По-взрослому, — перечислила Юля, загибая пальцы. — Разрыв с Наташей — не на словах, а на деле. Терапия вдвоём раз в неделю. Телефон не экраном вниз. И честность — как стандарт, а не как «акция по пятницам».

Андрей коротко усмехнулся:

— Телефон не экраном вниз — звучит как пункт договора.

— Зато понятно, — кивнула она. — Я больше не живу на догадках.

— Терапия… — он скривился. — Ты же знаешь моё отношение к этим «психологам». Они всё усложняют, а жить надо проще.

— Жить проще — это когда у тебя одна семья, — ответила Юля. — А не две жизни с расписанием.

Он шумно отодвинул чашку.

— Давай без лозунгов. Я сказал: мне нужно время. Я всё урегулирую.

— Время — это сколько? День? Неделя? Месяц? — уточнила Юля. — Мне важно понимать, когда именно ты перестанешь делать вид, что сидишь на двух стульях.

— Юля, — он покачал головой. — Сейчас напряжённый период. У меня проекты, отчёты. Ты ещё давишь сроками…

— Я давлю правилами, — перебила она спокойно. — Это разные вещи.

Он посмотрел на неё внимательно, почти с интересом:

— Ты как-то… изменилась.

— Нет, — сказала Юля. — Я просто перестала быть удобной.

Пауза растянулась, как жвачка. На подоконнике тикнули часы, Мишка во сне пискнул. Андрей машинально прислушался — и вернул взгляд к столу.

— Юля, не надо рубить с плеча. У нас ребёнок. Ему нужен спокойный дом. Без скандалов, без твоих ультиматумов. Я прошу тебя… — он нащупал привычное слово, — повести себя мудро.

— Мудро — это как? — уточнила она.

— Не выносить сор, — повторил он. — Я уже сказал.

— А я уже сказала: либо мы лечим брак, либо расходимся, — мягко, но твёрдо. — И ещё раз: «третьей опции» — нет.

Он кивнул, будто записал в блокнот. И снова — тишина. Юля терпеливо ждала ответа. Андрей сделал глоток воды, поднял телефон, положил обратно, подвёл палец к платку — и так и оставил.

— Скажи хоть что-нибудь, — попросила Юля. — Я не читаю мысли.

— Я… — он вздохнул. — Я подумаю.

— Это не ответ, — сказала Юля. — Это пауза. А пауза — это тоже выбор. В твоём случае — выбрать сразу две жизни.

Он опустил глаза. На щеке дёрнулась мышца — единственная честная эмоция за вечер.

— Ты драматизируешь, — тихо сказал он. — Всё не так чёрно-бело.

— А я устала жить в сером, — так же тихо ответила Юля. — Серый — это когда и не вместе, и не порознь, и все делают вид, что идёт дождь, хотя на самом деле кто‑то просто не закрыл кран.

Он хотел возразить, не нашёл слов и, как всегда в такие моменты, ухватился за бытовое:

— Чайник кипит.

— Кипит, — Юля выключила. — Он хотя бы честно свистит, а не пишет «задержусь».

Андрей усмехнулся краешком губ:

— Я вижу, у тебя теперь новый жанр — остроумие на кухне.

— У меня теперь новый жанр — правила на кухне, — поправила она. — Смотри: до понедельника я записываю нас к семейному психологу. Ты приходишь — мы в пункте «лечим брак». Ты не приходишь — мы в пункте «расходимся». Всё просто.

— В понедельник у меня совещание, — сразу нашлось у него. — И вторник плотный.

— Сreda? — спокойно. — Тоже. — Тогда вечер любого дня. Называй.

Он помял край салфетки ещё секунду и пожал плечами:

— Я напишу. Сегодня не готов.

— Принято, — кивнула Юля. — Но учти: «не готов» — это про терапию, а не про границы. В мой дом Наташа не приходит. Ты с ней при мне не переписываешься. И, да, платок с телефона — в шкаф.

— Ты контролируешь, — мягко укорил он.

— Я защищаю себя и ребёнка, — поправила она. — Это разные глаголы.

Он встал.

— Я выйду на балкон, подышу, — сообщил, словно спрашивал разрешение.

— Дыши где угодно, — сказала Юля. — Только не забывай возвращаться в тот дом, где живёшь.

Андрей вышел. Дверца балкона щёлкнула, как фотография. Юля тем временем убрала со стола, поставила детскую чашку сушиться, вытерла двумя движениями крошки — привычные, всегда одинаковые. Было странно спокойно: слова произнесены, правило обозначено. Дальше — его выбор.

Он вернулся через несколько минут.

— Я не хочу разводиться, — сказал, глядя поверх её плеча. — Я хочу, чтобы у нас было хорошо. Просто… дай мне время.

— Я тоже хочу, чтобы было хорошо, — сказала Юля. — Но «хорошо» — это не растянуться между «там» и «здесь». «Хорошо» — это выбрать. И делать.

Он молчал. Руки в карманах, плечи прямые — поза человека, который всё ещё надеется, что проблема рассосётся, если стоять правильно.

— Ладно, — выдохнул он наконец. — Я подумаю. И… не говори маме. И никому. Я прошу.

— Я не в первом классе, — ответила Юля. — Я сама решу, с кем говорить. Но да, пока — молчу. Для Мишки. И для себя — чтобы не растратить силы на комментарии.

— Спасибо, — кивнул он. — Я… я пойду в гостиную. У меня созвон.

— С «партнёрами»? — уточнила она.

— С «партнёрами», — подтвердил он, и на этот раз слово прозвучало слишком гладко.

Он взял телефон, привычно перевернул экраном вниз, остановился на полшага, вспомнил её правило — и положил экраном вверх. Этот маленький жест почему-то уколол сильнее всех фраз.

— Спокойной, — сказал он в дверях.

— Решительной, — ответила Юля. — Мне сегодня такая нужнее.

Дверь в гостиную закрылась. Юля осталась на кухне одна — чайник, медвежонок, две кружки. Она налила себе горячей воды и сидела, пока пар не спал. В голове не было сумбура — только очень понятный чек-лист: «психолог — понедельник», «детский — вторник», «маме — пока нет». И строчка красной ручкой: «Если он молчит — это тоже ответ».

Из гостиной тянулось приглушённое «угу», «да-да», «позже». Юля взяла телефон, открыла заметки и набрала: «Лечим или расходимся». Пальцы сами поставили точку. Потом добавили: «Серый — отменяется».

Она погасила в кухне свет, посмотрела на дверь гостиной и мысленно провела по полу линию — тонкую, но чёткую. По эту сторону — её дом. По ту — его «подумать».

Ночью она почти не слушала шагов. Ей казалось, что дом стал легче — как после генеральной уборки, когда ненужное вынесено до мусоропровода, а важное — разложено по коробкам. Утро покажет, что будет дальше. Но уже ясно: молчание Андрея — это не пауза. Это третья, унизительная для неё опция «тянуть сразу две жизни». И именно её она сегодня зачеркнула.

А завтра мир начнёт тест на прочность: телефон снова ляжет экраном вниз, тарелка переедет на другой край стола, на подоконнике появится чужая квитанция — мелочи, из которых и складывается большая ложь.

Глава 11. Дом-бутафория

С первых дней всё поехало на маленьких колёсиках вранья. Не сирена, а тихий «писк-писк» — и ты уже живёшь на сцене.

— Куда делись наши фото со свадьбы? — спросила Юля, открыв шкаф для скатертей и увидев альбом, спрятанный за коробкой с ёлочными шарами. — Переставил, — не моргнув, ответил Андрей. — Пыль. Тяжёлые рамки, Мишка может уронить. — Ага, забота, — кивнула она и поставила альбом обратно. На верхнюю полку. Там, где память не бьётся, но и не живёт.

Телефон Андрея вернулся к привычке лежать экраном вниз. Иногда — под полотенцем, иногда — под газетой, иногда — под платком, который уже стал отдельной домашней птицей.

— Зачем платок? — Привычка, — улыбнулся он. — На всякий случай. — На чей именно? — уточнила Юля. — Юль, не начинай, — мягко отступил он.

Мишка тянулся к отцу с восторженным «па-па», и Юля каждый раз ловила себя на автоматической улыбке — той, что надевают перед коляской, чтобы не пугать прохожих.

— Папа занят, — объясняла она шёпотом. — Папа скоро. — Я «скоро», — откликался Андрей из коридора, уже набирая «созвон». — Двадцать минут и я весь ваш. — Сосиску хотя бы возьми, «весь наш», — бросала ему Юля, пряча дрожь в бытовую иронию.

Сосиска уводила разговор на безопасную кухню. Там — соль и перец, а не «кто и где». Так удобнее.

Вечером Юля замечала мелочи: чашка Андрея переехала на край стола, чтобы экрану было ближе к руке; его куртка висела не у двери, а в дальнем шкафу — «не люблю в носу запах улицы». Ванна пахла чужими духами — сладкими, как Наташин «ваниль». «Опять Лида в лифте пшикалась», — объяснял Андрей. Лида потом, кстати, обиделась:

— Я, между прочим, «Ландыш серебристый», — сказала она. — Ваниль — это у молодёжи, у них всё сладкое, а как жить — горькое.

Юля смеялась, потому что надо же с кем-то смеяться. Но дома смех стал коротким, как смс.

— Юль, ты суровая стала, — заметил Андрей за ужином. — Я — непластилиновая, — поправила она. — Две разные характеристики.

Он кивал и смотрел на телефон. Экран мигал и снова темнел. Однажды Юля увидела в отражении чайника бледную строку «режим «Не беспокоить»». Смешно: «не беспокоить» — как правило для семьи.

— В среду терапия, — напомнила она спокойно. — Слетело совещание, — так же спокойно ответил он. — Перенесём. — На когда? — На «после отчёта». — У тебя всегда «после чего-то», — заметила Юля. — Работа такая, — пожал плечами.

Вечерами дом превращался в аккуратную картинку. Подушки ровно, плед «как из журнала», на столе — цветы, купленные им «по дороге». Он умел приносить цветы, когда нужно поменять тему.

— Красивые, — сказала Юля. — Тебе подходят, — ответил Андрей. — Ты у меня… ты же знаешь. — Знаю, — кивнула она. — Я у тебя «опора». — Да, — искренне обрадовался он. — Именно.

Иногда казалось, что он правда верит в этот мягкий театр. Что если ставить чашки по подставкам и говорить «всё урегулирую», то в финале появится добрый титр.

По утрам звонила мама:

— Юлечка, вы мои киношные! Видела у тебя фото — какая кухня! — Кухня — это фильтр, — усмехнулась Юля. — На живом не сработает. — Ой, не умничай. Ты устала? — Немножко, — честно. — Я пирожков напеку. Заеду к вечеру. — Не надо, мам, — мягко остановила Юля. — У нас «режим». Мишке — сон, мне — списки.

Списки спасали. «Молоко, памперсы, психолог, ластики». Юля писала «психолог» и обводила кружком. Рядом приписала «не выть на кухне». Работало.

Во дворе было проще: там люди видели только коляску и улыбку. Соседка с третьего говорила:

— Как вы хорошо держитесь! Я бы на вашем месте… ну, я бы всех разнесла! — Не советую, — отвечала Юля. — Пыль потом неделю из штор вытряхивать.

Дома воздух становился густым. Звук сообщений — отключённый, звук сердца — включённый. Юля научилась слышать, как на холодной сковороде шуршит капля воды: «ш-ш-ш». Её жизнь тоже тихо шипела — но не кипела.

Однажды вечером Мишка потянулся к Андрееву телефону, хватанул ладонью экран — тот вспыхнул. На секунду на белом фоне высветилось «Н…» и смайлик-сердце. Андрей молниеносно перевернул телефон, так быстро, что Мишка обиделся.

— Не смей, — тихо сказала Юля. — Ты можешь сердечками разбрасываться где угодно. Но у Мишки на глазах — нет. — Я… это рабочее, — привычно соврал он. — Тогда научи свою «работу» ставить точку, — так же привычно ответила она.

Ночью Юля складывала их общие фото в коробку «пока». В рамке осталась только одна — Мишка на диване с плюшевым медведем. Без взрослых — безопасно. Андрей заметил:

— Почему сняла эту с моря? — Шторм, — коротко. — Вроде солнце было. — В прогнозе — да.

Перед сном они разговаривали о мелочах, как чужие люди в очереди:

— Завтра в детский? — Да. — Картошку купить? — Купи. — Как ты? — Нормально. — Я тоже.

В этом «я тоже» было всё — и пустота, и попытка. Юля слушала и ловила себя на странной привычке: она стала говорить только по делу. Словно каждое лишнее слово — это ещё один хвостик нитки, за который удобно тянуть.

Воскресенье они провели «как раньше». Парки, качели, фото «для мамы». Андрей попросил:

— Давай сделаем общий. — Зачем? — Ну… пусть будет. — Пусть будет, — согласилась Юля и встала рядом. Улыбнулась в камеру правильно, как учили: глазами.

Фотография получилась хорошая — ровные плечи, ровные улыбки. Отправили маме. Та перезвонила через три минуты:

— Ой, зайки мои! Вот так и живите — ровненько! — Угу, — сказала Юля. — Ровненько.

Дома, пока Мишка спал, Андрей зашёл на балкон «подышать». Телефон взял. Юля постояла у двери, не подслушивая — она это себе запретила, — но отчётливо слышала схему:

— Да. Нет. Увижу позже. Тише. В девять дома. Нет, сейчас не могу.

Он вернулся, будто ничего. А дом всё равно пахнул сыростью — как после дождя, которого «не было».

— В среду? — напомнила Юля про терапию. — Юль… — он развёл руками. — Правда, не сейчас. Давай после отчёта. — Хорошо, — сказала она. — Запишу тебя в «после». У меня для «после» отдельная полка.

— Ты колкая, — попытался улыбнуться он. — Я организованная, — ответила она.

Ночью Юля, как всегда, проверила окна, газ, воду, подоткнула Мишке одеяло. На кухне перевесила магнит «улыбнись» вверх ногами — так честнее. Зеркало в коридоре показало её знакомое лицо и новые глаза — спокойные, как у человека, который сел на диету правды.

Она выключила свет и поняла простую вещь: их дом теперь похож на декорацию — всё красиво, но дышать нельзя. В декорации лишь имитация окон. Настоящее — только там, где Мишка храпит тоненько, и там, где её руки складывают ложки по размеру, потому что это можно контролировать.

И когда ночью телефон в гостиной коротко «пикнул», а Андрей вслепую перевёл его на беззвучный, Юля не пошла смотреть. Она встала, выпила воды и записала в заметках: «Ложь любит тишину». Ниже — ещё одну строку: «У меня — будет звук».

Утро придёт — с кашей и «ещё». И с той самой точкой, которую пора поставить за «после отчёта». Потому что даже аккуратно разложенная декорация однажды требует честной генеральной уборки.

Глава 12. «Я хотела, чтобы меня выбрали»

Она пришла без предварительных «ты дома?». Просто позвонила. Дверь дрогнула так, будто это ветер, а не человек. Юля выглянула в глазок — Наташа. Одна. Глаза без стрелок, волосы в хвост, куртка расстёгнута, нос красный. Не истерика — тишина.

— Я говорила — не приходить, — спокойно напомнила Юля, открывая на цепочку.

— Знаю, — так же спокойно сказала Наташа. — Но мне нужно две минуты. Без сцены. Я скажу — и уйду.

Юля посмотрела на часы. Две минуты — это как сварить яйцо «всмятку». Можно.

— Ладно, — сняла цепочку. — Проходи. Но быстро. Мишка спит.

Кухня встретила их по-деловому: чайник дышит, тарелка на сушилке, магнит «улыбнись» вверх ногами. Наташа обняла себя руками, словно примеряет на себя чужую стойку.

— Чай? — предложила Юля по инерции.

— Не надо. Я быстро, — Наташа сглотнула. — Я… я не беременна.

Чайник вздрогнул — или Юле показалось. Она облокотилась о стол, чтобы руки не дрожали.

— Продолжай, — тихо.

— Я испугала его, — сказала Наташа, глядя в столешницу. — Сказала, что беременна, чтобы он… чтобы он не исчез. Чтобы не говорил это своё «потом». Я думала, если он сравнивает нас — значит любит меня. Понимаешь? Если он говорит, что «с тобой живу» — это ведь любовь, да? — она подняла глаза на секунду и тут же опустила. — Я просто хотела, чтобы меня выбрали.

Слова падали глухо, как мокрые перчатки в раковину. Юля почувствовала, как внутри щёлкнула старая, знакомая защёлка — та, что включает старшую сестру, которая вытаскивает из «акустики» и подписывает дневники.

— Тест делала? — спросила она ровно.

— Делала, — кивнула Наташа. — Отрицательный. И к врачу сходила — тоже… ничего. Я понимаю, это низко. И глупо. И… — она вжала голову в плечи. — Юль, ты можешь меня ненавидеть. Но я не хотела тебе зла. Правда. Мне казалось, что у тебя всё есть. А у меня — нет. И я… я взяла.

— Не у меня, — поправила Юля спокойно. — У себя. У тебя у самой. Ната, ты взяла у себя год жизни, в котором могла бы научиться взрослеть. Вместо этого ты училась врать.

Наташа дернулась.

— Я знаю. Не надо сильно. Я пришла именно это сказать. Чтобы ты не думала, что я… — она замялась. — Ну, в положении. И чтобы ты… берегла себя. Он тебя беречь не умеет. И меня — тоже. Я это поняла. С опозданием, как всегда.

— Он знает, что ты не беременна? — Юля держала голос в тепле.

— Ещё нет, — Наташа поморщилась. — Я… я хотела сначала тебе. А потом ему скажу. Сегодня. И всё. Я отойду. Слышишь? Отойду.

— А почему не ему сначала? — Юля прищурилась. — Это же с ним у тебя «любовь».

— Потому что с тобой — правда, — выдохнула Наташа. — Знаешь, как смешно? Меня всю жизнь хвалили за глаза и волосы, а я только у тебя спрашивала: «подходит ли мне платье». Потому что ты говорила «нет» так, что не обидно, а ясно. А он — всегда «да». Даже когда «нет». Я в «да» утонула.

Юля помолчала, слушая, как на улице трамвай жужжит по рельсам — жизнь едет по своим, никаким обещаниям не подстраиваясь.

— Сядь, — сказала она мягко. — Две минуты всё равно давно вышли.

Наташа послушно присела. Поправила на столе ложку, словно это что‑то меняет. Лицо бледное, но спокойное. В этой спокойности было что‑то правильное — как первый трезвый день после праздника.

— Юля, я знаю, ты решила границы, — заговорила Наташа. — Я не буду приходить. Не буду писать. Я просто… хотела убрать с тебя лишнюю боль. Это мой долг. Хоть какой‑то. Я накосячила — мне и разгребать. Не маме, не тебе.

— Маме — пока не надо, — кивнула Юля. — Про это я сама решу. А разгребать — да, твоё. Начни с того, что скажи ему правду. Полностью. И потом… давай так, Ната: психолог. Не потому что «модно», а потому что ты не видишь края. Тебе нужна линия. С психотерапевтом — быстрее найдёшь, чем снова придумаешь беременность.

— Я боялась, что ты скажешь «исчезни», — грустно улыбнулась Наташа. — А ты про психолога.

— Исчезнуть я тебе не дам, — спокойно произнесла Юля. — Ты — моя сестра. Но в мой дом ты пока не входишь. Это не «отвергаю», это «бережно». Понимаешь?

— Понимаю, — кивнула она. — И… прости.

— Прости — это не сейчас, — отрезала Юля. — Это когда я перестану вздрагивать от запаха твоих духов в нашей ванной. И когда он перестанет ставить телефон экраном вниз. То есть — не скоро. И, может быть, никогда. Но жить дальше — надо. У меня есть план. У тебя — тоже должен быть.

— План, — Наташа повторила слово, будто пробует его на язык. — Пункт первый — сказать ему правду. Пункт второй — психотерапевт. Пункт третий — работа. Нормальная. Не «проекты», не «концерты», а чтобы к вечеру ноги гудели, а не голова. Да?

— И пункт четвёртый — шапку носить, — не удержалась Юля. — У тебя уши голые.

— Да ты как мама, — улыбнулась Наташа уже теплее. — Чуть легче стало. Спасибо.

— Не благодарить, — отрезала Юля и вдруг добавила: — И, Ната… это не отменяет злости. Я злюсь. Сильно. На тебя — за враньё. На него — за трусость. На себя — за долгую немоту. Так что, если я скажу что-нибудь не самое красивое в ближайшие дни — не считай это объявлением войны. Это побочные эффекты лечения.

— Я приму, — серьёзно кивнула Наташа. — Всё приму. Только, пожалуйста, не сдавай меня маме. Я сама скажу… когда смогу говорить без «ой».

— Не сдам, — пообещала Юля. — Я не была доносчиком и не начну. Но если ты в следующий раз решишь «удержать» кого-то таким способом — позвони мне. Я приеду и отлеплю тебя от глупости скребком. Поняла?

— Поняла, — рассмеялась она сквозь слёзы. — Ты как средство для духовки — «убирает нагар за пять минут».

— Да, — хмыкнула Юля. — Только дорогое и без резкого запаха.

На секунду стало по-настоящему легче. Даже чайник перестал тяжело дышать — просто стоял молча, как зритель.

Из спальни пискнул Мишка — коротко, на контроль. Юля сразу вскинулась — автомат — и тут же села обратно: тише. Наташа услышала тоже, замерла, улыбнулась в сторону спальни.

— Он похож на тебя, — сказала она тихо. — Спит — словно охраняет.

— Он похож на себя, — поправила Юля. — И я хочу, чтобы у него был дом без спектаклей. Поэтому — да, границы останутся. А тебе… тебе надо перестать быть девочкой, которая играет во взрослых и всё время ждёт, когда её выберут. Себя выбери сначала.

— А если меня больше никто не выберет? — сорвалось у Наташи по-детски.

— Значит, будешь жить с собой, — просто сказала Юля. — Проверенная компания. Потом подтянутся нормальные люди. Они приходят на свет, а не на крики.

Наташа кивнула. Встала. Постояла, как на краю бассейна перед прыжком.

— Я пойду, — сказала она. — Спасибо… за правду. И за то, что не добила. Я сама себя добью — задачами.

— Добивать никого не надо, — устало отмахнулась Юля. — Надо просто работать. С собой. И ещё — номер психолога тебе отправлю. Того, который не сюсюкает.

— Давай, — оживилась Наташа. — Я люблю без сюсю.

Они дошли до двери. Наташа натянула шапку — послушная, как десятиклассница. На пороге обернулась:

— Юль, можно… — на секунду голос дрогнул. — Можно я тебя обниму? Без слов. И без запахов.

— Быстро, — сказала Юля.

Объятие вышло странным: аккуратным, взрослым, без «разрыдаться». И это было правильно. Наташа отступила, вытерла нос рукавом — привычка с детства — и тихо ушла.

Юля закрыла дверь, прислонилась лбом к холодному металлу и долго стояла — считывала тишину. Внутри было пусто и ровно, как в доме после генеральной уборки: мешки вынесены, полы протёрты, окна открыты. И, да, виноватых стало больше. Здесь не только «разлучница» и «предатель». Здесь ещё «девочка без границ», «мальчик, который любит быть сразу хорошим для всех», «семья, где красоту хвалят громче, чем характер», и Юля — с её вечным «я сама справлюсь», потому что удобнее молчать, чем ставить правила.

Телефон завибрировал — сообщение от Андрея: «Ночь на работе. Не жди». Юля взяла его, положила обратно, не отвечая. Потом набрала Наташе коротко: «Номер психолога: … Запишись». Отправила и выключила звук.

На кухне она перевернула магнит «улыбнись» обратно — пусть улыбается. Достала с полки чистые кружки, поставила две — по привычке — и тут же одну убрала. Сегодня будет одна. И это не про одиночество, это про спокойствие.

В записках на телефоне появилась новая строка: «Выбор — это не «из двух». Это «из себя». Я выбираю себя и сына». Ниже — маленькая, почти смешная приписка: «Купить прищепки».

Юля налила чай, посмотрела в окно — двор был мирный, кот Васька шёл по бордюру, как по подиуму. «Вот кому границы не страшны», — подумала она и улыбнулась. И почти с облегчением поняла: следующая глава её жизни будет без «если бы». Там будут чёткие «да» и «нет». И очень тихое, но отчётливое «хватит».

Глава 13. Ключи от себя

Утром она написала коротко и делово:
«Среда, 19: 30. Центр “Диалог”, каб. 305. Психолог — без сюсю. Мама посидит с Мишкой. Это последний перенос».
Отправила — и убрала телефон в ящик к документам, чтобы не ловить каждую вибрацию сердцем.

Ответ пришёл через минуту:
«Постараюсь».
Юля прочитала и усмехнулась в чашку. «Постараюсь» — это слово из лексикона людей, у которых две жизни и ни одной ответственности.

— Мы идём лечиться, — сказала она Мишке, утирая ему манку с подбородка. — А если папа не придёт — мама пойдёт дальше одна.
Мишка авторитетно кивнул ложкой: «Да».

В три она позвонила маме: — Мам, посидишь вечером? — Конечно, — оживилась мама. — Дела? — Дела, — подтвердила Юля. — Из взрослой жизни.

К шести она накинула жакет, подвела глаза — не для красоты, для сборки — и поехала в центр «Диалог». В коридоре пахло лимоном и новой краской, на стене висела цитата про «говорить — значит жить». Юля села на край стула, не глядя в телефон. Секретарь улыбнулась: — К вам супруг присоединится? — Посмотрим, — ответила Юля. — У него «постараюсь».

Психолог — женщина в сером, коротко: — Подождём десять минут? — Подождём, — кивнула Юля.

На восьмой минуте телефон дрогнул:
«Застрял. Без меня. Обсудим дома. Не выноси сор».
Юля улыбнулась без веселья: «Сор» — красивое слово, когда речь о чьём-то сердце.

— Он не придёт, — сказала она спокойно. — Давайте начнём без него. — А что вы хотите на выходе? — спросила психолог. — Выбрать себя и сына. Без спектакля, — ответила Юля. — Сделать это не криком, а документами.

Они проговорили сорок минут про границы, про «серый» и «чёрно-белый». Юля встала лёгкой; не потому что стало хорошо, а потому что из души вынесли тяжёлую мебель.

Дома Андрей ходил по кухне, как ревизор: — Ты всё переворачиваешь. Зачем эти цирки? Я же сказал — урегулирую. — Ты «постарался», — заметила Юля. — И не пришёл. — Юль, давай без ультиматумов. У нас ребёнок, нам нельзя… — Нам нельзя тянуть две жизни. Это вредно для Мишки, — перебила она. — Поэтому так: разрыв с Наташей — «на деле», терапия — раз в неделю. Или развод. Сегодня ты выбрал третий вариант — ничего не менять. Тогда я выбираю себя.

— Ты шантажируешь, — устало сказал он. — Я констатирую, — спокойно ответила Юля.

Утром она пошла в «Мои документы». Табло, номера, люди с папками. Девушка-специалист осторожная, как медсестра: — Паспорт, свидетельство о браке, о рождении ребёнка. Заявление — вот тут. А по алиментам… — По закону, — легко сказала Юля. — Как положено на одного ребёнка. Чек-лист — у вас? — У меня, — улыбнулась девушка. — У вас — подпись.

Юля подписала, ни разу не вздохнув глубже нормы. Вышла, купила Мишке «звериную» пачку печенья — глупость, но приятная. Потом позвонила мастеру по замкам: — Нужен новый цилиндр, без “отмычек-секретов”. — «Кобра» или «Сова»? — деловито уточнил голос. — «Сова», — сказала Юля. — Пусть охраняет.

Когда мастер менял замок, Лидия Павловна появилась как по заказу, с ведром: — Что случилось? — Ремонт, — улыбнулась Юля. — Улучшаю безопасность. — Ох, молодец! — одобрила Лида. — Мужчина в доме начинается с ключницы. — Тогда у меня будет очень взрослый дом, — легко отшутилась Юля.

Андрею она написала коротко:
«Ключи заменены. Новый комплект получишь завтра, когда обсудим график встреч с Мишей. Сегодня переночуй у родителей/в отеле/у работы. Выбор твой. Звонить — по делу».
Ответ пришёл сразу:
«Это перебор».
Она набрала:
«Это граница».

Наташе — другое сообщение:
«Я в курсе, что ты сказала ему правду. Это правильно. В дом не приходи — ни сегодня, ни завтра. Мне нужен чистый воздух. Тебе — терапевт. Номер отправляла. Береги себя».
Три точки — пауза — «Приму. Буду работать. Прости… когда-нибудь».
Юля ответила: «Когда-нибудь — не сегодня».

Вечером Андрей всё-таки пришёл. Постоял у двери, позвонил, как чужой. — Почему ключ не подходит? — Потому что замок новый, — спокойно сказала Юля, держа на руке Мишку. — Здесь живём мы с сыном. Тебе ключ — завтра. Встретимся у нотариуса — обсудим алименты и порядок встреч. — Юля, это уже… — Это уже называется «ответственность», — мягко прервала она. — Сегодня — нет. Мишка спит.

Он уехал — злой, молчаливый. Юля закрыла дверь, прислонилась к ней спиной. Внутри не трясло. Страх ушёл не потому, что стало безопасно, а потому что у страха теперь был план.

Мама позвонила ближе к девяти: — Ты где пропадаешь, Юля? Я пирожки испекла. — Мы дома, — тихо сказала Юля. — Всё в порядке. Я потом заеду. — Ты какая-то взрослая по голосу, — удивилась мама. — Но это я люблю. — И я, — улыбнулась Юля и отключилась. Пока — молчать. Скажет позже. Когда слова сядут ровно.

Ночью она переписала листок «дела»: — Нотариус — четверг. — Детский — пятница. — Юрист — «по рекомендации психолога». — Замки — сделано.
И внизу — крупно: «Жить — без “если бы”».

Мишка на полу нашёл на коврике один блестящий новый ключ, радостно зазвенел им, как бубном. Юля улыбнулась и аккуратно забрала: — Это мамин. Тебе — свой. — Протянула ему пластиковую игрушечную связку. — У тебя свои двери.

На следующий день они встретились у нотариуса. Андрей держался сухо: — Я не хочу ссор. — Их и не будет, — кивнула Юля. — Будут правила. — Мне больно, — сорвалось у него, неожиданно честно. — Мне тоже, — так же честно ответила она. — Но я не позволю этой боли жить у нас на кухне без прописки.

Они подписали бумаги, обсудили график суббот — чётные и нечётные, утро и вечер. Андрей взял в руки новый ключ — посмотрел, как на приговор. — Дашь второй? — Когда начнём терапию, — спокойно сказала Юля. — Я не закрываю навсегда. Я закрываю на замок, пока ты стучишь не в те двери.

На выходе она набрала Наташе: «Жива?» — «Жива. Иду к психологу. Шапка на месте». — «Хорошо», — ответила Юля и убрала телефон.

Дома она поставила на подоконник две чистые кружки — просто потому что красиво. Потом одну убрала — привычка не торопиться. Налетела Лида: — Ну что, как ты? — Решительная, — сказала Юля. — И голодная. — Я принесу «оливье», — оживилась Лида. — Не надо. У меня план: гречка и спокойствие. — Фу, — скривилась Лида. — Но правильно.

Вечером Юля закрыла дверь на новый замок и впервые за долгое время услышала в квартире настоящий воздух — без сладких «ванилей» и без телефонного «пик». Тихо, просто, как в библиотеке: книги стоят, лампа светит, ребёнок дышит. И она — тоже дышит.

Перед сном записала в заметках: «Не ненавижу Наташу. Но дом для неё закрыт. Пока это лучший способ любить и её, и себя». Ниже — смешное: «Купить батарейки для ночника».

Ключи на крючке звякнули коротко — как новая точка в конце длинного предложения. Юля погладила Мишку по спине и сказала вслух, будто в подтверждение: — Выбираю нас.

Глава 14. Тихая свобода

Утро было ясным, простым, как чистая тарелка. На подоконнике две кружки — вымытые до скрипа, рядом — Мишкин игрушечный поезд с магнитными вагончиками. Он стоял в полном составе, будто ждал зеленого. Из окна тянуло астраханским ветром — тот самый, степной, немного солёный: шторы медленно дышали туда-сюда, и в квартире становилось так тихо, как бывает только в домах, где перестали спорить с воздухом.

Юля вскипятила чайник, поставила чашку перед собой, вторую — машинально — рядом, и тут же аккуратно переставила её обратно в шкаф. Сегодня одной достаточно. В дверях возникла мама — с пирожками, с заботой, со своим вечным «ну, рассказывай».

— Чаю? — предложила Юля. — У меня очень честный. Без сахара и без обещаний.

— Ты шутками прикрываешься, — вздохнула мама. — Я же мать, вижу. — Мам, всё под контролем, — мягко ответила Юля. — Мы с Андреем оформили расставание. Спокойно. Без драки и крика. — Глупые вы, — мама понизила голос. — Ребёнок же… — Ребёнку нужен дом без спектаклей, — перебила Юля. — У нас теперь так. — Я… я не лезу, — сдалась мама. — Просто скажу: если упадёшь — звони. Я подниму. — Знаю, — улыбнулась Юля. — Но падать не планирую.

Мама ушла, оставив на столе «пакет помощи»: гречку, творог и записку «Звони в любое время». Юля поставила записку к магниту «улыбнись», который теперь висел ровно, без переворотов.

В девять Андрей позвонил в дверь — вовремя, как по расписанию. Держался аккуратно, не лез в кухню, не смотрел на фотографии, которых больше не было на стенах.

— как вы? — спросил он, подбирая слова. — Мы — ровно, — ответила Юля. — Твой день с Мишей — до четырёх. Плед, сменка, салфетки — всё в коляске. — Понял, — кивнул он. — Юль, я… — Не надо, — спокойно остановила она. — Сегодня без «если бы». Возьми поезд, он просил поезд на улицу. — Понятно, — он взял один вагон и улыбнулся Мишке. — Поехали, командир.

Они ушли. В квартире стало очень тихо. Непривычно, но не страшно. Юля прошлась по комнатам, пригладила подушки, убрала с глаз долой «вчерашние» списки и составила новый — маленький, живой: «купить батарейки, записаться к стоматологу, позвонить про курсы английского». Смешной пункт «английский» смотрелся как подарок самой себе.

Позвонила Лидия Павловна — как всегда «держит руку на пульсе подъезда»:

— Ю-ю-ю-ля! Ну как вы там? — Дышим, Лидочка, — ответила Юля. — Ровно. — Я думала, в таких историях ор стоять должен — а у тебя тихо. — Тихо — это теперь наш стиль, — засмеялась Юля. — Правильно! Я тебе «оливье» принесу. Чуть-чуть. — Не надо, — мягко отказалась Юля. — У меня план: гречка и счастье. — Фу… — протянула Лида, но сдалась. — Ладно. Люблю тебя по-соседски.

Сообщение от Наташи пришло без лампы драматизма: «Была у психотерапевта. Сказал, у меня «границы как решето». Буду латать. В дом не пойду. Если что — я рядом, но на лестничной клетке.»

Юля ответила коротко: «Хорошо. Латай. Держи шапку на ушах. И телефон на зарядке». Пальцы посидели над экраном, добавили ещё: «И себя — выбирай. Это важнее чужих «люблю»».

К обеду она выбралась в магазин. По дороге ветер ворошил волосы, и у неё случилась неожиданная роскошь — идти медленно и никуда не опаздывать. В отделе бытовой химии Юля вдруг поймала себя на улыбке: выбрала новые прищепки — крепкие, с мягкими резинками, чтобы ничего не рвало. Мелочь, а как символ — подходит.

В четыре Андрей вернулся, поставил коляску у двери, отдал рюкзак, тетрадку с каракулями.

— Мы кормили голубей, — доложил он. — Он командовал поезду. — Поезд слушается, если машинист уверенный, — сказала Юля. — Спасибо.

Он помялся в коридоре, взгляд — поверх её плеча, как раньше. Но сегодня не было «останусь на чай». Сегодня было «до связи».

— Я… если что, — начал он. — Только по делу, — подсказала Юля. — И по графику. — Я понимаю, — он кивнул. — Ты стала… сильнее. — Я такой и была, — пожала плечами. — Просто теперь это видно.

Андрей ушёл. Юля закрыла дверь новым ключом — щёлк! — и это был звук не про оборону, а про порядок. Мишка побежал к подоконнику, нашёл свой поезд, убедился, что вагоны на месте, и занялся важным делом: выстраивать мост из кубиков. Юля присела рядом.

— Мост крепкий? — спросила. — Да! — сказал Мишка и добавил: — Ещё! — Ещё — будет, — пообещала Юля.

Вечером мама прислала сердечко и рецепт «пирога, который всегда получается». Юля сохранила — пригодится. Наташа отчиталась: «Нашла группу по вторникам. Буду ходить». Юля: «Ходи. Дом — пока нет». Соседом по батарее тихо прошуршал Васька — отметился, мол, все на месте, можно жить дальше.

К ночи Юля вынула со шкафа коробку с фотографиями. Села на пол, достала пару снимков — не те, где «мы на море», а те, где «я с Мишкой под пледом». На один кадр задержалась: Юля держит сына, а тот серьёзно смотрит в камеру — словно уже всё понял про людей.

— Смотри, — сказала она в пустую комнату, но словно кому-то, кто слушает. — Кровь — не индульгенция, а брак без уважения — не семья. Я тебя люблю, Наташа. Но мой дом — без твоих визитов. Я тебя уважаю, Андрей. Но мой брак — закончился там, где кончилось уважение. А меня — я люблю и выбираю. Это главное.

Она убрала фото обратно, достала две чистые кружки, поставила на подоконник рядом с поездом — для красоты — и все же одну вернула в шкаф. Пусть вторая подождёт свои времена. Ветер снова пошелестел шторой. В квартире было много воздуха. Столько, сколько нужно, чтобы дышать, варить гречку и не глотать чужие «потом».

Перед сном Юля написала в заметках последнее: «Если тебя не выбирают — это тоже выбор. Мой — быть для сына примером того, как беречь себя». Поставила точку. Посмотрела на нее и вдруг поняла, что это не точка, а маленькое окно. Открываешь — там свет.

Она уложила Мишку, подоткнула одеяло и осталась на минуту у кроватки — послушать ровное «дыш-дыш». Потом вышла на кухню, налила воды, прислонилась к подоконнику и посмотрела в окно. Двор дышал. Дом дышал. Она — тоже.

А вы бы простили — или тоже выбрали границы?

Читайте другие мои рассказы: