Люби лишь то, что редкостно и мнимо,
что крадется окраинами сна,
что злит глупцов, что смердами казнимо;
как родине, будь вымыслу верна.
Наш час настал. Собаки и калеки
одни не спят. Ночь летняя легка.
Автомобиль, проехавший, навеки
последнего увёз ростовщика.
Близ фонаря, с оттенком маскарада,
лист жилками зелёными сквозит.
У тех ворот — кривая тень Багдада,
а та звезда над Пулковом висит.
Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина,
полу-мерцанье в имени твоём, —
и странно мне по сумраку Берлина
с полувиденьем странствовать вдвоём.
Но вот скамья под липой освещённой...
Ты оживаешь в судорогах слёз:
я вижу взор, сей жизнью изумлённый,
и бледное сияние волос.
Есть у меня сравненье на примете,
для губ твоих, когда целуешь ты:
нагорный снег, мерцающий в Тибете,
горячий ключ и в инее цветы.
Ночные наши, бедные владенья, —
забор, фонарь, асфальтовую гладь —
поставим на туза воображенья,
чтоб целый мир у ночи отыграть!
Не облака — а горные отроги;
костёр в лесу, не лампа у окна...
О, поклянись, что до конца дороги
ты будешь только вымыслу верна...
Под липовым цветением мигает
фонарь. Темно, душисто, тихо. Тень
прохожего по тумбе пробегает,
как соболь пробегает через пень.
За пустырём, как персик, небо тает:
вода в огнях, Венеция сквозит, —
а улица кончается в Китае,
а та звезда над Волгою висит.
О, поклянись, что веришь в небылицу,
что будешь только вымыслу верна,
что не запрёшь души своей в темницу,
не скажешь, руку протянув: стена.
(1938)
