Полярная ночь в этом году пришла раньше, чем ожидали синоптики: темнело уже в четыре, а к шести расползалась густая, как не отстиранная тушь, тьма, и городок прижался к своему порту — ржавому, мокрому от солёного снегопада. Ветер шевелил наледи на тросах, в морозно-оранжевом свете фонарей искрились срезы льдин. Наталья Кириллова, фельдшер на старенькой метеостанции «Север-3», шла от автобусной остановки к дому и несла в сумках картошку, ацетатную вату и ещё рыжего вязаного кота — подарили на станции, кто-то связал для внука, а внука у Натальи не было.
Подъезд пах варёной сгущёнкой и соляркой. Лифт скрипнул, как старик, который не любит вставать рано. Высадил её на четвёртом. У двери Наталья задержалась: на коврике снег не растаял, значит, никто не входил и не выходил час, два… Но как только она повернула ключ, сразу поняла — что-то случилось. Воздух был другой, пустой и притушенный, словно окна открывали и закрывали слишком быстро и часто.
Она сняла валенки, прошла по узкому коридору, заглянула в комнату сына. Постель была застелена вдвое тщательнее, чем обычно, — это значит, он нервничал. На шкафу, возле коробки с удочками, не хватало синей сумки. «Алина?» — спросила мысль.
Наталья пошла на кухню. Илья сидел с тарелкой лапши, крошки чёрного хлеба у локтя, телефон подсунут под миску, будто он один и на двоих с телефоном делит ужин. Он был в термобелье и толстых шерстяных носках; на висках блестел пот — дома жарко: батареи звенели.
— Привет, — сказала Наталья, вешая на спинку стула вязаного кота, чтобы не глядел на них из сумки.
Илья поднял глаза. У него были папины глаза — светлые, как мартовская полынья: кто глянет — не поймёт глубины.
— Мам, ты рано сегодня.
— Дежурку за меня Самира взяла. Дочка у неё заболела. Ты один ужинаешь?
— Ага. — Он поковырял вилкой в тарелке. — Алина на смене. То есть… у подруги. В общем, не со мной.
«Не со мной» прозвучало спокойно. Слишком.
— Почему не с тобой?
Илья пожал плечами. Плечи у него были широкие, надёжные, он поднимал восьмидесятикилограммовые катушки на кранах, не морщась.
— Мы… решили взять паузу. — Он произнёс «паузу» так, будто это термин из инструктажа по технике безопасности.
— «Мы» — это кто?
— Мы. Я и она.
— А кто предложил?
Он помолчал, дожёвывая. Затем сказал:
— Я. Мам, давай без этого. Ну взрослые же люди.
Наталья поставила сумки на стол, вытащила картошку и вату, как будто эти предметы могли удерживать разговор в простых, тёплых рамках.
— Взрослые — это те, кто умеет не прятать глаза, когда отвечает. Ты сумел ей в глаза сказать?
— Да.
— Что сказал?
— Что не получается. Что меня тянет в другую сторону. — Он сунул в рот ещё вилку лапши, будто хотел закупорить туда свои слова.
Наталья села напротив.
— В другую сторону — это к кому?
Илья отложил вилку. Усмехнулся неуютно:
— К человеку. Мам, ну серьёзно. Это не подростковая фигня, не придурь. Я просто… полюбил другую. Лера. Она работает в «Полярной звезде». Ты её не знаешь.
«Полярная звезда» — бар при порту, где кормят жареной мойвой и включают глухие хиты девяностых. Наталья молча посмотрела на его ладони. На костяшках — микротрещины от ветра, на подушечках пальцев — чёрные точки старого мазута. Никаких следов преступления. Только жизнь.
— А вещи Алины где?
— Я отвёз ей сумку. Остальное… оставила. Сказала, заберёт, когда… — Он не договорил.
— А ключи?
— Я… поменял код. — Он сказал это почти шёпотом. — Чтобы… не было сюрпризов. Мам, я устал от её ревности, от разговоров про «мы» и «должны». Я хочу… По-честному. Без тайных встреч. Я сказал Лере, что не буду врать. Всё.
Слова упали в тишину. Где-то внизу, за стеной, хлопнула дверь — кто-то вышел выносить мусор; в подъезде тонко пахнуло мандарином.
— Я долго держалась, Илюш, — сказала Наталья тихо. — Долго молчала про твои срывы на крановой, про то, как ты приходил в три ночи и воду в ванной включал, чтобы она не слышала, как ты плачешь. Я думала: молодые, наладят. Но сегодня… — Она перевела взгляд на хлебные крошки. — Сегодня ты сделал то, что однажды сделали со мной. Я в тот день тоже вернулась с работы, а меня попросили собрать вещи и освободить место для «настоящей любви». Помнишь, куда мы ушли с тобой? В барак на сопке, где через щели снег забивался в ножки кровати. Ты был маленький, ты смеялся, когда снег шуршал по полу. А я… — Она вздохнула. — Я тоже когда-то любила другого. И думала, что уста и глаза не лгут. Но знаешь, что осталось от той «правды»? Запах сырости в одежде и твой кашель.
Илья слушал. Ему было двадцать семь, и он умел слушать — не перебивая. Но он был уверен в себе: внутреннее железо делало его слова короткими и острыми.
— Мам, я не папа. Я не выгонял её на улицу. Я сказал спокойно. Я отвёз. Я… Я не люблю её. Это честно.
— Честно — не всегда правильно, — сказала Наталья. — А правильно — не всегда больно. Есть вещи, которые надо делать не из любви, а из уважения к себе. В первую очередь, к самому себе, Илюш. Ты уважил себя, когда поменял код?
Он молчал.
— Квартира оформлена на меня. — Наталья отодвинула кота, который покосился на них стеклянными глазами. — Ты можешь жить здесь. Ты мой сын. С этим не спорят. Но здесь не будет твоей Леры — ни временно, ни на денёк, ни «переждать метель». И пока Алина не забрала свои вещи, её ключи действуют. Я лично завтра же поставлю ей новый код.
Илья вскинулся:
— Мам, да ты что! Это мой дом тоже!
— Когда я уйду, станет твоим, — сказала она спокойно. — А пока — мои правила. Леру можешь любить, где хочешь. Есть общежитие порта, есть съёмные комнаты у тётки Тамары над рыбным магазином. Есть баржи, в конце концов. Но не этот дом. Здесь — не склад чужих судьб.
Он отодвинул тарелку. Вздохнул так, что стекло на кухонном окне на секунду запотело.
— Зачем ты всё усложняешь?
— Чтобы ты перестал упрощать. Упрощённо ломают спички, а не жизни.
Он замолчал. Наталья встала, поставила чайник, насыпала в заварник «Краски тундры» — травы, которые везла ей трактористка с «Зелёной сопки». Пахло ягельником и чабрецом. Всё было по-домашнему: полосатая скатерть, крючком связанный коврик, чугунная сковорода на плите. Да только воздух дрожал, как перед ураганом.
— Где Алина сейчас? — спросила Наталья.
— У Дашки из садика. — Он потёр переносицу. — Или… у матери. Она не сказала. Ушла молча. Смотри, я не заставлял. Я… просил понять.
— Ты умеешь просить? — Наталья наливала кипяток, и звук напоминал ей весенний ручей — тот, что в десять лет спас её от разрыва: вода катится и ты понимаешь — всё ещё течёт. — Ты умеешь ставить себя на место другого? На минуту. На короткую полярную минуту. Сможешь?
Он взглянул на неё холодными глазами. И вдруг уткнулся лбом в ладони. Сидел так, не шевелясь. Она не торопила. У каждого горя — свой ритм.
Когда он поднял голову, сказал:
— Мам, я знаю, что ты видела больше, чем я. Делай как считаешь. Но я не вернусь к Алине. Даже если она попросит. Это будет враньё.
— Расслабься, — сказала Наталья. — Никто тебя «возвращать» не будет. Проблема не в «вернуться», а в том, как ты уходишь. Уходить тоже надо уметь. Это — взрослость. Посуду помой. Я скоро.
— Куда ты? — Он удивился.
— Там, где полярной зимой сдувает лица и маски, — сказала она. — К человеку. К твоей «не со мной».
Двор выл. Ветер грыз тентамарку у подъездов, тряс рекламный баннер «Горячие пироги», вывешенный кем-то в октябре. Наталья натянула капюшон, затянула шнурки и пошла по почерневшему от соли тротуару. Порт дышал гудками. За «Перекрёстком», куда привозили раз в неделю молоко, вилась в воздухе тонкая белая струйка — теплотрасса уступала холодам.
«Полярная звезда» была рядом с рыбной базой. Из двери вырывался тёплый туман и фонари из этого тумана делались мягкими. Внутри пели в караоке про «только ты да я». На барной стойке стояли три заледеневших кружки с клюквенным морсом — сегодня грузилов не было, перекур у тех, кто смену часовик держит.
— Лера здесь? — спросила Наталья у бармена с заиндевевшими бровями.
— Лерка? На кухне, салаты рубит. Что, передать?
— Передай, что её ищет мама Ильи Кириллова.
Он кивнул. Исчез. Вышла девушка в чёрной футболке, с косой, толстенькой, как поручень, с морщинкой у переносицы — морщинка людей, которые часто смеются, но сейчас не смеются. Глаза — серые, как отмель возле пирса.
— Вы Наталья? — Голос у неё был негромкий.
— Я.
— Пойдёмте в раздевалку, — сказала Лера. — Тут шумно.
Раздевалка пахла маринованными огурцами и табаком. По стене — плакаты с полярными лисами, кто-то принес и повесил.
— Я не кусаюсь, — сказала Наталья. — Я не пришла ругаться.
— А надо бы, — Лера усмехнулась. — Справедливо было бы. Только я… не знала, что он женат. Сначала. Пока он не сказал. А когда сказал, я… собиралась уйти. Но он попросил подождать. Сказал, что всё взрослое и честно.
— Он умеет просить, когда ему страшно, — тихо сказала Наталья. — И умеет не слышать, когда страшно другим.
— Я не хочу никому рушить жизнь, — Лера села на лавку, поджав под себя ноги в чёрных кедах. — У меня мама всегда мужиков меняла, как перчатки. Я всю жизнь считала, что лучше одной. А тут… Стало тепло. Вы понимаете? Я первый раз не замёрзла зимой. Даже на остановке. За спиной как будто стена. И я… я за неё держалась. Простите.
Наталья смотрела на её руки. Пальцы тонкие, под ногтями зелень петрушки. Руки человека, который не привык быть опорой, но очень хочет стать ею.
— Тепло — это хорошо, — сказала Наталья. — Только чужим теплом согреться — легко, а вот не отнять чужое тепло — сложно. Сегодня он поменял код на нашей двери. Это его способ согреться. Знаешь, что я сделаю? Я поставлю его обратно, а тебе… тебе я скажу: не ходи туда. Не потому что ты плохая. А потому что там — чужая мебель, чужие звуки, чужие утренние шаги. Там запах шампуня не твоего. Хочешь быть честной — не входи туда.
Лера кивнула. Губы у неё дрожали.
— Я уже сказала ему, что не приду. Сказала сегодня днём. Он думал, что я шучу. Я не шучу. Я… не хочу, чтобы меня однажды попросили собрать вещи, как вас. Я не выдержу. Лучше сразу.
Наталья встала.
— Спасибо, — сказала она просто. — За то, что умнее, чем мой сын.
— Да ну, — Лера махнула рукой. — Я просто — очень трусливая. Трусливые часто выбирают честность. Меньше боли. Вы… вы Алине позвоните? Я не знаю её, но… Наверное, ей сейчас холоднее всех.
— Позвоню, — сказала Наталья.
На выходе бармен протянул ей бумажный стаканчик с клюквенным морсом.
— От заведения, — сказал он. — Чтобы не совсем мрачно.
Наталья кивнула. На улице приняла морс, как тёплую кровь зимы.
Алина жила в общежитии при детском саде «Северёнок» — ей выделили там комнатку на время ремонта в яслях. Но в этот вечер её там не было. Тётка Марина, вахтёрша с каждым ногтём цвета спелой свёклы, сказала:
— Нет её. Ушла после обеда. Говорила: «К маме не пойду, не хочу, чтобы сердце у неё прыгало». Думала к Даше. Но Даши нет — уехала с дедом в бухту морщин чистить.
Наталья поехала на «сорок втором» автобусе — автобус шёл вдоль порта, потом вверх — туда, где пятиэтажки, как включённые на зиму спички, подпирали небо. Она вышла на «Гагарина, девять». В домофон не ответили. Наталья сидела на ступеньках и слушала, как ветер бежит по лестнице сверху вниз, как в детстве бегали мальчишки по перилам.
— Наталья? — услышала она позади.
Алина стояла с пакетами в руках. Красная шапка, рыжие волосы выбивались из-под неё и прилипали к щекам. Под глазами — тёмные полукруги. Ничего трагического, просто усталость в два этажа.
— Я по поводу кодов, — сказала Наталья вместо «здравствуй».
Алина усмехнулась.
— Илья уже успел рассказать?
— Илья рассказал многое, — ответила Наталья. — Но мне хотелось услышать и тебя. Пойдём в подъезд, там не так воет.
Они сели у батареи. Наталья раскрыла пакет с пирожками — они всегда были у неё в сумке для «внезапных пациентов». Алина не взяла. Глотнула воздух. Сказала:
— Я не буду возвращаться, Наталья Петровна. Это мне для начала нужно сказать. Я не умею жить в «паузах». Я лучше одна.
— Тебя не зовут возвращаться, Алиночка. — Наталья впервые за вечер позволила себе ласковое слово. — Тебя зовут забрать вещи. И зайти ко мне попить чай, если хочешь. Это — твоё тоже. Пока ты не скажешь иначе.
Алина закрыла глаза. Затем произнесла:
— Можно я скажу страшную вещь? Я не хочу детей. Вообще. И это была наша главная дыра. Он не говорил, но смотрел так… как на пустой термос. А я… Я не плохая, Наталья Петровна. Я просто… не хочу. И я не знала, как жить с этим… и с ним.
Наталья кивнула. Дыра нашлась. Её рука сама нашла плечо Алины, сжала его, будто проверяя: косточки, кожа, человек.
— Я знаю всех наших женщин, — сказала Наталья. — У каждой своя война. У тебя — война с тем, что надо соответствовать «надо». Ты не обязана. Но другой тоже имеет право на «надо». Вот и разошлись.
— Разошлись, — повторила Алина, и слово легло ей на язык, как ледышка — не проглотить.
— Завтра утром я буду дома. — Наталья встала. — Зайдёшь? Я дам тебе код. И чай.
— Я зайду, — сказала Алина, и в её голосе впервые за вечер прозвучало что-то вроде облегчения.
Ночь Наталья почти не спала. В квартире шумело тепло, как в парнике. Илья ворочался в комнате, раз было слышно, как он ударил кулаком по стене — сдержанно, аккуратно, чтобы не разбудить, но ударил. В три часа зазвонил телефон: диспетчер порта сообщал о неполадке в кране №7, просил Илью выйти на замену. Илья сказал «иду» и ушёл. Наталья лежала и смотрела в потолок. Она вспоминала своего Игоря — именно в такие ночи, когда чёрное и белое делится особенно отчётливо. И вспоминала, как в двадцать пять собирала в сумку детские сандалии и банку тушёнки, и как злилась не столько на него, сколько на себя — за то, что не умела сказать «нет». Сегодня она сказала «нет» другому мужчине. Своему сыну. И это «нет» было тяжелее.
К семи утра позвонили. На пороге стояла не Алина.
На пороге стояла Лера. Без косметики, с белыми ресницами — иней осел снаружи. В руках — сырниковое тесто в миске.
— Я… — сказала Лера, — я хотела принести… ну, чтобы было не пусто. Он на смене, да?
Наталья отступила, впуская. Слова не сразу нашлись. Лера сняла куртку. На шею у неё была намотана детская, явно чужая, шарфина — ярко-жёлтая, с торчащей ниткой.
— Я не приду сюда потом. Никогда, — выпалила Лера. — Я принесла — и уйду. Можно?
— Можно, — сказала Наталья. — Только не потому, что «нельзя», а потому, что так — честнее.
Они вместе пожарили сырники. Налили чай. Лера сидела на краю стула. Рассказала между делом:
— Я из Нерюнгри. Переехала сюда летом. Жила на съёмной у тёти, потом в подсобке у «Звезды». У меня никогда не было своей кружки. Я… — Она посмотрела на полку. Там кружки стояли рядами: «Метеостанция Север-3», «Лучший фельдшер», «Камчатка-2012» (подарок). — Я первый раз в доме, где на полке есть чьи-то постоянные кружки.
— В домах кружки — как зубы, — усмехнулась Наталья. — Когда их нет — человек не может жевать. А когда они есть — иногда больно. Но они свои.
Лера улыбнулась. Встала. Сняла шею шарфа.
— Это моего брата. Я взяла, когда уезжала. Чтобы… чтобы было что-то своё. — Она положила шарф на спинку стула. — Я пойду. Вы… если что, скажите ему, что я… что мне страшно. Но я уже боюсь не холода.
— Скажу, — кивнула Наталья. — И спасибо тебе за сырники.
Когда Лера ушла, Наталья постояла в кухне одна, положила руку на спинку стула со жёлтым шарфом. «Да, девочка, — подумала она. — Боязнь тёплого страшнее тьмы».
В девять пришла Алина. Вошла тихо, будто в библиотеку. На ней был другой шарф — синий, и он сразу запутался в вешалке. Наталья помогла. Налила чай. Сели.
— Код вот такой, — сказала Наталья, написала на бумажке. — И ещё. Это твой дом, пока ты не соберёшь своё. Сын — на работе. Не бойся.
Алина молча ходила по комнате, бережно складывая свои вещи в сумки. Небольшой свитер с нашивкой «кит», пару книг про северные сказки, белую кружку с бирюзовой каймой — её кружку, единственную в ряду. Наталья стояла в дверях и смотрела, как человек собирает свой кораблик. Хотелось сказать: «Оставь кружку», — но она молчала. Чужие вещи — чужая кровь: бережёшь чужую кровь — не пачкай.
И тут дверь распахнулась. Илья — в куртке, в каске в руках, с красным от ветра лицом. Он увидел Алину. Застыл. Снял ботинки медленно, как человек, который боится сделать лишний звук.
— Привет, — сказал он.
— Привет, — ответила она.
— Ты… к маме?
— Я — к себе. Забрать.
Он кивнул.
— Лера приходила, — сказал он вдруг, как будто это было важным: как вахтенный докладывает старшему. — Принесла сырники. Сказала… — Он смял каску пальцами. — Сказала, что не придёт больше.
Алина улыбнулась уголком губ.
— Хорошие сырники?
— Нормальные, — ответил он. — Я не ел. Мам?
— Мы ели, — сказала Наталья. — Спасибо, Лере.
— Я… — Илья поставил каску на стол. — Алина, я сделал неправильно. Понимаю. Но я… не хочу обратно. Понимаешь? — Он глянул на неё не как на врага, не как на чужую, а как на человека, перед которым ты в долгу. — Я хочу уйти правильно. Если так бывает.
— Бывает, — сказала Алина. — Только нужно не путать «уйти правильно» и «остаться в хороших воспоминаниях». Мы не обязаны друг другу памятниками быть. Я заберу свои вещи. И ключ у меня останется, пока Наталья Петровна не скажет «сдавай». А ты — делай, как знаешь. Живи как знаешь. Только не меняй коды ночью. Не отрезай. Это не уважение даже не ко мне — к себе.
Илья смутился. Наталья видела, как медленно под кожей лица встаёт на место то, что было сдвинуто, как при вывихе. Щёлк — и кость садится. Больно — и правильно.
— Я съеду, — сказал он. — У Тамары наверху есть комнатёнка. Месяц, два… Потом сниму однушку возле парка. — Он глянул на Наталью. — Мам, я не буду приводить никого. Ни сюда, ни… вообще. Пока не научусь уходить. И приходить.
Наталья кивнула. Вот теперь он первый раз сказал взрослое.
— Возьми суп, — сказала она просто. — Там на плите. Путь длинный. И шарф надень — не чужой, свой. — Она сняла с крючка синюю, ещё молодую, тёплую шарфину. — Этот — мой подарок. Чтоб не выл ветер в шею.
Он улыбнулся. Взял. Не от гордости — от благодарности.
Алина допаковала сумки. Огляделась в последний раз. Подошла к полке с кружками. Дотронулась до своей. Поставила обратно.
— Пусть стоит, — сказала она. — Для гостей. — И улыбнулась вдруг такой улыбкой, которая появляется, когда ты оставляешь себе одну маленькую соль в доме, где ты больше не живёшь.
Прошло два месяца. Полярная ночь сменилась на скупые, но нежные сумерки. Ветер стал отвечать на вопросы мягче. В порту ожили крановые — гул шёл весёлей. Наталья ходила на метеостанцию и обратно и каждый раз видела в окне четвёртого этажа жёлтую точку — настольную лампу в комнате сына, но теперь эта лампа светилась реже: он возвращался позднее и уставшим, но ровным, как проложенный по льду след.
Лера ушла из «Полярной звезды». Устроилась на склад рыбной базы — собирать заявки, выдавать накладные. Иногда они с Натальей пересекались на остановке — кивали друг другу. Однажды Лера протянула Наталье маленькую коробочку:
— Это сахар для чая, в формочке «олени». Пусть будет. У вас чай правильный.
— Спасибо, — сказала Наталья. — И ты — держись.
Алина нашла комнату у бабушки Полины за парком. Сняла часть стены ковра, потому что не любила, когда «узоры смотрят на тебя ночами». В детском саду её любили: она научила детей делать из ватных дисков «снежные сосны», и в группе стало как в сказке. Они с Ильёй встретились один раз — в очереди за хлебом. Поговорили. Десять минут. Ровно. Без «как ты» и «сколько весит боль». О погоде, о дорогах. И о том, что решили подать на развод. Мирно. По-взрослому.
— Можно я иногда буду приходить к Наталье Петровне пить чай? — спросила тогда Алина.
— Можно, — ответил Илья, и это было не «разрешение», а «подтверждение». У каждого — свой чай.
Наталья в тот день дома пекла пирог с мойвой и луком. За столом сидели они втроём — она, Алина и Самира со станции. Они пили «Краски тундры» и смеялись над тем, как ветер в прошлом декабре сдул детский горшок с балкона третьего этажа. Жизнь — она и смех тоже.
А вечером пришёл Илья. Постоял в коридоре, как будто стеснялся зайти на свой же пол. Наталья вынесла ему в прихожую миску супа.
— Ты пришёл в чужое время? — спросила она.
— Я пришёл — с новостями. — Он почесал затылок. — Я записался к психологу при порте. Группа для тех, у кого… — Он замялся. — У кого «взрослые проблемы». Я устал быть сильным, мам.
Она обняла его. Сжала так, как сжимают руки, которые в метель озябли. Не сломать. Греть.
— Молодец, — сказала она. — Вот это — взрослость.
— И ещё. — Он улыбнулся странной, новой улыбкой. — Я нашёл квартиру. На улице Озёрной. Окна выходят на сопку. Там пусто, но спокойно. И там пахнет не чужими шампунями. Я… — Он посмотрел на неё. — Я иногда буду скучать по нашей кухне.
— Кухня — это не место, — сказала Наталья. — Кухня — это, где тебе можно молчать. Ты молчал здесь — молчи и там.
Он кивнул.
Снег за окном перестал падать. Внезапно, как обида, которая вдруг сходит, когда ты поймёшь, что никто больше никому ничего не должен. Только уважение. И чуть-чуть чая.
В тот вечер Наталья достала с полки кружку с бирюзовой каймой — ту, что оставила Алина. Налила туда чай Самира, потому что у Самиры был сложный день — дочь опять заболела. Кружка приняла кипяток — не треснула. Это значит — выдержит. Мы все выдержим.
Весной на сопке взошли первые серые травы. Двор наполнился детскими велосипедами. У магазина «Север» продавали распустившиеся гиацинты в горшках — слишком нежные для этого климата, но оттого особенно желанные. Наталья купила один — фиолетовый — и поставила на подоконник. Запах наполнил кухню, едва слышный, но упорный: как правило, которое ты принял однажды — и больше не нарушаешь.
Однажды вечером позвонил Илья. Голос был другой — без обрыва на последних словах.
— Мам, я хотел сказать спасибо. Не за то, что «приютила» Алину, не за кружки. За то, что сказала «нет». Я тогда думал — ты против меня. А ты была за меня. — Он помолчал. — И за неё.
— Я была за то, чтобы никто не умер от твоей свободы, — сказала Наталья. — Свобода — штука с острыми краями. Её надо окантовать тканью. Иначе кровь.
— Мы завтра с Алинкой пойдём в ЗАГС, — тихо сказал Илья. — Ну… документы подать. Можно я потом зайду? Не чтобы «горе разделить». А просто чай.
— Заходи, — сказала Наталья. — Кухня — там, где можно молчать.
Он засмеялся. И этот смех был свободный, как ветер, который наконец перестал завывать, а стал просто идти по улице, не ломая вывески.
Когда Илья пришёл на следующий день, он аккуратно поставил на стол маленькую коробочку. Внутри лежал брелок: металлическая пластина с выбитым словом «дом». Он слегка звенел.
— Это тебе, — сказал он. — Чтобы ты знала: твой «нет» — это тоже дом.
Она взяла брелок. Взвесила в ладони. Он оказался тяжелее, чем выглядел, как всё настоящее.
— Спасибо, — сказала она просто.
За окном таял снег. На противоположном балконе сушились детские варежки. В «Полярной звезде» больше не пели про «только ты да я» — повесили новый аппарат, пели что-то про «выйти из темноты». Жизнь — не караоке, конечно, но иногда слова там попадают в нужные такты.
Наталья поставила брелок на полку рядом с кружками. И подумала: «Дом — там, где ты не стыдишься своих правил». И улыбнулась. Это была правильная мысль, проверенная полярными ветрами.