Поезд Саратов – Адлер стоял у перрона, мигая зелёными лампами маршрутоуказателей. Вечерний вокзал шумел вполголоса: объявления в динамиках, запах кофе с автоматов, редкий смех пассажиров. Летний поток отпускников схлынул, вагоны наполнились лишь наполовину.
Ирина Николаевна привычно проверяла документы у входа в свой вагон — двенадцатый. За десять лет работы она довела этот ритуал до автоматизма: взгляд на фамилию, сверка фотографии, короткое «Проходите». Но для неё это было не просто формальностью — она всегда всматривалась в людей, будто пыталась заранее почувствовать, с кем проведёт ближайшие двое суток.
В этом рейсе пассажиров оказалось немного. В первом купе — пожилая пара с чемоданом на колёсах, держались за руки, будто ехали в последний раз. В третьем — молодой мужчина с туристическим рюкзаком, загорелый и усталый. В шестом — женщина с мальчиком лет десяти; ребёнок сразу нырнул в коридор, прижавшись к окну, и начал считать фонари на платформе. Дальше, ближе к хвосту, сидел сухонький дед с аккуратной газетой под мышкой. Он поздоровался первым, глуховатым голосом.
Вагон пах новой обивкой сидений, кипятильником и чем-то металлическим, трудноуловимым, но привычным. На полках аккуратно лежали запаянные комплекты постельного белья. Кондиционер тихо гудел под потолком.
— Проверим ещё раз билеты уже по местам, — сказала Ирина себе и прошла по коридору, заглядывая в купе.
Поезд готовился к отправлению. Динамик в коридоре коротко зашипел, объявляя: «Поезд номер… следует до Адлера. Просьба пассажиров занять свои места». За окном по платформе пробежали запоздалые люди с сумками.
Ирина проверила двери, привычно тронула ладонью холодный металл поручня и на мгновение ощутила то странное чувство, которое возвращалось каждый рейс: будто поезд — живой, и она сейчас отдаёт себя в его руки на ближайшие два дня.
Поезд дрогнул, потянулся вперёд, и свет вокзала поплыл за окнами. Ирина Николаевна, как всегда, почувствовала лёгкий толчок внутри — то ли от движения состава, то ли от того, что снова начинается длинная дорога. Колёса ударили по стыкам, снова зашумел кондиционер, и двенадцатый вагон ожил.
Ирина шла по коридору, привычно держась за полированную стенку. Вагоны были новые, но в них уже била жизнь: то скрипнула дверца, то с шипением открылся биотуалет, то в коридоре кто-то поставил сумку прямо под ноги, а кто-то запнулся, ворча и громко ругаясь. Запахи смешивались — свежая обивка кресел, резина, кипяток из титана, растворимый кофе, принесённый в пластиковых стаканчиках, и — уже первые струи запаха лапши быстрого приготовления. Сухая пряная нота куриного бульона шла по всему вагону, смешиваясь с ароматом дешёвой колбасы и хлеба, вынутого из пакетов.
— Мам, смотри, ещё один фонарь! — визжал мальчик из шестого купе, прижимаясь к стеклу.
— Тише, людям мешаешь, нельзя так громко кричать в поезде, — устало отвечала мать, но улыбка всё равно пряталась в её голосе.
В первом купе старушка достала семечки и тихонько грызла, шелуша ладонь. В третьем турист пытался подключить телефон к розетке, ворча на отсутствие интернета. Старик с газетой раскрыл её и задремал, но пальцы упрямо держали страницы.
На следующей станции — Тихой, с одним фонарём — в вагон поднялись ещё двое: женщина в дорогом пальто с маленькой собачкой в переноске и мужчина в серой куртке с чемоданом, который едва протиснулся в проход. Позже, ближе к полуночи, подсели ещё: студентка с наушниками в ушах и мужчина с лицом бухгалтера, усталый. Вагон наполнялся жизнью, но всё равно оставалось ощущение простора — не сезон, и поезд дышал свободнее.
***
Время тянулось вязко. Поезд грохотал стыками, убаюкивал. За окнами плыли тёмные поля, редкие деревни, огоньки одиночных домов. Люди ели, кто-то уже стелил постели. Пассажиры постепенно превращались в силуэты за приоткрытыми дверцами купе.
Ирина включила радио в служебном купе: хрипловатая мелодия, потом голос диктора. Иногда сквозь музыку прорывались шипения, будто сигнал ловил не станцию, а пустоту. Но в дороге такое случалось всегда, и она не придала этому значения. "Поезда живут своей жизнью", — повторяла она про себя старую фразу коллег.
Когда стрелки перевалили далеко за полночь, поезд вошёл в полосу холмов. Ирина проверяла двери и люки, всё было спокойно. Люди отдыхали. Лишь радио пару раз шипело дольше обычного, да свет в коридоре мигнул и снова загорелся. Всё это было привычно, не пугающе.
Но вскоре впереди показалась тёмная стена. Локомотив поглотил первый тоннель. Снаружи будто исчез весь мир: свет фонарей на мгновение ослепил, а потом наступила чёрная тьма, давящая на окна. Вагон вздрогнул, металл протяжно застонал.
И именно в этот момент радио зашипело так, словно кто-то сорвал тишину чужим дыханием.
Тоннель поглотил их целиком. Поезд будто нырнул в чёрное море, и света не стало — только собственные лампы в коридоре, отражающиеся в окнах, как в зеркалах.
Радио, едва слышно игравшее в служебном купе, внезапно захрипело. Шипение стало густым, тягучим, словно кто-то дышал прямо в динамик. И вдруг, среди помех, прозвучало коротко, отчётливо, человеческим голосом:
— Мария Васильевна.
Ирина Николаевна вздрогнула. Она знала: так звали старушку из первого купе, ту самую, что весь вечер щёлкала семечки и улыбалась обнажая вставную челюсть.
— Мария Васильевна будет первой.
Слова прозвучали сухо, словно приговор.
Поезд шёл вперёд, но тоннель никак не заканчивался. Стёкла уже дрожали, лампы мигали, а за окнами тянулась беспросветная чернота. Ирина нахмурилась: этот маршрут она знала наизусть, десятки раз проезжала по этим рельсам. Здесь не могло быть такого длинного тоннеля. Никогда.
В груди начало подниматься странное чувство — не страх ещё, но что-то тревожное, липкое. Секунды растянулись. Казалось, туннель бесконечен. И только когда паника подступила к горлу, вагон наконец вырвался на свет: снаружи снова мелькали огоньки деревень и редкие фонари на переездах.
Ирина тяжело выдохнула, потерла уставшие глаза. «Показалось. Просто показалось…» — сказала себе. Но сердце упорно колотилось, не желая верить в оправдания.
Она пошла проверить пассажиров. Нужно убедиться, что всё в порядке. Это помогало ей держаться.
Когда дверь первого купе скользнула в сторону, крик застрял в её горле.
Старушка лежала на нижней полке, как будто прилегла отдохнуть. Только глаза были широко распахнуты и смотрели в пустоту. Лицо застыло в гримасе ужаса, рот перекошен, будто она пыталась крикнуть — но не смогла.
Семечки высыпались из раскрытой ладони и мелко рассыпались по ковролину.
Мария Васильевна была мертва.
На верхней полке мирно спал её муж. Старик дышал тяжело, ровно, голова его покачивалась в такт движению поезда. Он ничего не слышал.
Ирина шагнула ближе, машинально проверяя пульс. Кожа под пальцами была ледяной. Ни дыхания, ни малейшего движения. Только холод и этот пустой взгляд в потолок.
Она отступила на шаг, прижала руку к губам.
«Так, спокойно. Без паники. Ты знаешь, что делать. Всё по инструкции.»
Перед глазами всплыли кадры с ежегодных учений: манекен на столе, инструктор в жилете, фраза, повторённая сотни раз — «Сначала убедитесь в отсутствии признаков жизни, затем вызовите скорую на ближайшей станции».
Тогда всё казалось рутиной. Она даже шутила с коллегами: «Скоро экзамен, как у студентов». Сын потом смеялся — «Мам, ты вечная студентка, опять учишься спасать людей, которых, надеюсь, никогда не встретишь».
А теперь вот — встретила.
Ирина достала рацию, включила, прижала к уху:
— Начальник поезда, приём... — тишина. Только слабый треск.
Она попробовала снова, изменила частоту. — Приём, начальник поезда, это двенадцатый вагон! Случай с пассажиром!
Ответа не было.
Она нахмурилась, попробовала телефон. Экран показывал ноль сигнала. Даже служебная связь, которая работала всегда, была мертва.
Тоннель всё ещё не кончался. Казалось, они ехали по бесконечной трубе, где время растворялось, а звук колёс отдавался гулом в груди. Металл стен будто поглощал каждое слово, делал воздух плотным и глухим.
«Что за чертовщина…» — подумала Ирина.
Она взглянула на мужа старушки — тот спал, как будто и не чувствовал, что в полуметре от него уже нет жизни. «Пусть спит. Ему ещё рано знать».
Она тихо прикрыла дверь купе и выпрямилась в коридоре.
Сделала глубокий вдох, чтобы проглотить страх. Нужно идти за начальником, вызвать помощь, не поднимать шума. Пассажиры спят, ночь, всё должно быть спокойно.
Ирина шагнула в тамбур, потянула тяжёлую дверь, вошла в соседний вагон — и застыла.
Перед ней тянулся тот же коридор. Тот же ковролин, те же двери, те же висящие шторки на окнах. Даже за стеклом — тот же пакет с игрушками мальчика, оставленный у окна.
Она не ошиблась. Она снова была в своём двенадцатом вагоне.
Сердце стукнуло так, будто вырвалось из груди. В висках зазвенело.
«Нет… я же… я же вышла…» — губы едва шевелились.
Воздух стал густым, тяжёлым, будто вагон сжимался вокруг неё.
Ирина медленно повернулась — за спиной тоже был её вагон.
Теперь страх уже не скрывался — он шёл по телу волной, поднимая мурашки до затылка. Она стояла, не в силах двинуться, слушая, как гул тоннеля оборачивается чем-то иным… живым.
Ирина стояла в коридоре, не в силах пошевелиться. Воздух казался слишком плотным, будто поезд не ехал, а стоял, запертый в чреве горы. И вдруг из динамика над её головой, прямо из серой решётки, ударил звук.
Радио взвыло.
Не просто треск — гул, рваный, как будто железо по железу. Она закрыла уши, но голос всё равно проникал внутрь, под кожу, прямо в кости.
— Мария Васильевна умерла.
Слова пронзили вагон, будто гром среди ночи.
Ирина вскрикнула, шагнула к служебному купе, пытаясь убавить громкость, но ручка регулятора не двигалась.
Голос усилился:
— Она была первой.
Звук стал нестерпимым. Лампы в коридоре мигнули, и двери купе начали открываться одна за другой — сперва настороженно, потом с хлопками, будто вагон сам не выдерживал напряжения.
Сонные лица, раздражённые и испуганные, выглядывали наружу.
— Что происходит? — спросил турист с рюкзаком из третьего купе, прикрывая глаза от света. — Вы что там творите?
Мальчик из шестого заплакал. Его мать выскочила в коридор, в одной руке держа ребёнка, другой пытаясь прикрыть дверь.
— Сделайте тише! Ради бога, сделайте тише!
Из первого купе, наконец, раздался крик. Муж Марии Васильевны проснулся.
Он сидел над телом жены, непонимающий, сонный, но уже чувствуя неладное. Несколько секунд он просто смотрел на неё, потом тронул за плечо — и замер.
— Маша? — хрипло позвал он. — Маша, ты чего?..
Когда он понял, что она холодна, его крик пробил гул радио.
Он кричал одно и то же имя, снова и снова, так громко, что мальчик в шестом купе завыл в ответ. Женщина с собакой из соседнего купе прижала переноску к груди, животное скулило и выло, дрожа всем телом.
Студентка с наушниками выбежала в коридор, держа телефон в руке. Экран светился, но не ловил сеть.
— Ничего не работает! — кричала она. — Ни интернета, ни связи! Господи, мы же в тоннеле, да?!
Мужчина в серой куртке стоял в проходе, сжимая чемодан. Он не кричал. Он просто смотрел, как всё рушится — взгляд у него был отрешённый, будто он уже смирился.
Старик с газетой поднялся с места, шатаясь, и, бормоча что-то невнятное, стал пробираться к первому купе. Когда он заглянул внутрь и увидел Марину Васильевну, крик её мужа, рассыпанные семечки, он побледнел, как мел. Газета выскользнула из его рук и упала на пол, прямо в лужицу пролитого чая.
— Господи… это что… сердце? — прошептал он, но слова тонули в шуме.
Ирина пыталась перекричать всех:
— Тихо! Всем оставаться на местах! Сейчас разберёмся!
Но никто её не слушал. Вагон наполнился гулом голосов, рыданий, топота. Кто-то бил по двери, кто-то тянулся к окну. Воздух в коридоре стал спертым, тяжёлым, пахнущим потом, синтетикой и паникой.
Голос из радио не замолкал. Он то затихал, то снова прорывался через помехи, как дыхание самого поезда:
— Один за другим... один за другим...
Лампы мигнули снова. На секунду всё погрузилось в темноту, и в этой кромешной тьме стоял только один звук — гул рельсов, как сердце зверя, спрятанного где-то под ногами.
Когда свет вернулся, Ирина стояла в центре коридора, окружённая лицами, полными ужаса. Все смотрели на неё — как на последнюю, кто должен знать, что делать.
Она не знала.
***
Ирина стояла в коридоре, чувствуя, как вагон будто дышит. Воздух вибрировал, лампы снова моргнули — на долю секунды стало темно, и только крики пассажиров пробивались сквозь гул, похожий на рёв чёрной воды за стенами.
— Всем спокойно! — голос Ирины прорезал шум, твёрдый, как удар лопаты по рельсу. — Никто не выходит! Все сидим по местам!
Но люди уже метались. Турист из третьего купе бил кулаками по тамбурной двери:
— Она не открывается! Не открывается, слышите?!
Он дёргал ручку, железо дрожало, но не поддавалось.
Студентка с телефоном в руке пыталась набрать кого-то — экран мерцал, а на дисплее по-прежнему горело «Нет сигнала».
— Я видела… я видела, как мы выехали из тоннеля! — плакала она. — Но сейчас за окном снова тьма!
Ирина шагнула к ней, схватила за плечи, встряхнула.
— Глазами смотри, а не страхом! Мы в тоннеле, и пока я не скажу, никто не бегает, ясно?!
Девушка всхлипнула, кивнула. Даже турист от двери отступил, как будто в этом голосе было что-то от командира, которому верят, когда вокруг рушится всё.
Из первого купе доносился стон — муж Марии Васильевны сидел на полу, держал её руку, качаясь вперёд-назад, как ребёнок. Его глаза были пусты, губы шептали молитву, но Ирина не вмешалась. Ему нужно было это сделать, иначе он просто взорвётся.
Она снова взяла рацию, нажав кнопку — щёлк.
Тишина. Только хрип помех.
— Слышь, может, выйти в соседний вагон? — хрипло предложил мужчина в серой куртке. — Может, там сигнал есть...
— Уже пробовала, — отрезала Ирина.
— Ну давайте хоть вместе...
Он шагнул к двери — Ирина пошла за ним. Они вдвоём толкнули створку, вошли в переход, воздух там был тяжёлый, влажный, будто кто-то только что выдохнул им в лицо.
Мужчина нажал на кнопку перехода в следующий вагон.
Щелчок. Тот же коридор. Те же шторки.
Тот же запах дешёвого кофе и лапши.
Те же напуганные лица.
— Это... — начал мужчина, и слова у него сломались пополам. — Это не может быть.
Ирина стояла молча, чувствуя, как от страха у неё сводит живот.
Крики усилились. Кто-то пытался выбить окна — стёкла дрожали, но не трескались. Кто-то бил по стенам, кто-то молился. Мальчик из шестого купе забился в угол, мать пыталась его успокоить, прижимая к груди.
— Всё хорошо, малыш, всё хорошо, — бормотала она, но голос дрожал. — Просто провод шумит, сейчас всё закончится...
Ирина вырвала из её руки бутылку воды, глотнула сама, потом вернула:
— Дышите. Спокойно. Сядьте и не вставайте.
Она говорила твёрдо, но без злости. Люди слушались. Её голос был якорем — единственным, что ещё имело смысл в этом кошмаре.
Постепенно шум стих. Люди сидели, прижавшись к стенам, кто-то плакал, кто-то просто смотрел в пол. Только муж мёртвой Марии Васильевны продолжал раскачиваться в купе, бормоча её имя.
Ирина вытерла пот со лба, шагнула к рации, включила её снова.
Щёлк. Треск.
И вдруг — тот же голос.
Хриплый, будто вырванный из самого поезда.
— Следующий.
Она застыла. Люди подняли головы. Радио потрескивало, потом снова заговорило, уже яснее, будто ближе.
— Егор... Егорка из шестого купе.
Мать мальчика прижала его к себе.
— Нет… нет, нет, нет...
Голос не умолкал:
— Время пришло. 03:42.
Ирина взглянула на часы — стрелка только что пересекла отметку 03:40.
Две минуты.
Мальчик заплакал, мать закричала.
— Не смей! Не смей говорить это имя! — она бросила бутылку в динамик, но звук не прекратился.
Вагон снова ожил. Кто-то молился вслух, кто-то пытался рвануть двери.
Ирина рванулась вперёд, с силой ударила по радио кулаком.
— Замолчи, тварь! — выдохнула она, голос хрипел от крика. — Замолчи!
Но радио хрипело дальше, будто смеялось:
— Поезд не остановится, Ирина Николаевна. Ты ведь знаешь.
Её имя.
Оно знало её имя.
Ирина шагнула назад. Её сердце колотилось, как молоток по металлу. Люди смотрели на неё, как на последнюю надежду, но теперь она понимала — что-то видит их всех. Каждого.
Мальчик зарыдал ещё громче. Его мать дрожала, будто у неё началась лихорадка.
Ирина прижала их к себе, шепча сквозь зубы:
— Никто не умрёт. Не в моём вагоне. Слышите? Никто.
Но за окном всё ещё тянулась тьма.
Бесконечный тоннель.
И казалось, что с каждым новым ударом колёс — поезд въезжает всё глубже.
***
Вагон дрожал от напряжения. Воздух был густым, липким, пах железом и потом. Люди столпились в коридоре — теперь они больше не спорили, не кричали. Все смотрели в сторону шестого купе, где мать с мальчиком сидели, прижавшись друг к другу.
Кто-то держал в руках крестик, кто-то просто шептал молитву, кто-то вслух повторял:
— Не дадим, не дадим, слышите? Не возьмёшь ты его!
Ирина стояла у двери купе, вглядываясь в лица людей.
Впервые за всё это время — она видела не толпу.
Они стали одним целым — единым телом, полным страха, но и решимости.
— Будем готовы, — твёрдо сказала она. — Если кто-то что-то увидит, говорит спокойно и сразу. Без паники. Свет не выключать, двери к купе не закрывать. Ни под каким предлогом.
Но словно кто-то услышал эти слова — лампы мигнули. Раз. Два.
Потом — резкий хлопок, будто кто-то выдернул провод из розетки, и всё погрузилось во мрак.
Где-то вдали послышался звон металла, будто вагон растянулся и жалобно скрипнул.
Перед тем, как все погрузилось во мрак, Ирина посмотрела на часы — в зеленоватых цифрах, было 03:42.
— Нет, нет, держитесь! — крикнула она, нащупывая стену, но в ответ — только крики.
Крики, рыдания, удары. Люди в панике метались, натыкались друг на друга, кто-то случайно ударил локтем женщину, кто-то опрокинул чемодан, кто-то споткнулся и рухнул на пол.
Где-то впереди, в темноте, раздался истошный женский вопль.
— Егорка! Егорка, дыши!
Ирина рванулась туда, вытянув руки, но в темноте чьи-то пальцы вцепились в её плечи — грубо, судорожно, в панике. Она оттолкнула их, крича:
— Господи, прекратите! Вы раните друг друга! Успокойтесь!
В ответ — только рыдания, лязг дверей и глухие стоны.
Маленький голос, тоненький, как струна, прорезал этот хаос:
— Мам… мне… — и оборвался.
Секунда тишины.
И вдруг — щёлк!
Свет вернулся.
Вагон будто выдохнул. Люди стояли, дышали тяжело, моргая от резкого света. Кто-то плакал, кто-то смотрел в пустоту.
Ирина медленно повернула голову в сторону шестого купе.
Мать сидела на полу, спиной к стене, прижимая к себе тело мальчика.
Егорка был неподвижен. Голова его запрокинулась, рот приоткрыт, глаза — широко открытые, мёртвые, стеклянные. В них застыл ужас.
Тот, что он, должно быть, видел в последний миг.
Его мать не кричала. Только качала его, прижимая к груди, убаюкивая, будто он просто уснул.
— Тише… тише, мой хороший… сейчас… сейчас всё пройдёт…
Турист опустился на колени рядом, закрыл лицо руками.
Девушка с телефоном молча стояла у стены, слёзы текли по лицу, но она даже не замечала.
Радио потрескивало над их головами.
Пару секунд — тишина.
А потом — тот самый голос.
Теперь он звучал мягче. Почти ласково.
— Поезд идёт по расписанию.
Ирина подняла взгляд на динамик.
В её глазах не было слёз.
Только усталость — и ярость.
Она тихо, почти шёпотом произнесла:
— Если ты — поезд…, каким-то образом живой поезд, значит, я доберусь до твоего сердца....
***
Воздух в вагоне стал другим. Тяжёлым. Сладковато-застойным, будто сама смерть впиталась в обивку.
Ирина стояла у шестого купе, не отрывая взгляда от матери, всё ещё прижимающей к себе тело мальчика.
— Нам… нужно его отнести, — сказала она тихо. Голос звучал ровно, но глаза выдавали усталость. — Туда, к Марии Васильевне. Там прохладнее.
— Нет, — женщина покачала головой. — Нет, не забирайте его. Он просто уснул. Он просто устал…
— Понимаю, — Ирина присела рядом, положила ладонь ей на плечо. — Но нельзя… нельзя, чтобы он оставался здесь.
— Не трогайте! — женщина вскрикнула, вцепилась в мальчика крепче.
Мужчина в серой куртке шагнул вперёд.
— Давайте мы поможем, аккуратно.
К нему подошла студентка с телефоном. Молча. Просто кивнула.
Они вдвоём помогли женщине подняться, и та, как в тумане, позволила им взять мальчика. Её руки ещё долго не хотели отпускать, пальцы словно приросли к его куртке.
Когда наконец тело перенесли в первый вагон, мать пошатнулась — Ирина подхватила её под локоть.
В первом купе — та же тишина. Мария Васильевна лежала неподвижно, рядом сидел её муж, пустыми глазами глядя в никуда. Он не повернул головы, когда принесли мальчика. Просто медленно встал, уступил место, и снова сел, сложив руки на коленях.
Тела уложили рядом. Старуха и ребёнок. Смерть уравняла возраст, стерла границы.
Кто-то перекрестился. Кто-то просто отвернулся.
Женщина с собачкой подошла к Ирине, достала из кармана маленькую белую упаковку.
— Возьмите, — тихо сказала она. — Хорошее успокоительное. Мне когда-то помогло… поможет и вам.
Ирина кивнула, взяла таблетки, но не проглотила. Сжимала их в ладони, как талисман.
Все собрались в одном купе — уставшие, молчаливые, с пустыми лицами.
Мальчика мать уложили на нижнюю полку, накрыли пледом. Её трясло, но глаза были сухими.
Муж Марии Васильевны сидел напротив, неподвижный, как статуя. Глаза у него были мёртвые. Он даже не моргал.
Ирина стояла у двери, глядя на всех.
— Я не верю в сказки, — начала она тихо. — Но… есть одна история. Её рассказывали ещё мои старшие проводники, когда я только пришла на дорогу. Про проклятый поезд.
Никто не перебивал. Все слушали.
— Говорили, будто был состав, который ушёл в путь… и не вернулся. Машинисты видели его тени на перегоне, хотя в расписании его не было. Люди в тех поездах слышали голоса, как мы сейчас. Тогда решили, что поезд сошёл с линии и... попал куда-то не сюда. Ну, я же говорю, страшилка местная, как гроб на колесиках или красная рука...
Она вздохнула.
— Я думала, это сказка для новичков. Но теперь… — Ирина обвела взглядом стены. — Этот состав новый. Мы получили его месяц назад. Но что, если при строительстве использовали детали старого? Что, если одна деталь — из того самого поезда?
— Или, — заговорил мужчина в серой куртке, — это вообще не техника. Может, дух… или сам Бог.
— Бог не убивает детей, — глухо произнесла мать мальчика.
Тишина. Только гул колёс. Всё ещё бесконечный тоннель за окнами — чёрный, вязкий, без единого проблеска света.
И вдруг радио ожило.
Щёлк.
Скрежет, треск, и голос — тот самый.
Только теперь он говорил почти спокойно, как будто усмехался.
— Пора выбрать.
Ирина подняла голову.
Голос хрипло зашуршал, будто кто-то шевелил металл изнутри.
— Выбирайте жертву сами. Если не выберете... умрут трое.
На секунду повисла абсолютная тишина. Даже собака в переноске перестала дышать.
Мужчина в серой куртке посмотрел на Ирину.
— Он… он шутит, да?
Ирина медленно покачала головой.
— Нет, — прошептала она. — Этот голос ещё ни разу не ошибался.
Вагон снова взорвался гулом голосов. Паника — как живая, волной прошла по купе. Люди заговорили все разом, перебивая друг друга, будто боялись замолчать, чтобы не услышать тишину.
— Мы должны… должны что-то сделать! — закричал мужчина в серой куртке, сжимая кулаки. — Если не выберем — трое! Вы слышали?! Трое!
Женщина с собачкой прижала переноску к груди.
— Господи, кого выбрать-то? Как это вообще… выбрать человека?
— Старика! — выкрикнула студентка, задыхаясь. — Того с газетой! Он ведь почти не понимает, что происходит!
Старик поднял голову. Газета всё ещё лежала у его ног, слипшаяся от пролитого чая. Его губы дрогнули, но он ничего не сказал. Только опустил глаза.
— Или… мужа той, — заговорил турист, глядя в сторону первого купе. — Ну посмотрите на него. Он уже мёртв. Только телом ходит. Может, это хоть кого-то спасёт.
— Вы, — женщина с собачкой шагнула к нему, дрожащим голосом. — Вы хоть понимаете, что говорите?! Это убийство!
— А не выбрать — это не убийство?! — заорал он, и вены вздулись на его шее. — Трое умрут! Трое, вы слышите?!
Мать мальчика поднялась с нижней полки. Лицо белое, губы обветренные, глаза стеклянные.
— Тогда возьмите меня.
Тишина разорвала воздух. Все обернулись.
— Возьмите меня, — повторила она. — Я не хочу жить. Я хочу к сыну. Если это поможет хоть кому-то… пожалуйста. Пусть я.
— Замолчи, — резко сказала Ирина. — Не смей так говорить.
— Почему? — женщина улыбнулась, и от этой улыбки стало холодно. — Ведь я уже мертва.
Она сделала шаг вперёд, но Ирина схватила её за плечо, резко, твёрдо, как останавливают человека у края обрыва.
— Хватит. Никто никуда не пойдёт.
Мужчина в серой куртке шагнул к ней:
— Но голос сказал…
— Он играет с нами! — перебила его Ирина. Её голос был как выстрел. Все замерли. — Разве не видите?! Он хочет, чтобы мы убивали друг друга! Чтобы мы сами сделали за него всю грязь!
Она обвела всех взглядом — тяжёлым, яростным, почти материнским.
— Никто не выживет, если мы начнём слушать это дерьмо. Никто. Потому что это — не игра в спасение. Это игра в уничтожение.
Радио тихо потрескивало, будто насмехаясь.
— Выбор нужен всегда. — прозвучал хриплый голос.
Ирина стиснула зубы.
— Да, выбор нужен, — сказала она тихо. — Но не между людьми. Не между живыми и мёртвыми. Настоящий выбор — остаться человеком.
Турист опустил глаза. Студентка закрыла лицо руками.
Женщина с собачкой присела рядом с матерью мальчика, обняла её за плечи.
Старик с газетой поднялся и сел ближе к ним, кивнув — будто хотел сказать: Я здесь. Мы вместе.
Только муж мёртвой Марии Васильевны не двигался. Он стоял в углу, пустыми глазами глядя в стену.
Ирина глубоко вдохнула, сжала ладони до боли.
— Если уж нам суждено умереть, — сказала она глухо, — то не как звери. Не так, как он хочет.
Вагон снова погрузился в тишину. Только поезд — всё так же гудел, идущий сквозь бесконечную тьму тоннеля.
Ирина посмотрела на динамик.
— Слышишь, гад? — прошептала она. — Мы не выберем. Ни одного.
Пауза.
Потрескивание.
И потом — шёпот, низкий, холодный, будто прямо в ухо:
— Тогда — трое.
Тот самый тихий хрип в динамике — «Тогда — трое» — повис в воздухе как приговор. Казалось, сами стены вагона напряглись, как живые мышцы, готовые сократиться.
Первым рухнул муж Марии Васильевны. Никто не ожидал, что он станет первой целью; никто — кроме голоса. Он внезапно закашлялся — сначала тихо, потом всё громче, руки у него судорожно схватили воздух. Лицо его побелело, губы исказились, и он покачнулся, как волна на ветру, упал прямо на пол — тихо, как будто его кто-то гасил изнутри.
Ирина бросилась к нему, оттолкнув протестующие руки. Пальцы ей уже знали ритм: проверить дыхание, нащупать пульс, открыть рот — глотка сухая, холодная. Она делала всё по инструкции, вжимая ладони в грудь, считая, перекладывая на ритм — но сердце не слушалось. Турист, который минутой раньше горланил в коридоре, пытался помочь, но руки его дрожали и скользили. Женщина с собачкой кинулась за одеялом, студентка держала телефон, но связь была мертва.
— Пульса нет! — сдавленно прокричала Ирина, — Держите его ровно! Кто-нибудь — подголовник, я — дыхание рот в рот!
Она делала искусственное дыхание, на устах ощутила горечь металлическую — как будто в воздухе растворилась ржа. Муж Марии не дышал. Его глаза были открыты, но уже не видели ничего. Через несколько минут грудная клетка оставалась неподвижной.
Когда она, едва сдерживая дрожь в голосе, закончила попытки — толпа вокруг стала громче, но без надежды: кто-то уткнулся лицом в ладони, кто-то всхлипнул. Старик с газетой, который прежде молчал, схватил голову в руки и закашлялся от внезапной тошноты.
Второй удар пришёл почти сразу. Турист из третьего купе сорвался с места и бросился к окну, требуя выпустить его. В его зрачках был испуг, смешанный с бешенством. Вдруг он остановился, окаменев, а затем его губы скривились в гримасе ужаса. Он прижал ладонь к груди и откинулся назад. Он рухнул на бок, глаза застекленели, дыхание замерло.
— Нет, нет, нет! — кто-то закричал, и вагон наполнился страшным, хриплым эхом. Люди толкались, паниковали, потеряли остатки рассудка.
Третьим стал старик с газетой. Он наклонился, схватился за сердце и, не успев вымолвить ни слова, упал вперёд без признаков жизни.
Вагон гудел. За окном всё та же чёрная труба тоннеля. Где-то в динамике тихо раздавался скрежет, будто кто-то перемещал тяжёлые железные пластины. Ирина почувствовала, как по коже пробежал холод — не столько от смерти, сколько от того, что голос знает не только их имена. Он знает и их страхи. И у него ещё был выбор — давать им надежду или разрушать её до конца.
Она вытерла ладони, сжала таблетки, которые дала женщина с собачкой, и шепнула себе: «Мы будем бороться. Кто бы ты ни был — поезд, дух или судьба, мы докопаемся до сути. И когда я доберусь до тебя, я заставлю тебя назвать своё имя.»
В коридоре все встали в один круг — не для выбора, а для защиты. И это — на мгновение — заставило вагон дышать иначе: не только страхом, но и решимостью.
***
Воздух в вагоне был тяжёлый, густой, будто пропитан потом, страхом и выдохами мёртвых.
Люди сидели кучно, как дети у костра, хотя костра не было. Только лампы тускло мигали, и звук колёс давно перестал быть ритмом — теперь он был биением какого-то чужого сердца.
Ирина стояла у окна, смотрела в беспросветную тьму.
Поезд всё ещё шёл — но никто не мог сказать, куда. Туннель казался вечным, будто мир за окном выгорел и осталась только дорога в никуда.
— Мы не выйдем, — произнесла она, спокойно, как диагноз. — Ни один из нас.
Тишина. Только тихий плач студентки.
— Этот поезд… или то, что в нём, — убьёт нас всех. Вопрос только — как и когда.
Женщина с собачкой сжала руками переноску. Собачка дрожала, тихо поскуливала, как будто тоже понимала.
— Что же нам делать? — прошептала она. — Господи, за что нам всё это?..
Ирина посмотрела на неё — и впервые за всё это время не сдержала слёзы. Они текли тихо, медленно, и казались чужими.
— Я думаю… — начала она, и голос её сорвался, — я думаю, мы должны закончить это. Сами.
— Что ты имеешь в виду? — спросил мужчина в серой куртке, хотя в его взгляде уже мелькнула догадка.
— Поджечь вагон, — ответила Ирина. — Если это поезд — он сгорит. Если дух — пусть пламя его очистит.
Она говорила спокойно, без безумия. В её голосе было странное спокойствие, будто она наконец нашла смысл в хаосе.
— Огонь всё очищает.
— Поджечь?.. — переспросила студентка. — Но… мы же тоже…
— Да, — кивнула Ирина. — Мы тоже.
Женщина с собачкой заплакала в голос, закрывая рот ладонью. Мужчина в серой куртке тяжело сел на лавку, уткнулся лицом в колени.
— Господи, как же так…
И тут из дальнего купе, которое все давно забыли, раздался скрип двери.
Появился мужчина. Невысокий, с лицом бухгалтера — серым, застывшим, как будто вырезанным из пыли.
Он стоял, растерянно моргая, глядя на всех.
— Я… я думал, это дурной сон, — сказал он хрипло. — Я всё слышал, просто… не мог выйти. Я боялся… страшно было до одурения. Простите.
Никто не ответил. Несколько человек даже вскрикнули — не от злости, а от шока: они забыли, что он существовал.
Он шагнул ближе, руки дрожали.
— Я не против. Делайте, как решите. Только… можно я… просто посижу рядом? Чтобы не одному.
Ирина кивнула.
Он сел рядом со студенткой, и та, не сказав ни слова, взяла его за руку.
Ирина достала спички. Те самые, что всегда лежали у неё в кармане — привычка старых времен, когда она курила. Маленькая коробочка, на которой была нарисована электричка. Она держала их в ладони, будто святыню.
— Простите меня, — тихо сказала она.
— За что? — спросил мужчина в серой куртке, не поднимая головы.
— За всё, — ответила Ирина. — За то, что когда-то, может, я не слышала людей. За то, что этот поезд… стал моим домом. И, наверное, моей могилой.
Она щёлкнула спичкой.
Огонь вспыхнул — крошечный, живой. На мгновение в вагоне стало светлее. Все лица засияли — испуганные, мокрые, но живые.
— Пусть горит, — сказала Ирина. — Пусть он уйдёт вместе с нами.
Она бросила спичку в занавеску. Та мгновенно вспыхнула — будто ждала этого всю жизнь. Пламя взвилось к потолку, облизало металлические дуги, перекинулось на сиденья. Люди не кричали. Они просто сидели, обнявшись. Она поджигала все, что могло гореть. Медленно, без суеты.
Собака завизжала, потом утихла.
Ирина стояла, глядя, как языки огня пожирают ткани, и вдруг заметила — стенки вагона словно дышали, как лёгкие.
В дыму проявился силуэт — человеческий, вытянутый, будто сотканный из пара. Голос, знакомый и ненавистный, произнёс:
— Вы сами выбрали.
— Нет, — ответила Ирина. — Я освободила.
Огонь ревел, пламя разрывалось на клочья, пожирая металл и плоть. Воздух стал густым, вязким, дыхание — последним усилием. Всё слилось в белый свет — без боли, без страха. Только гул, похожий на шелест ветра, и ощущение, будто поезд сам выдыхает вместе с ними.
А потом — тишина.
***
Ирина вздрогнула. Открыла глаза.
Перед ней — узкая комнатка проводника. Чайник на полке, термос, аккуратно сложенные простыни. В окне — раннее утро, стальные лучи рассвета отражаются от стекла. За стенкой тихо гудел вагон.
Она медленно села, чувствуя, как сердце колотится в груди. Ладони целы, одежда не опалена. Ни дыма, ни копоти.
Только слабый запах кофе из соседнего купе.
Ирина встала, вышла в коридор. Поезд мчался — всё тот же Саратов—Адлер, тот же ритм, знакомый до боли.
Мимо прошёл мальчик — тот самый, Егорка, с игрушечной машинкой в руке.
Он улыбнулся ей, спрятавшись за мать.
Мать — живая, красивая, с усталым, но счастливым лицом.
— Доброе утро, Ирина Николаевна, — сказала она, словно ничего не было.
Ирина не смогла ответить. Только кивнула.
Проходя дальше, она заглянула в первое купе — Мария Васильевна весело щёлкала семечки, ругаясь с мужем из-за чемодана.
— Опять ты его не туда поставил! — смеясь, ворчала она.
Ирина стояла, словно под гипнозом. Все живы. Все дышат. Всё как прежде.
Даже радио на стене тихо шипело, как обычно, ни намёка на искажения.
Она шагнула к нему. Протянула руку, будто хотела выключить… или убедиться, что оно реально.
Шорох, тихий треск.
И вдруг — тот самый голос, узнаваемый до дрожи, прорезал воздух, как лезвие.
Насмешливый, вкрадчивый, будто шепчущий прямо в ухо:
— Кто теперь будет первый?
Ирина отпрянула, стукнулась плечом о стену.
За стеной снова послышалось весёлое щёлканье семечек.
И поезд, равномерно стуча колёсами, вёз их всех вперёд — туда, где, может быть, конец маршрута… а может быть, начало следующего круга.