23-го февраля 1827 года приятель Пушкина еще с лицейской поры барон Антон Дельвиг отправляет шефу жандармов Бенкендорфу пакет со стихотворениями поэта, предназначенными для отдельного издания в альманахе «Северные Цветы» на 1827 год. Это отрывки из «Онегина» («Письмо Татьяны» и «Разговор Татьяны с няней»), «19 октября 1825 г.», «К***» (А.П. Керн), а также поэму «Цыганы», уже прошедшую общую цензуру в декабре 1826 года.
«Ваше превосходительство милостивый государь Александр Христофорович.
Продолжительная болезнь до сих пор лишает меня возможности лично исполнить препоручения Александра Сергеевича Пушкина. Осмеливаюсь передать их в письме Вашему превосходительству. Прилагаю при сем в особенном пакете пять сочинений Пушкина: поэма «Цыганы», два отрывка из третьей главы «Онегина», «19-е октября» и «К***». А. С. Пушкин убедительнейше просит Ваше превосходительство скорее решить, достойны ли они и могут ли быть пропущены, и доставить их мне, живущему на Владимирской улице близь коммерческого училища в доме купца Кувшинникова коллежскому асессору барону Антону Антоновичу Дельвигу. Радуюсь случаю, что могу Вас уверить при сем в моем величайшем почтении, с которым имею честь
остаться вашего превосходительства милостивого государя покорнейшим слугою барон Антон Дельвиг.
23 февраля 1827 года. С.-Петербург».
Несмотря на то, что указанные в письме стихотворения прошли цензирование, тем не менее, известное стихотворение «19-е октября» вызвало замечание Бенкендорфа. Нежелательным показалось шефу жандармов упоминание заглавных букв друзей и товарищей в этом же произведении.
«Милостивый государь, Александр Сергеевич!
Барон Дельвиг, которого я вовсе не имею чести знать, препроводил ко мне пять сочинений Ваших: я не могу скрыть вам крайнего моего удивления, что вы избрали посредника в сношениях со мною, основанных на высочайшем соизволении. Я возвратил сочинения ваши г. Дельвигу и поспешаю вас уведомить, что я представлял оные государю императору. Произведения сии, из коих одно даже одобрено уже цензурою, не заключают в себе ничего противного цензурным правилам. Позвольте мне одно только примечание: Заглавные буквы друзей в пиесе 19-е Октября не могут ли подать повода к неблагоприятным для вас собственно заключениям? — это предоставляю вашему рассуждению. С совершенным почтением честь имею быть Вашим покорнейшим слугою, А. Бенкендорф.
№ 403. 4. Марта 1827. Его высокобл<агороди>ю А. С. Пушкину».
Пушкину оставалось только благодарить шефа жандармов:
«Милостивый государь Александр Христофорович,
Стихотворения, доставленные бароном Дельвигом Вашему превосходительству, давно не находились у меня: они мною были отданы ему для альманаха «Северные цветы» и должны были быть напечатаны в начале нынешнего года. Вследствие высочайшей воли я остановил их напечатание и предписал барону Дельвигу прежде всего предоставить оные Вашему превосходительству. Чувствительно благодарю Вас за доброжелательное замечание касательно пиесы: «19 октября». Непременно напишу барону Дельвигу, чтоб заглавные буквы имен — и вообще всё, что может подать повод к невыгодным для меня заключениям и толкованиям, было им исключено.Медлительность моего ответа происходит оттого, что последнее письмо, которое удостоился я получить от Вашего превосходительства, ошибкою было адресовано во Псков. С чувством глубочайшего почтения и сердечной преданности, честь имею быть, милостивый государь,
Вашего превосходительства всепокорнейший слуга Александр Пушкин.
22 марта 1827. Москва».
После выхода в свет первых номеров «Московского вестника», перенасыщенных философией, Дельвиг в письме из Петербурга выразил ему свое неудовольствие журналом.
Пушкин отвечал ему 2-го марта:
«Милый мой, на днях, рассердясь на тебя и на твое молчание, написал я Веневитинову суровое письмо. Извини: у нас была весна, оттепель — и я ни слова от тебя не получал около двух месяцев — поневоле взбесишься. Теперь у нас опять мороз, весну дуру мы опять спровадили, от тебя письмо получено — все, слава богу, благополучно. Жду «Цыганов» и тотчас тисну. Ты пеняешь мне за «Московский вестник» — и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее; да что делать? собрались ребяты теплые, упрямые; поп свое, а черт свое. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать — все это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но мы...... — «Московский вестник» сидит в яме и спрашивает: веревка вещь какая? (Впрочем, на этот метафизический вопрос можно бы и отвечать, да NB.) А время вещь такая, которую с никаким «Вестником» не стану я терять. Им же хуже, если они меня не слушают».
После семилетнего отсутствия Пушкин, наконец-то, приезжает в Петербург, где ему предстояла встреча не только с родными и близкими, но и с теми местами, где разыгралась трагедия 14 -го декабря. Поселяется в гостинице Демута на Мойке в двухкомнатном номере с окнами во двор.
В день приезда в столицу Пушкин обедает у родителей, где встречается с Анной Керн и Антоном Дельвигом; знакомится с женой Дельвига Софьей Михайловной
«Я познакомилась с Александром (Пушкиным), — пишет баронесса С.М. Дельвиг 25 го мая 1827 года А.Н. Семеновой, — он приехал вчера, и мы провели с ним день у его родителей. Сегодня вечером мы ожидаем его к себе, — он будет читать свою трагедию «Борис Годунов»... Я не знаю, любезен ли он в обществе, — вчера он был довольно скучен и ничего особенного не сказал; только читал прелестный отрывок из 5-й главы «Онегина»... Надобно было видеть радость матери Пушкина: она плакала, как ребенок, и всех нас растрогала. Мой муж также был на седьмом небе, — я думала, что их объятиям не будет конца».
Пушкин сразу договаривается со своим другом, издателем альманаха «Северные цветы», Дельвигом о чтении у него на квартире «Бориса Годунова».
В Петербурге Пушкин пишет широко известное стихотворение «Арион», в связи с первой годовщиной казни декабристов. В основу стихотворения положен древнегреческий миф о певце, центральным образом которого является древнегреческий поэт и музыкант Арион, спасенный дельфином. Подлинный смысл произведения заслонен Арионом. Пушкин в иносказательной форме говорит о судьбе, постигшей его и декабристов:
Арион
Нас было много на челне;
Иные парус напрягали,
Другие дружно упирали
В глубь мощны веслы. В тишине
На руль склонясь, наш кормщик умный
В молчанье правил грузный челн;
А я — беспечной веры полн, —
Пловцам я пел… Вдруг лоно волн
Измял с налету вихорь шумный…
Погиб и кормщик и пловец! —
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
16 июля 1827 г.
После двухмесячного пребывания в Петербурге Пушкин в конце июля 1827 года уезжает в Михайловское. Перед отъездом он направляет графу Бенкендорфу свои новые стихотворения для цензуры.
31-го июля из Михайловского Пушкин пишет письмо барону Дельвигу, которое начинается его новым стихотворением:
«Под небом голубым страны своей родной
Она томилась, увядала…
Увяла наконец, и верно надо мной
Младая тень уже летала;
Но недоступная черта меж нами есть.
Напрасно чувство возбуждал я:
Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
И равнодушно ей внимал я.
Так вот кого любил я пламенной душой
С таким тяжелым напряженьем,
С такою нежною, томительной тоской,
С таким безумством и мученьем!
Где муки, где любовь? Увы, в душе моей
Для бедной, легковерной тени,
Для сладкой памяти невозвратимых дней
Не нахожу пи слез, ни пени.
Вот тебе обещанная элегия, душа моя. Теперь у тебя отрывок из «Онегина», отрывок из «Бориса» да эта пьеса. Постараюсь прислать еще что-нибудь. Вспомни, что у меня на руках «Московский вестник» и что я не могу его оставить на произвол судьбы и Погодина. Если кончу послание к тебе о черепе твоего деда, то мы и его тиснем. Я в деревне и надеюсь много писать, в конце осени буду у вас; вдохновенья еще нет, покамест принялся я за прозу. Пиши мне о своих занятиях. Что твоя проза и что твоя поэзия? Рыцарский Ревель разбудил ли твою заспанную Музу? у вас Булгарин? Кстати: Сомов говорил мне о его «Вечере у Карамзина». Не печатай его в своих «Цветах». Ей-богу неприлично. Конечно, вольно собаке и на владыку лаять, но пускай лает она на дворе, а не у тебя в комнатах. Наше молчание о Карамзине и так неприлично; не Булгарину прерывать его. Это было б еще неприличнее. Что твоя жена? помогло ли ей море? Няня ее целует, а я ей кланяюсь. — Пиши же.
31 июля. Михайловское».
В Михайловском Пушкин приступает к работе над романом в прозе «Арап Петра Великого», в котором героем вывел своего деда, Ганнибала. Излагая родословную Пушкиных и Ганнибалов, поэт замечает: «В семейственной жизни прадед мой Ганнибал так же был несчастлив, как и прадед мой Пушкин. Первая жена его, красавица, родом гречанка, родила ему белую дочь. Он с нею развелся и принудил ее постричься в Тихвинском монастыре...»
Мысль о литературном использовании биографии Ганнибала возникла у Пушкина задолго до начала работы над романом. Это первое произведение поэта, написанное прозой, резко отличалось от всех повестей и романов того времени, благодаря своему языку: ясному и точному.
Следует отметить, что еще в начале 1825 года, в связи с работой Рылеева над поэмой из времен Петра I («Войнаровский»), Пушкин писал своему брату в Петербург: «Присоветуй Рылееву в новой его поэме поместить в свите Петра I нашего дедушку. Его арабская рожа произведет странное действие на всю картину Полтавской битвы».
22-го августа граф Бенкендорф сообщает Пушкину:
«Милостивый Государь Александр Сергеевич.
Представленные Вами новые стихотворения Ваши Государь Император изволил прочесть с особенным вниманием. Возвращая Вам оныя, я имею обязанность изъяснить следующее заключение. 1) Ангел к напечатанию дозволяется. 2) Стансы, а равно 3) и третья глава Евгения Онегина — тоже. 4) Графа Нулина Государь Император изволил прочесть с большим удовольствием и отметил своеручно два места, кои Его Величество желает видеть измененными, а именно следующие два стиха: «Порою с барином шалить» и «Коснуться хочет одеяла». Впрочем, прелестная пиеса сия позволяется напечатать. 5) Фауст и Мефистофель позволено напечатать, за исключением следующего места: «Да модная болезнь: она Недавно нам подарена.» 6) Песни о Стеньке Разине, при всем поэтическом своем достоинстве, по содержанию своему не приличны к напечатанию. Сверх того, Церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева. Уведомляя Вас о сем, имею честь быть с совершенным почтением, Милостивый Государь, Ваш покорнейший слуга, А. Бенкендорф.
N 191722 августа 1827 Его Высокоб-ию А.С. Пушкину».
Алексей Вульф, тригорский приятель Пушкина , с которым поэт встречался, когда писал роман, записал в своем дневнике 16 -го сентября:
«Вчера обедал я у Пушкина в селе его матери, недавно бывшем еще местом его ссылки, куда он недавно приехал из Петербурга с намерением отдохнуть от рассеянной жизни столиц и чтобы писать на свободе (другие уверяют, что он приехал оттого, что проигрался). По шаткому крыльцу взошел я в ветхую хижину первенствующего поэта русского. В молдаванской красной шапочке и халате увидел я его за рабочим столом, на коем были разбросаны все принадлежности уборного столика поклонника моды; дружно также на нем лежали Montesquien о «Bibliotheque de campagne» с «Журналом Петра I»; виден был также Альфиери, ежемесячник Карамзина и изъяснение основ, скрывшееся в пол дюжине русских альманахов; наконец две тетради в черном сафьяне остановили мое внимание на себе: мрачная их наружность заставила меня ожидать что-нибудь таинственного, особливо, когда на большей из них я заметил полустертый масонский треугольник. Пушкин, заметив внимание мое к этой книге, сказал мне, что она была счетною книгою масонского общества, а теперь пишет он в ней стихи; в другой же книге показал он мне только что написанные первые две главы романа в прозе, где главное лицо представляет его прадед Ганнибал, сын абиссинского эмира, похищенный турками, а из Константинополя русским посланником присланный в подарок Петру I, который его сам воспитывал и очень любил. Главная завязка этого романа будет — как Пушкин говорит — неверность жены сего арапа, которая родила ему белого ребенка и за то была посажена в монастырь. Вот историческая основа этого сочинения. Мы пошли обедать, запивая рейнвейном швейцарский сыр; рассказывал мне Пушкин, как государь цензирует его книги; он хотел мне показать «Годунова» с собственноручными его величества поправками. Высокому цензору не понравились шутки старого монаха с харчевницею. В «Стеньке Разине» не пошли стихи, где он говорит воеводе астраханскому, хотевшему у него взять соболью шубу: «Возьми с плеч шубу, да чтобы не было шуму». Смешно рассказывал Пушкин, как в Москве цензировали его «Графа Нулина»: нашли, что неблагопристойно его сиятельство видеть в халате! На вопрос сочинителя, как же одеть, предложили сюртук. Кофта барыни показалась тоже соблазнительною, просили, чтобы он дал ей хотя салоп. Говоря о недостатках нашего частного и общественного воспитания, Пушкин сказал: «Я был в затруднении, когда Николай спросил мое мнение о сем предмете. Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтоб сделать добро. Однако, я между прочим сказал, что должно подавить частное воспитание. Несмотря на то, мне вымыли голову». Играя на бильярде, сказал Пушкин: «Удивляюсь, как мог Карамзин написать так сухо первые части своей «Истории», говоря об Игоре, Святославе. Это героический период нашей истории. Я непременно напишу историю Петра I, а Александрову — пером Курбского. Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться. Теперь уже можно писать и царствование Николая, и об 14-м декабря».
3-го октября Пушкин выехал из Михайловского в Петербург, где кроме других неотложных дел предстояла встреча с лицеистами, которая традиционно проводилась 19 -го октября, в день открытия Императорского Царскосельского лицея. По дороге в столицу Пушкин на одной из станций встретил Кюхельбекера, которого, за участие в мятеже 14-го декабря, везли в Сибирь.
«Вчерашний день, — писал Пушкин, — был для меня замечателен: приехав в Боровичи в 12 час. утра, застал я проезжего в постели. Он метал банк гусарскому офицеру. Перед тем я обедал. При расплате недоставало мне 5 рублей, я поставил их на карту... проиграл 1600. Я расплатился довольно сердито, взял взаймы двести рублей и уехал очень недоволен сам собой. На следующей станции нашел я Шиллерова «Духовидца»; но едва успел я прочитать первые страницы, как вдруг подъехали четыре тройки с фельдъегерем. Я вышел взглянуть на них. Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, во фризовой шинели... Увидев меня, он с живостью на меня взглянул; я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством. Я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали».
Вернувшись в Петербург Пушкин 19 -го октября праздновал в кругу друзей шестнадцатую годовщину основания Лицея. И, как любил это делать, обратился к лицейским товарищам с дружеским посланием:
Бог помочь вам, друзья мои,
В заботах жизни, царской службы,
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви!
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море
И в мрачных пропастях земли!
1827 г.
После встречи с друзьями поэт повел тоскливое существование одинокого человека: он чужд был родной семьи и в то же время не мог уже с прежней юношескою жизнерадостностью отдаваться утехам холостой жизни; он чувствовал себя неизмеримо выше общества и литераторского, и светского; наконец, он сознавал, что не исполнились его мечты о независимом существовании, ради которого принесено было столько жертв; он постиг цену себе, жизнь была ясна ему – и в награду за эти великие знания он обречен был играть по-прежнему унизительную роль «поднадзорного».
