Я всегда говорил, что если животное делает что-то “назло” — значит, это мы что-то сделали “по-глупому”.
Но, конечно, людям проще поверить, что кот мстит за отсутствие креветок, чем в то, что он — тонкий диагност.
А теперь история.
Приходит ко мне клиентка — Светлана Николаевна.
В руках — папка с фотографиями, в глазах — гнев, обмотанный бессилием.
— Пётр, я сейчас с ума сойду.
— Лучше не надо, — говорю я. — Мы тут все уже на грани. Что случилось?
Она кидает на стол фото.
Обои.
Точнее, осколки былых обоев, в одной и той же зоне.
Как будто на стене каждую ночь проводились соревнования по вертикальному сноуборду.
— Это Мурзик, — сообщает она ледяным тоном.
— Ясно. А в чём проблема?
— Он сдирает только вот здесь, — тычет она. — Только в этой зоне. Я уже дважды клеила новые обои! Никакого эффекта.
— Может, запах?
— Там нет запаха. Там стиль!
Мурзик в переноске.
Молчит.
Смотрит на меня как кот, который знает, что его не понимают, но уже и не надеется.
— Мы купили три когтеточки. Разных форм. Пульверизатор. Ультразвук. Стыд. Ничего не работает.
— Может, он показывает что-то?
— Он показывает неуважение.
Я прошу отправить мне фото стены, где «театр боевых действий».
Она кидает в мессенджер.
Я приближаю. Увеличиваю. И вижу: по краю повреждённого участка — лёгкое потемнение.
— А не было у вас там… сырости?
— Да откуда? Мы же на четвёртом этаже!
— Соседи сверху — это миф?
Светлана Николаевна задумывается.
— Ну… была одна авария. Полгода назад. Но мы всё высушили. Сверху полотенца клали.
— А снизу?
— …что снизу?
Я делаю глоток остывшего кофе.
Мурзик делает “мррр” — короткое, как реплика свидетеля.
— Светлана, знаете, кошки — это не дизайнеры. Они редко портят стены ради эстетического протеста.
— А ради чего, простите?!
— Ради… диагностики.
— Вы сейчас это всерьёз?
Я молчу.
В таких случаях нельзя торопиться. Пусть мысль сама просочится.
Она начинает.
— Вы хотите сказать, он… чувствует что-то внутри стены?
Мурзик зевает. Скромно.
Словно намекает: “Ура, они начали понимать”.
Я говорю:
— Сделаем так. Я приеду. С инструментом. С фонариком. Без шпателя.
— Зачем фонарик?
— Чтобы вы увидели то, что кошка видит без него.
Светлана Николаевна смотрит на меня с лёгким ужасом.
Как будто я предложил вселиться к ним с Мурзиком и жить у стены.
Но кивает.
— Только если он окажется… просто вредным — я его сдам.
Мурзик в этот момент делает “фррр” — как бы между прочим.
Я думаю: это не угроза. Это ирония.
Когда она уходит, я смотрю на фото ещё раз.
Место, где он царапает, — всегда одно и то же.
Точно, как по линеечке.
Как будто он вылезает из себя, чтобы достучаться.
Я вздыхаю.
И думаю: вот бы и люди так умели — показать, где у нас что-то гниёт.
Не в душЕ, конечно. В стене хотя бы.
Визиты на дом я не очень люблю.
Особенно когда клиентка начинает с фразы:
— Вот! Смотрите! Это всё он!
А я даже не успел разуться. Только шапку снял. И уже — “вот”.
“Вот” — это стена в спальне.
Точнее, то, что осталось от обоев, которые когда-то были “итальянские, флизелиновые, с сатиновым блеском”. Теперь — обрывки, лохмотья, и в одном углу торчит кусок старого слоя с рисунком “кирпичики”, будто стена сама хочет сказать: “не надо меня прятать”.
А посередине — Мурзик.
Сидит. Глядит на меня, как сантехник на новичка: мол, давай, удиви.
Я прошёл к стене.
Фонарик, как обещал. Присел, провёл светом по углу.
Видно невооружённым глазом: потемнение, лёгкое вздутие, словно под обоями кто-то дышит.
— Здесь сырость.
— Да не может быть! — возмутилась Светлана. — Там всегда сухо!
— Наружу — может. А внутри?
Муж Светланы, до этого делавший вид, что он просто мебель с лицом, вздохнул:
— Там труба идёт. Мы один раз вызывали, но они сказали “всё в норме”.
— А кот — не сказал “всё в норме”, — заметил я.
Светлана крепилась.
Но я видел: на грани. Между “убью кота” и “позову экстрасенса”.
— Хотите, я сам вскрою?
— Чем?
— Ложкой. У вас есть чайная?
— Вы собираетесь ковырять мою дизайнерскую стену чайной ложкой?
— Ну или котом, но вы, кажется, против.
Она достала ложку. Я снял кусочек обоев, отодвинул гипсокартон — и почти сразу пошёл тот запах.
Не резко. Но явно: влажная вата, старая пыль, что-то серое, живое, глухое.
Муж молча ушёл на балкон. Светлана закрыла глаза.
Мурзик подошёл, сел напротив дыры и медленно моргнул.
Знаете, как говорят кошки: «вот теперь ты понял».
Мы вызвали специалистов.
Через два дня приехали люди с приборами, трубками, приборами для замеров влажности и лицами “мы уже видели хуже”.
Они подтвердили: в стене плесень.
Ползёт по утеплителю. От трубы. Медленно, красиво, смертельно.
— Хорошо, что кот у вас умный, — сказал один из них. — А то через год бы у вас тут были проблемы с дыханием.
Светлана сидела тихо.
Как будто переваривала всё.
И не только про стену.
Про Мурзика. Про себя.
Про то, как легко назвать кого-то “вредным”, когда он просто не молчит.
Я ушёл, когда рабочие начали выносить куски мокрой стены в чёрных мешках.
Светлана поблагодарила. Даже погладила Мурзика, но неловко — как будто извинялась, но вслух не решилась.
— Он вам верил, знаете? — сказал я на прощание.
— С чего вы взяли?
— Он ждал. Не убежал, не перестал пробовать. Он знал, что вы когда-нибудь… услышите.
Мурзик в этот момент зевнул, развалился на спине и вытянул лапы.
Полностью. С чувством выполненного долга.
А я подумал:
некоторые бьют посуду, чтобы их заметили.
Некоторые — портят обои.
Но в суть это не меняет: иногда разрушение — это форма заботы.
Через месяц Светлана написала коротко:
«Пётр, всё решилось. Вы были правы. Он больше не трогает стены».
Я отложил телефон, усмехнулся и подумал: «Он знал, когда остановиться».
Когда я снова к ним пришёл — уже без халата, просто проведать, — в спальне всё было иначе.
Стена — ровная, сухая, новенькая, с обоями без рисунка.
— Решила не рисковать, — объяснила Светлана. — Пусть будет “тупо однотонно”. Лишь бы не ободрал.
Мурзик лежал на подоконнике, как сфинкс.
Спокоен, тяжёл, пушист, важен.
Вид у него был как у человека, который выжил в абсурде и теперь умеет наслаждаться тишиной.
— Смотрите, — сказала Светлана, и я обернулся.
На месте старой дыры теперь стояла небольшая открытая полка.
На ней — зелёное растение в горшке, маленький светильник и рамка с фото.
Я подошёл ближе.
Фото Мурзика.
У стены.
На фоне сдираемых обоев.
Надпись под фото:
“Бей, если чует сердце”.
— Это муж написал, — смущённо сказала она. — Он теперь его обожает.
— Муж?
— Ну… и кот.
Они рассказали, что за это время пересмотрели всё.
Выкинули старую мебель, наконец позвали рабочих в ванную (где, как оказалось, тоже было весело).
Даже поставили воздухоочиститель — “по наитию, раз уж кот молчит, может, это хорошая пауза”.
— Он ведь ничего не царапает теперь, — сказал муж. — Только иногда приходит и просто сидит у этой стены. Смотрит.
— На всякий случай?
— Ну, может, проверяет. Может, вспоминает.
Я попрощался.
Уже в дверях Светлана вдруг сказала:
— Пётр, а как вы поняли? Что он не просто вредничал?
Я подумал секунду и ответил:
— Потому что вредный кот — это кот, который гадит везде, делает всё без смысла и радуется, когда вас довёл.
А Мурзик...
Он бил в одну точку. Долго. Упрямо. С видом “ну давай, ну заметЬ же”.
А так делает только тот, кто хочет остаться.
Дома меня встретил мой собственный кот.
В глазах у него — скука вперемешку с презрением.
Он обнюхал мою сумку, улёгся на ноутбук, заблокировал мне работу и, глядя прямо в глаза, заурчал.
— Ты хочешь есть? — спросил я.
— Мррр.
— Или ты считаешь, что я давно не выносил мусор, и атмосфера токсичная?
— Мррр.
— Или ты просто соскучился?
— …
Он встал и пошёл к холодильнику.
То есть, скорее всего, — да, соскучился.
А я подумал:
Иногда животные — это мы, если бы не терпели лишнего.
Если бы честно показывали, где нам плохо, если бы не оправдывали плесень словами “зато красиво”, и если бы царапали там, где душит, а не там, где “прилично”.