Сегодня с елташами обсуждали традиции похоронных плачей у волжских финно-угров и пост финно-угров Мещёрского региона. Был поднят вопрос, существовала ли подобная традиция у постмери, а значит и мери на Верхневолжье?
Этой теме посвящена публикация костромского этнографа Людмилы Александровны Дмитрук "Фольклорно-обрядовая лексика похоронных причитаний и севернорусские традиции", цитируем:
Костромское Поволжье - территория, занятая в средневековый период смешанным славяно-финно-угорским (меря, чудь, мари) населением, практически полностью сложилась уже к XV в. как уникальная в плане своих этнических, культурных, лингвистических черт область Северо-Восточной Руси.
Отсутствие масштабных миграций населения объясняет существование здесь целого пласта фольклорно-обрядовых текстов, в частности причитаний, древнейшего жанра устного народного творчества, генетически связанного с похоронным обрядом, которому наши предки придавали особое символическое сакральное значение. Жанровое постоянство текстов отчасти обусловило и устойчивость языковых явлений, закрепившихся в этой местности, относительно однородных с говорами близлежащих Вологодской, Кировской и Ярославской областей, с которыми Костромская область составляет и сейчас единую этнодиалектную зону с севернорусской основой[1].
Это подтверждают и археологические сведения. Так, исследователь Костромского Поволжья, археолог Е. А. Рябинин, основываясь на ареале распространения культуры «костромских могильников», свидетельстве существования здесь в Средневековье отдельного региона древнерусской курганной культуры, отмечает:
«Многочисленные курганные кладбища Костромского Поволжья разбросаны по обеим сторонам Волги и ее мелких притоков - Черной, Кубани, Покши (и ее притока Сендеги), Стежеры, Колдомы, Локши, Шехонки, Шачи, Сунжи, Кинешемки, Ломки и Мочи. Они известны также в низовьях наиболее крупных рек левобережья Волги - Костромы и Меры, но почти не встречаются в глубинных районах Заволжья. Северная граница распространения курганов отмечена отдельными немногочисленными памятниками, зафиксированными в бассейне Шуи - левого притока Немды - и в бассейнах Андобы и Мезы - левых притоков Костромы. На правобережье Волги наиболее удаленной от главной речной магистрали является компактная группа могильников в верховьях Солоницы»[2].
Показанный Е. А. Рябининым ареал распространения «костромских могильников» (инвентарь которых имеет яркий финно-угорский, мерянский акцент) территориально совпадает с географическими пометами, которые находим в этнографических записках В. И. Смирнова «Народные похороны и причитания в Костромском крае»[3].
Статья состоит из четырех глав, подробно описывающих приметы, суеверия и обрядовые действия, связанные с переходом человека в иной мир. В конце этнографических записок приводятся тексты похоронных причитаний (81 текст) с указанием на их локальную отнесенность, дается краткий анализ языковых особенностей. Этнографический труд В. И. Смирнова интересен не только с точки зрения исследования содержательной, образной составляющей фольклорных материалов, но и в плане постижения регионально окрашенных языковых фактов, заметных на фоне нейтральной общеупотребительной лексики и фразеологии костромского фольклора. Здесь диалектное слово, искусно вплетенное сказителями в общерусскую языковую канву, нередко становится средством трансляции народных верований, обычаев и обрядов, бытующих издревле на описываемой территории.
Одной из ключевых жанровых черт причитаний является их импровизационный характер: несмотря на то, что тексты никогда не повторялись целиком, они создавались «вопленицами» или «плакушами», как называли плакальщиц, с опорой на «традиционные, переходящие из произведения в произведение образы, устойчивые словесные формулы, отдельные эпизоды и сюжетные положения, существующие самостоятельно поверья и т. п.»[4].
Однако значение фольклоризма в составе причитаний часто раскрывалось благодаря регионально маркированному народному слову (например, болезной, голосить, застеньице, затулушка, прививаться и др.), которое помогало исполнительнице выразить чувства или, к примеру, создать картины народного быта:
«На русском Севере, где большая сохранность эпического творчества (былин, сказок) приводила к развитию импровизационного искусства в пределах эпической повествовательной традиции, создавался особый тип причитаний, имеющих вид лироэпических поэм с общественной и семейной тематикой. Картины жизни крестьян [...] являются в них типическими обобщениями реальной жизни»[5].
В причитаниях встречаем мотивы, связанные с тяжелым положением вдовы, детей, престарелой матери ушедшего из жизни хозяина дома, а иногда и напротив, с идиллическим семейным укладом.
Тексты причитаний отличаются особой лиричностью, эмоциональностью, поскольку их основная функция - воздействие на адресата речи. Отсюда обилие в их речевой канве слов-эмотивов (батюшка, горе-кручинушка, детоньки, думушка, душенька, мамонька, надежинька, печалюшка, работушка, сиротинушка, словечушко, управушка и др.), постоянных эпитетов (ветры буйные, горька сирота, желты пески, малые детки, мать сыра-земля, милый друг, слова ласковы и др.), повторов (глупым-глупеньки, горька-горюшка, малым-ма- леньки, светла-светлица и др.), синонимов (бежишь-торопишься, поить-кормить, родитель-батюшко, часы-минуточки и др.), традиционных для Русского Севера образов-символов, большая часть которых имеет орнитоморфный характер (например, голубь, кукушечка, лебедь, лебедка, сокол), устойчиво бытующих на протяжении длительного времени в данной (пост финно-угорской) этнокультурной зоне.
Рассмотрим подробнее слово сокол, традиционное для произведений устного народного творчества.
Сокол.
Слово сокол является многозначным: прямое значение этой лексемы - ‘хищная птица с сильным клювом и длинными острыми крыльями, парящая во время полёта’; переносно слово употребляется также в народно-поэтической речи, о чем свидетельствуют пометы в словаре, в значении наречия соколом, т. е. ‘быстро’, и с семантикой ‘о мужчине, юноше, отличающемся удалью, отвагой’[6]. Подобное же значение отмечено и в «Словаре русских народных говоров», где географические пометы у слова - Курск., Костром., Олон.[7] - указывают на его функционирование как в севернорусских, так и в южнорусских говорах. Лексема сокол, по данным словаря Н. С. Ганцовской, употреблялась и в фольклорных текстах на территории среднерусских говоров чухломского акающего острова в значении ‘жених’[8]. Итак, можно говорить о повсеместном устойчивом функционировании данного слова в народно-поэтической речи. Однако, следует отметить, что иллюстративный материал в указанных выше источниках в основном приводится из сказок или текстов, связанных со свадебным обрядом.
В текстах похоронных плачей в этнографических записках В. И. Смирнова слово сокол - это ласковое наименование мужчины, часто супруга или брата, ушедшего в мир иной, покинувшего свою семью. В. И. Смирнов отмечает, что в составе собранных им причитаний слово сокол встречается четырежды и исключительно в плачах Костромского уезда, плачах жены по мужу и сестры по брату[9]. Лексема в причитаниях употребляется как в апеллятивной, так и в номинативной функции и всегда дается вкупе с постоянным эпитетом ясный сокол /ясен сокол, традиционным для фольклора.
В плаче № 49 причитает жена по мужу, затем сестра по брату «Ужь ты, свет ты мой, милый друг, Ужь ты свет ты мой, ясен сокол. Что отколе тебя ждать-глядеть, Со которыя сторонушки?...»; «Сестрица моя милая, Повиди свово да мила брата, Свово-то ясна сокола ото сна-то ли да от крепкого»; «Ужь свет ли ты, мой милый друг, Погости-ко ты, ясен сокол, Во своей-то ли светлой светлице У своей-то да молодой жены»; в плаче № 50 причитает жена по мужу «Потеряла я потерюшку - Своего- то да мила друга, Своего-то ясна сокола. Я на матушке Костроме реке, На волнах-то я на быстрыих Приходила я горькая, Глядела горемычная...»; в плаче № 51 причитает сестра по брату «Ужь свет ты мой, да милый брат, Ужь свет ты мой, ясный сокол, возстань-ко ты да на резвы ноги От сна-то ли да от крепкого.»[10].
Отождествление ушедшего из жизни мужчины с соколом не случайно: в мифологическом фольклоре именно эта птица часто наделялась мужской символикой в противовес женскому началу, олицетворением которого была лебедь, лебедушка. Кроме того, в образе сокола, равно как и в образе других птиц, могла воплощаться душа умершего[11].
Тексты причитаний N° 49-51 имеют пространственно-временную отнесенность: записаны в селе Куниково Костромского уезда Московской волости священником П. Пановым, учителем Вознесенским и учительницей Трояновой в 1900 г. Из текста причитаний видно, что слово сокол с особой, сакральной семантикой распространено в народной речевой культуре, где устойчиво функционирует, характеризуя диалектный узус анализируемого региона. В костромских говорах, судя по материалам В. И. Смирнова, данная лексема включена в один контекст с локально окрашенными речевыми фактами, к которым относятся, например, севернорусские постпозитивные частицы -ко, -то, -тко (обудись-ко, промолви-тко, своего-то и др.), диалектная форма Р. п. ед. ч. притяжательного местоимения свой - свово («Повиди свово да мила брата, Свово-то ясна сокола...»), употребление окончания -ова у полных прилагательных (например, друга милова) и т. д.
Таким образом, общерусская фольклорно-обрядовая лексика, не лишенная, однако, северорусских, и уже - костромских черт, свидетельствует об устойчивости бытования и причитаний как жанра устного народного творчества, и языковых черт-маркеров, характеризующих исконный региональный узус, сложившийся на территории обширной (финно-славянчкой) этнодиалектной зоны - Костромского Поволжья.
[1] Ганцовская Н. С. Костромские говоры: учеб. комплекс: в 2 т. Кострома: Костром. гос. ун-т, 2018. Т. 1. С. 7; Рябинин Е. А. Костромское Поволжье в эпоху Средневековья. Л.: Наука, 1986. С. 5.
[2] Рябинин Е. А. Костромское Поволжье в эпоху Средневековья. С. 6-7.
[3] Смирнов В. И. Народные похороны и причитания в Костромском крае // Труды Костромского научного общества изучения местного края. Кострома, 1920. Вып. 15. С. 21-126.
[4] Чичеров В. И. Русское народное творчество. М.: Московский ун-т, 1959. С. 396.
[5] Там же. С. 391.
[6] Словарь русского языка: в 4 т. / под ред. А. П. Евгеньевой. М.: Русский язык, 1988. Т 4. С. 181.
[7] Словарь русских народных говоров. СПб.: Наука, 2005. Вып. 39. С. 241.
[8] Ганцовская Н. С. Словарь говоров Костромского Заволжья: междуречье Костромы и Унжи. Кострома: Костром. гос. ун-т; М.: Книжный Клуб «Книговек», 2015. С. 359.
[9] Смирнов В. И. Народные похороны и причитания. С. 61.
[10] Смирнов В. И. Народные похороны и причитания. С. 101-109.
[11] Славянские древности: этнолингвистический словарь: в 5 т. / под ред. Н. И. Толстого. М.: Междунар. отношения, 1999. Т. 5. С. 98.
Рябининские чтения – 2023
Карельский научный центр РАН. Петрозаводск. 2023. 526 с.