— Ты специально молчишь, да? — голос Аллы звенел так, будто ее слова могли разрезать тишину пополам. — Думаешь, я не заметила?
Константин, ещё в пижамных штанах, стоял посреди кухни, в руке у него болталась пустая упаковка из-под сыра. Он выглядел растерянным, как школьник, которого застали врасплох на месте преступления.
— Что я должен был заметить? — спросил он с нарочитым спокойствием. — Может, ты сама все съела и забыла?
— Сама? — Алла не сдержалась и рассмеялась, но смех вышел нервный, звенящий. — Я одна ночью пробралась на кухню, выпила всю бутылку кефира, сожрала полкило колбасы и ещё прихватила банку майонеза? А утром, видишь ли, забыла. Отличный сценарий для дурдома.
Он пожал плечами, но глаза у него бегали, и это её раздражало ещё сильнее.
— Тогда, может, мыши завелись? — Константин попытался отшутиться, но шутка прозвучала жалко.
— Мыши, — повторила Алла, и её руки сжались на поясе. — Костя, мыши не курят сигареты "Парламент" и не пьют дешевое пиво под смородиной.
Она резко отодвинула стул и пошла в гостиную. Константин двинулся за ней, уже понимая, что спор в привычную бытовую перепалку не превратится — слишком много всего накопилось в воздухе.
В гостиной стоял запах — не их. Сухой табачный, с примесью чего-то сладковато-винного. Алла наклонилась к пепельнице. Там лежало три окурка. Один затушен об край так, будто человек торопился.
— Мы сюда никого не приглашали, Костя, — тихо сказала она, глядя на окурки, словно они могли сами ответить. — Но здесь были люди.
Её голос дрожал, и это дрожание отозвалось в его собственных костях.
Дача для Аллы была чем-то большим, чем просто домик за городом. Это было их убежище от московской беготни, их маленький остров. В городской квартире она часто задыхалась — от соседей за стенкой, от непрекращающегося шума машин, от собственной работы, которая всё время лезла за ней домой в телефоне и ноутбуке. А здесь, на даче, всё казалось другим: воздух, вода, даже их ссоры с Константином. Они здесь были тише, мягче, потому что яблоня во дворе всегда как будто слушала и стыдила своей немой красотой.
И вдруг — чужие следы. Чужие кружки, чужой кофе в шкафу, чужие полотенца, чужая лень, отразившаяся в криво застеленной постели гостевой. Алла ощущала это физически, как будто в её тело кто-то вселился.
Константин молча подошёл к окну и отдернул занавеску.
— Вон, смотри, — сказал он.
Под яблоней валялась пустая банка из-под пива. Рядом, под кустом, светилась белая бумажка от сигаретной пачки. Алла вышла во двор, нагнулась, подняла банку двумя пальцами, словно боялась заразиться.
И тогда она увидела отпечатки — на земле у калитки, на дорожке к беседке. Большие, грубые, в кроссовках.
— Сорок пятый размер, не меньше, — хмуро заметил Константин. — Я точно не я.
Алла сжала банку в руке так, что она издала металлический хруст.
— У нас был кто-то посторонний.
Она ещё не знала, что это ощущение чужого — как вирус, который однажды попадает в кровь и начинает менять всё. Даже любовь, даже доверие. Особенно доверие.
В тот вечер они не разговаривали почти до темноты. Константин возился с газонокосилкой, хотя в траве и так не было особой нужды. Алла перестирывала бельё, вытирала пыль, убирала следы чужих рук, как будто могла стереть и сам факт их присутствия.
Ближе к ночи они всё-таки сели на крыльце. В руках у Аллы дымился чай, у Константина — сигарета, хотя он бросил ещё год назад. Молчание между ними казалось тяжёлым, как камень.
И вдруг загудел телефон. Звонила Тамара Васильевна.
Алла напряглась, а Константин поднёс трубку к уху.
— Мама, привет, — голос его был натянутым. — У нас тут... странные дела. Ты случайно не приезжала на дачу?
Ответ матери был слишком бодрый, слишком быстрый, будто приготовленный заранее.
— Я? Что ты, сынок! Я целую неделю дома, вон с Зиной по больницам мотались. Может, вы сами что-то перепутали?
Алла слушала этот разговор и видела, как у мужа темнеет лицо.
— Мама, — тихо сказал он, — мы нашли окурки. Мы нашли пивные банки. И ключа нет.
На том конце пауза. Потом — смешок, слишком высокий.
— Да ну вас! Перестаньте драматизировать. Я, может, ключ случайно прихватила. Верну, как найду. Не занимайтесь глупостями. Отдыхайте лучше.
И звонок прервался.
Алла посмотрела на мужа. В его глазах отражался не страх, а злость. Та самая злость, которая у него просыпалась редко, но если просыпалась — сносила всё.
— Она врёт, — сказал он. — Я её знаю.
И в этот момент Алла почувствовала: да, здесь начинается что-то большее, чем семейная ссора. Здесь начинается трещина.
Ночью Алле не спалось. Она слышала, как Костя ворочается рядом, слышала гул реки и шелест листвы. И вдруг ей показалось, что на крыльце кто-то прошёл. Словно скрипнула доска под чужой ногой.
Она приподнялась, затаила дыхание.
Тишина.
Но она знала: это не её воображение. Чужой человек, оставивший свои следы, уже вошёл в их жизнь.
И выгонять его будет непросто.
— Мама, хватит врать, — сказал Константин так тихо, что Алла почувствовала мороз по коже. — Мы всё знаем.
Они сидели в маленькой гостиной квартиры Тамары Васильевны. Хрущёвка на окраине города, в которой пахло нафталином, сухими цветами и чем-то ещё, напоминавшим детство. Книжный шкаф, наклеенные ещё при Брежневе обои, потрескавшаяся люстра. Тамара Васильевна сидела в кресле, маленькая, но упрямая, как старый корень яблони, который не выдернешь даже лопатой.
Алла смотрела на неё и понимала: свекровь уже приготовила себе оправдание. Оно стояло у неё в глазах, в жестах пальцев, в том, как она сжимала подлокотник кресла.
— Ну… была я на даче, — сказала наконец Тамара Васильевна. Голос её дрогнул, но лицо оставалось каменным. — С подругами. Что такого? Я там тоже хозяйка.
— Ты отдала ключ, — не своим голосом произнёс Константин. — Ключ, мама.
Тамара Васильевна отвела глаза.
— Подруге. Людмиле. У неё племянник приезжал из другого города. Жить негде. А что? Пусть пожил пару дней. Это ж не гостиница какая-то. Это помощь людям.
У Аллы перехватило дыхание. В голове сразу всплыли чужие следы, чужие кружки, чужая закладка в книге. И всё это вдруг обрело лицо. Неизвестного племянника Людмилы. Мужчины с удочкой, которого видел сосед дядя Миша.
— То есть… — медленно произнесла она, — чужой мужик жил в нашем доме? Спал на наших кроватях, пользовался нашей посудой, ходил по нашему саду?
— Аллочка, — в голосе свекрови появилась раздражённая мягкость, — ну зачем ты так? Люди хорошие. Чистоплотные. Ничего они не сломали. Наоборот, даже траву помогли подстричь. А вы сразу — скандал, обвинения.
Константин встал. Алла знала этот его взгляд: тяжёлый, упрямый, безжалостный. С ним он мог уволить сотрудника, отказаться от выгодного контракта, порвать с давним другом.
— Ты не понимаешь, мама, — сказал он глухо. — Ты предала нас.
Они ушли, хлопнув дверью, но чувство, что история не закончена, тянулось за ними, как хвост.
На следующий день Константину пришло сообщение от дяди Миши. Старик был простым человеком: сад, пчёлы, вечный тулуп даже летом, потому что «спина продувает».
«Костя, — писал он, — я тебе не сказал всего. Там не только племянник Людмилы был. Там ещё один мужик приходил. Высокий, в спортивной куртке. Машина у калитки чужая стояла, номера не местные. Я подумал, что вы сами сдаёте, потому и не лез».
Константин показал сообщение Алле. Та только закрыла глаза.
— Значит, их было несколько, — прошептала она. — Мало того, что мама нас обманула. Она ещё и не знает, кого именно пустила.
— Она не хочет знать, — отрезал Константин. — Ей важнее выглядеть доброй перед своими подружками, чем уважать нас.
Через несколько дней позвонила сама Людмила. Голос был сиплый, прокуренный, но бодрый, уверенный.
— Аллочка, здравствуйте! Это Людмила Семёновна, я с вашей свекровью дружу. У нас тут грибочки поспели, мы хотели бы в четверг съездить на дачу. Тамара Васильевна сказала, что ключ теперь у вас. Мы аккуратно, без мусора, без всего. Вернём вечером.
Алла слушала её и чувствовала, как в груди расползается липкий ком.
— Людмила Семёновна, — произнесла она как можно спокойнее, — вы понимаете, что это не ваш дом?
— Ну что вы, — весело ответила та. — Мы же ничего не ломаем. Мы культурные. А Тамара Васильевна очень переживает. Говорит, вы её обидели. Она плачет. Ну нельзя же так с матерью.
Алла на секунду представила эту компанию: Людмила, её «культурный» муж с удочкой, племянник, ещё кто-то из знакомых. Как они сидят в их беседке, смеются, крошки падают на скатерть, пепел летит на пол, а в углу стоит их старая яблоня, молча смотрит.
— Послушайте меня внимательно, — сказала она. — Никто из вас больше на нашей даче не появится. Никогда.
И повесила трубку.
Но спокойствия это не принесло. Наоборот — стало хуже. Соседка по лестничной клетке принесла слухи: мол, Тамара Васильевна жалуется, что «невестка с сыном выгнали её с родной дачи». Подруги свекрови начали устраивать звонки, будто маленькие атаки. Одна предлагала приехать «просто цветочки полить», другая намекала, что «так-то за стариками ухаживать надо, а не выгонять их».
Алла вдруг почувствовала, что они с мужем оказались в роли злодеев. Как будто всё перевернулось: мать стала жертвой, они — агрессорами.
И в этой ситуации не было свидетелей, кроме дяди Миши, который лишь качал головой:
— Эх, Константин, — говорил он, — с матерью ругаться — последнее дело. Я б тебе не советовал. Но и мать твоя… да, перегнула.
Тем временем история получила неожиданный поворот.
Вечером, когда они снова поехали на дачу менять замки, у калитки их ждал человек. Высокий, лысоватый, в куртке, с руками в карманах.
— Добрый вечер, — сказал он, и голос его был ровный, но не добрый. — Я искал Тамару Васильевну.
— А вы кто? — Константин напрягся.
— Я её знакомый, — мужчина посмотрел им в глаза слишком пристально. — Она обещала, что можно будет остановиться у неё на даче пару дней.
Алла почувствовала, как холод пробежал по спине.
— Дача — наша, — сказала она твёрдо. — Никто здесь не остановится.
Мужчина пожал плечами.
— Ясно. Ну, передайте ей, что обещания надо держать.
И ушёл, так и не представившись.
В ту ночь Алла долго не могла уснуть. Ей чудилось, что чужие шаги снова ходят по их участку.
Она поняла, что главный конфликт уже не в том, кто съел колбасу или кто застелил постель. Главный конфликт в том, что их дом стал чьим-то проходным двором. И в том, что свекровь — родной человек — сама привела туда чужих.
И теперь эти чужие могут вернуться.
— Значит, вы меня лишаете дачи? — голос Тамары Васильевны дрожал, но в нем было больше ярости, чем слабости. — Моей земли, моего огорода, моих цветов?
— Это наша дача, мама, — Константин говорил устало, сдавленно, словно уже не спорил, а констатировал. — Мы её покупали. Мы платим налоги, мы ремонтировали крышу.
— А я? — она вскочила с кресла. — Я землю эту своими руками копала! Я рассаду сажала! Вы думали, кому вы доверили свои грядки? Я тут как рабыня вкалывала, а теперь вы меня вышвыриваете!
Алла стояла в дверях. Её трясло от злости и бессилия.
— Вы не рабыня, — сказала она, стараясь не сорваться. — Вы — мать. Мы вас любим. Но вы нас предали. Вы пустили в дом чужих. Вы врали нам. А теперь ещё делаете из нас виноватых.
Тамара Васильевна закрыла лицо руками. Несколько секунд тишины, и вдруг — злой, резкий смешок.
— Предала! Вы слышали? Это я-то предала? Да я жизнь вам отдала! А вы меня за порог! За ключ! За пару посторонних ночей!
Константин подошёл к матери, посмотрел на неё сверху вниз и произнёс медленно:
— Не за ключ. За ложь.
Через неделю у калитки их дачи снова появилась Людмила. Она стучала в ворота, кричала:
— Тамара Васильевна сказала, что это общее место! Мы тоже имеем право!
Константин вышел, держа в руках новую связку ключей.
— Это место — не общее, — сказал он и захлопнул ворота перед её лицом.
С того дня они закрывали дверь на засов. И каждый вечер, когда Алла заваривала чай, она чувствовала — чужие тени всё ещё стоят под окнами.
Однажды ночью снова раздался скрип доски на крыльце. Константин схватил фонарь, выбежал. Там никого не было. Только у калитки валялась старая сумка с садовыми инструментами.
На ней была записка, корявым почерком: «Это мои. Я всё равно вернусь».
Алла взяла сумку, как будто держала в руках бомбу.
— Она не успокоится, — сказала она. — Никогда.
И тогда они приняли решение. Поставили новые замки, вызвали мастеров, натянули забор повыше. Но Алла знала: никакой забор не защитит от того, что однажды родная мать перестала быть союзником и стала врагом.
Дача, их убежище, превратилась в поле битвы. Каждая трещина в стене, каждая сломанная ветка напоминала — война продолжается.
И конца у неё не видно.
Финал.