Лев Толстой в последние десятилетия своей жизни стал фигурой почти легендарной — и при этом неудобной, раздражающей, мучительной. В чем же причина такой двойственности?
Чем больше он превращался в «живого классика», тем сильнее его тексты и поступки оборачивались вызовом обществу, семье и самому себе.
В «Крейцеровой сонате» он показал супружество как узаконенное насилие, невинную домашнюю музыку — как инструмент прелюбодеяния, а любовь — как предвестие катастрофы. Повесть переписывалась девять раз, автор испытывал к ней отвращение, но не мог оставить, потому что это было его исповедью, его способом дойти до конца в мучительном поиске истины.
Толстой видел в женщине не спутницу и музу, а сосуд греха. Дружба, искусство, даже еда и одежда — все, считал он, работает на блуд. Его дневники полны признаний: «Я блудник», — писал он о себе, сравнивая это состояние с алкоголизмом или морфинизмом. Для Толстого это был не частный вопрос, а абсолютная граница: быть или не быть человеку.
Почему великий писатель так ожесточенно боролся с плотью? Как его личные увлечения и мучительные истории любви с крестьянками превратились в сюжеты о прелюбодеянии и убийстве? И почему итогом его размышлений стал радикальный вывод: спасение возможно лишь в полном воздержании?
В этих текстах чувствуется страшная энергия Толстого, его желание не просто писать, но изменить саму ткань жизни. В обзорной лекции «Проклятие плоти. Эрос у позднего Льва Толстого» Михаил Свердлов расскажет о том, как личная драма и религиозный фанатизм писателя превратились в художественные катастрофы, которые до сих пор поражают силой и безжалостностью.