Дым сигареты за окном был густым и сизым, таким же, как настроение в этой комнате. Поминки по отцу Алексея, его сороковой день, подходили к концу. Стол, ломившийся от еды, теперь выглядел уставшим и неопрятным, как и лица собравшихся родственников. Я сидела напротив окна и ловила себя на мысли, что считаю секунды до момента, когда можно будет уйти, смыть с себя этот налипший груз притворной скорби и тягостных взглядов.
Мой свекор, Иван Петрович, был человеком суровым, и общались мы мало. Его смерть стала скорее формальным поводом для этой встречи, чем истинной причиной всеобщей печали. Главной скорбящей, конечно, была моя свекровь, Галина Ивановна. Она восседала во главе стола, и ее черное платье казалось не символом утраты, а королевской мантией. Рядом, как верная оруженосец, пристроилась сестра Алексея, Ирина.
Я пыталась поймать взгляд мужа, но он упорно смотрел в тарелку, будто разглядывая в остатках оливье тайные знаки судьбы. Он был скован и молчалив с самого утра.
— Оленька, а пироги-то ты, наверное, покупные брала? — раздался сладкий голос Галины Ивановны.
Она дотронулась до края ватрушки на моей тарелке, которую я так и не съела.
— Нет, Галина Ивановна, я сама пекла, — ответила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
— Ага, — фыркнула Ирина, не глядя на меня. — На вкус как раз покупные. Суховатые. У мамы всегда такие пышные получались, прямо таяли во рту. Правда, мам?
Галина Ивановна вздохнула, полной грудью, как актриса на сцене.
— Что уж теперь вспоминать, Иришенька. Всему свое время. И детишки-то у Ольги сегодня какие-то нервные. Бегают, шумят. Неловко даже перед гостями.
У меня сжались кулаки под столом. Мои семилетние двойняшки, уставшие от долгого и скучного дня, полчаса назад тихо играли в соседней комнате. Это был прямой, ничем не прикрытый укол. Я посмотрела на Алексея. Он заерзал на стуле, но промолчал. Его молчание стало первой каплей, переполнившей чашу.
— Алексей, может, чаю гостям нальешь? — снова обратилась ко мне свекровь, будто мужа вовсе не существовало. — Видишь же, у тети Зины чашка пустая. Надо внимательнее быть, дочка. В такой день особенно.
Я чувствовала, как по моей спине ползет горячий румянец. Я была не жена их сына и брата, а какая-то неумелая прислуга, которая все делает не так. И этот спектакль разыгрывался специально, на публику.
И вот наступила кульминация. Галина Ивановна откашлялась, привлекая всеобщее внимание.
— Кстати, о внимании, — начала она, и в ее голосе зазвенела сталь. — Иван Петрович, царство ему небесное, перед смертью успел кое-что обдумать. Он очень переживал за нашу Ирочку. Живет она с ребенком в той хрущевке, не жизнь, а мучение.
Ирина трагически опустила глаза. В комнате повисла тишина.
— Так вот, — свекровь сделала паузу для верного эффекта. — Он считал, что Ирина имеет полное право на часть той квартиры, где вы сейчас живете. Ведь это он, Иван Петрович, отдал вам тогда деньги на первоначальный взнос. По сути, это и его кровная доля.
У меня перехватило дыхание. Комната поплыла перед глазами. Я посмотрела на Алексея. Его лицо было белым как полотно. Он знал. Он точно знал, что эта тема всплывет.
— Какая доля? — вырвалось у меня, и голос мой дрогнул. — Эти деньги были подарком на свадьбу! Мы их не просили! Это была помощь!
— Помощь, доля, какая разница? — парировала Ирина, внезапно подняв голову. Ее глаза блестели от злорадства. — Папа вкладывался в ваше жилье. А я, выходит, на обочине. Справедливо ли это? Мама права.
— Алексей! — почти крикнула я. — Скажи же что-нибудь!
Мой муж поднял на меня испуганный взгляд. Он видел мое отчаяние, видел торжествующие лица матери и сестры. Он открыл рот, чтобы сказать что-то, но из него вырвался лишь жалкий лепет:
— Оль… Давай потом… Не сейчас… Не при людях…
В этот момент во мне что-то оборвалось. Окончательно и бесповоротно. Та самая ниточка, что еще связывала меня с этой семьей, лопнула. Я медленно поднялась со стула. Взгляд мой был прикован к Алексею, но он снова опустил глаза.
— Хорошо, — сказала я тихо, но так, что было слышно каждому. — После такого унижения, я не стану сидеть с твоими гостями за одним столом и улыбаться.
Я вышла из-за стола, не глядя ни на кого, и пошла к выходу. Спину я держала прямо, гордо, как солдат, покидающий поле боя, которое ему отравили. За спиной на секунду повисла гробовая тишина, а потом ее нарушил притворно-оскорбленный вздох Галины Ивановны: «Ну вот, опять она драму закатила…»
Я не обернулась. Я просто вышла в подъезд, захлопнула дверь и прислонилась к холодной стене, пытаясь перевести дух. А в голове стучало только одно: «Завещание? Какое завещание?»
Хлопок входной двери прозвучал как выстрел. Я вошла в нашу квартиру, сбросила туфли и, не разбирая дороги, прошла в гостиную. Руки дрожали, в висках стучало. Я стояла посреди комнаты, такой знакомой и безопасной, но теперь она казалась чужой. Словно тень от тех слов, что прозвучали за поминальным столом, легла на стены и мебель, изменив всё.
Я ждала. Ждала, когда заскрипит ключ в замке, когда муж переступит порог. Что он скажет? Как посмотрит? В голове прокручивались возможные варианты его поведения — от яростной защиты до горького раскаяния. Но глубже всего засела трусливая надежда, что он всё же встанет на мою сторону.
Прошло минут сорок. Наконец, я услышала осторожное щелканье замка. Дверь открылась и так же тихо закрылась. Алексей вошел в гостиную. Он не смотрел на меня, его плечи были ссутулены, вид — виноватый и подавленный. Он прошел к дивану и тяжело опустился на него, уставившись в пол.
Молчание затягивалось, становясь невыносимым. Его молчание было хуже любых упреков.
— Ну что, молчок? — голос мой прозвучал хрипло и незнакомо. — Там, при всех, ты тоже слова не смог вымолвить. А теперь, когда никто не видит, тоже нечего сказать?
Он поднял на меня глаза. В них я увидела не раскаяние, а раздражение и усталость.
— Оль, давай без истерик, хорошо? Я сам как выжатый лимон. День тяжелый.
— Истерик? — я засмечалась, и смех вышел горьким и колючим. — Твоя мать и сестра публично меня унизили, заявили права на наш дом, а ты сидел, как мышь на крупе, и теперь говоришь мне про истерики? Алексей, они сказали про завещание! Это правда?
Он вздохнул глубоко, потер виски пальцами.
— Нет. Никакого завещания нет. Вернее, есть, но там всё стандартно, квартира мамы отходит ей.
— Тогда что это было? Откуда эти сказки про долю Ирины?
— Папа… папа действительно давал нам деньги тогда. На взнос. Помнишь?
— Как же не помнить! — воскликнула я. — Это был подарок на нашу свадьбу! Мы сто раз говорили об этом. Он сам сказал: «Дети, обустраивайтесь». Ни о какой доле речи не шло!
— Для нас — не шло! — вдруг вспылил он, поднимаясь с дивана. — А для мамы? Для Иры? Они теперь видят это по-другому! Папы нет, и они считают, что имеют право на часть этих денег. Мать одна, ей тяжело, Ира одна с ребенком… Ты не понимаешь, что ли?
— Понимаю. Отлично понимаю. Понимаю, что твоя мать и сестра — жадины и интриганы, которые плюют на все приличия, лишь бы урвать кусок побольше. А ты… ты им потворствуешь. Ты их боишься.
— Я не боюсь! — крикнул он, но в его глазах читался именно страх. Страх осуждения, страх конфликта с матерью, который тянулся с детства. — Я просто не хочу скандала! Это моя семья!
— А я что? — голос мой сорвался. — Я не семья? Мы с тобой пятнадцать лет вместе! Мы построили этот дом, родили детей! А они… они приходят и одним махом хотят всё разрушить! И ты позволяешь им это делать!
Я подошла к нему вплотную, глядя прямо в глаза.
— Скажи мне прямо сейчас, Алексей. Чей ты? Их или мой? Где твоя жена и твои дети в твоей системе ценностей?
Он отвел взгляд. Этот простой жест стал для меня приговором.
— Оль, не надо вот так… — он снова сел, сломленный. — Надо просто успокоиться и всё обдумать. Может, мы найдем какой-то компромисс… Может, помочь Ире деньгами…
— Какой компромисс? — прошептала я, отступая от него. Во мне всё замерло. — Компромисс — это прописать ее сына у нас, как они уже намекали? Или отдать им комнату? Ты действительно этого хочешь?
Он промолчал. Его молчание было красноречивее любых слов. Я поняла, что стою в этой комнате совсем одна. Что муж, который должен быть моей опорой, моей крепостью, оказался песчаной насыпью, готовой рассыпаться от первого же натиска его родни.
Я повернулась и вышла из гостиной. Пошла на кухню, машинально налила себе стакан воды. Рука всё так же дрожала. Со стороны детской доносился ровный дыхание двойняшек. Они спали, не зная, что фундамент их мира дал трещину.
Я смотрела в темное окно, где отражалась моя бледная, измученная тень. И думала об одном. Если мой муж не на моей стороне, значит, защищать наш дом придется мне одной. И я была готова на всё. Абсолютно на всё.
Прошло три дня. Три дня тягостного молчания в квартире. Алексей и я перемещались по дому, как чужие, избегая встречных взглядов. Разговор исчерпался, оставив после себя густой осадок обиды и непонимания. Дети чувствовали напряжение, стали тише и как-то притихли, что разрывало мне сердце.
В субботу утром, когда мы завтракали, не глядя друг на друга, в дверь позвонили. Резкий, настойчивый звонок заставил нас обоих вздрогнуть. Алексей встрепенулся, словно ожидая этого, и бросился открывать. Ледяной комок страха упал мне в желудок.
Голоса в прихожей были мне слишком хорошо знакомы.
— Лешенька, здравствуй, родной! Мы к вам ненадолго, мириться!
— Привет, братец. Дверь-то открой пошире, не стой на пороге.
Галина Ивановна и Ирина. Они вошли в прихожую с видом полноправных хозяев, снимая пальто и разглядывая все с преувеличенным интересом.
— Ой, а у вас тут ремонт все никак не кончится, — заметила Ирина, проводя пальцем по косяку, где действительно оставалось небольшое пятно от шпаклевки.
Я вышла из кухни, опираясь на дверной косяк. Руки были в муке, я как раз собиралась печь блины для детей. Тесто теперь казалось ненужным, бессмысленным занятием.
— Оленька, золотко! — Галина Ивановна протянула ко мне руки, но не для объятий, а с драматическим жестом. — Мы пришли забыть все неприятные слова. В семье всякое бывает. Ты же не держишь зла на старую больную женщину?
Она посмотрела на меня влажными глазами. Игра была начата.
— Проходите, — сухо сказала я, отступая в гостиную.
Они устроились на диване, как тогда, на поминках. Алексей метался между кухней и гостиной, не зная, куда себя деть. Он напоминал затравленного зверька.
— Мы все обдумали, — начала Галина Ивановна, складывая руки на коленях. — И поняли, что действительно, могли немного… задеть тебя. Но, дочка, пойми и ты нас! Ирочка одна, с Коленькой. Мальчишке тринадцать, возраст трудный. А живут они в той клетушке, света белого не видят. Для учебы, для будущего — ужасные условия.
Ирина вздохнула, подхватывая тему.
— Да, Коле в следующем году в колледж поступать. Хороший колледж в вашем районе. Ездить ему от нас — два часа в одну сторону. Совсем мальчик измучается.
Я молчала, глядя на них. Я ждала, к чему они ведут.
— Так вот, — свекровь наклонилась ко мне, изображая доверительность. — Мы придумали, как можно всё уладить без всяких обид и судов. Совсем просто.
Ирина выпрямилась, ее глаза загорелись практичным блеском.
— Вы прописываете у себя Колю. Временно! Только на время учебы. Для поступления нужна прописка в этом районе. Он у вас пожить даже не будет, только числиться. И мы… мы забудем про этот разговор про долю. Считайте, что вопрос закрыт. Справедливо?
Воздух в комнате перестал поступать в легкие. Я посмотрела на Алексея. Он стоял в дверном проеме, и по его лицу было видно — он слышит это предложение впервые, но оно не кажется ему таким уж абсурдным.
— Прописка? — медленно проговорила я. — Прописка несовершеннолетнего ребенка? Вы вообще понимаете, что это значит?
— Что тут понимать? — отмахнулась Ирина. — Формальность. Пусть мальчик имеет шанс на хорошее образование. Вы же не бездушные люди.
— Это не формальность! — голос мой набрал силу. — Это юридический акт! Выписать потом несовершеннолетнего практически нереально! Это создаст нам огромные проблемы, если мы захотим продать квартиру или сделать перепланировку! Вы что, думаете, я совсем глупая?
Галина Ивановна снова приняла вид оскорбленной невинности.
— Ольга, какая продажа? О чем ты? Речь о помощи семье! Ты так обо всем думаешь с точки зрения выгоды? Как же так? Мы предлагаем мир, а ты опять о проблемах каких-то…
— Мам, — неуверенно вмешался Алексей. — Может, и правда… это же ненадолго… Коля парень хороший, не помешает…
Я посмотрела на мужа с таким холодным презрением, что он потупился.
— Алексей, выйди, пожалуйста, — тихо сказала я. — Мне нужно поговорить с твоими родственниками наедине.
Он замешкался, но послушный укоренившийся рефлекс заставил его сделать шаг назад, в прихожую.
Я повернулась к двум женщинам. Вся моя обида, вся боль переплавились в холодную, твердую решимость.
— Ваше предложение я слышала, — сказала я четко, отчеканивая каждое слово. — Мой ответ — нет. Никаких прописок. Никаких долей. Этот дом — моя крепость. И я не собираюсь пускать в нее чужих солдат под видом «мира». Разговор окончен.
Ирина вспыхнула.
— Ах так? Ну, тогда не обещай, что мы не пойдем другими путями! Суды у нас еще никто не отменял!
— Это ваш выбор, — пожала я плечами. — А теперь, пожалуйста, покиньте мой дом.
Галина Ивановна медленно поднялась с дивана. Ее лицо исказила гримаса злобы, сбросившая маску добродетели.
— Да уж, видно, чужая кровь… Никакого уважения к старшим. Поглядим, что ты запоешь, когда к тебе с официальной бумагой придут.
Они вышли, не прощаясь, громко хлопнув дверью. В прихожей стоял Алексей, белый как мел. В его глазах читался ужас от того, что мир рухнул окончательно. Но для меня этот мир только начал обретать четкие, пусть и жестокие, очертания. Я осталась одна против всех. И это придавало мне сил.
Тишина, наступившая после хлопнувшей двери, была оглушительной. Алексей не смотрел на меня. Он стоял в прихожей, опершись лбом о стену, его плечи были напряжены. Я видела, как он борется сам с собой — между долгом передо мной и детьми и страхом перед матерью. Но в тот вечер я уже не ждала от него помощи. Его молчание во время визита «миротворцев» стало последней каплей.
На следующее утро, отправив детей в школу, я осталась одна в квартире. Бессильная ярость сменилась холодным, трезвым расчетом. Я понимала, что одной эмоциями не победить. Галина Ивановна и Ирина говорили о суде. Значит, им было что предъявить. Или они блефовали? Мне нужны были не догадки, а факты.
Я села за компьютер и начала искать. Ключевые слова: «деньги на квартиру от родителей», «возврат доли», «подарок или долг». Статьи пестрели сложными формулировками, но общий смысл проступал четко: если нет расписки, где черным по белому указано, что деньги являются долгом, суд почти всегда признает их подарком. Особенно если передача средств была приурочена к свадьбе или рождению ребенка.
Но одна фраза застряла у меня в голове: «бремя доказывания лежит на истце». То есть, доказывать, что это был долг, должны они. А что, если у них есть какие-то доказательства? Слова отца Алексея, сказанные при свидетелях? Какие-то записи?
Мне нужен был не просто совет из интернета, а настоящий специалист. Нужен был юрист.
Найти его оказалось проще, чем я думала. Я позвонила подруге, которая несколько лет назад благополучно развелась и отстояла свою квартиру. Она сразу же дала мне номер телефона и фамилию — Константин Анатольевич.
— Он суровый, но чертовски грамотный, — предупредила подруга. — С ним лучше говорить четко и по делу.
Мой звонок был коротким. Я записалась на прием на тот же день, во второй половине дня.
Кабинет Константина Анатольевича находился в старом, но солидном здании в центре города. Внутри пахло деревом и книгами. Сам он был мужчиной лет пятидесяти, с седыми висками и внимательным, пронзительным взглядом. Он выслушал меня, не перебивая, лишь изредка делая пометки в блокноте.
Я изложила все с самого начала: поминки, заявления о доле, визит с предложением о прописке племянника. Рассказала про деньги на взнос, подаренные свекром десять лет назад.
Когда я закончила, юрист отложил ручку.
— Давайте по порядку, — начал он спокойно. — Первое. Никакого завещания, где фигурирует ваша квартира, быть не может. Ваш свекор не являлся ее собственником. Он мог завещать только свое имущество. Так что это — чистый блеф, давление на психику.
Я кивнула, и камень с души немного свалился.
— Второе. Прописка несовершеннолетнего. Вы абсолютно правы. Это не «формальность». Выписать ребенка «в никуда» практически невозможно. Даже если он здесь не будет жить, его регистрация создаст вам колоссальные препятствия при любой сделке с жильем. Соглашаться на это — чистое безумие.
— Я так и думала, — выдохнула я.
— Теперь самое главное — деньги, — юрист сложил руки на столе. — Ключевой вопрос: а есть ли у ваших родственников какие-либо доказательства, что это был не подарок, а долг? Расписка? Письменное соглашение?
— Нет! — уверенно сказала я. — Ничего этого не было. Иван Петрович просто перевел деньги нам на счет. Сказал: «На обустройство».
— Хорошо. Но «сказал» — это доказательство, которое сложно представить суду. Ваша свекровь и сестра мужа могут привести свидетелей, которые подтвердят, что слышали от покойного, будто это была ссуда. Суд может встать на их сторону, если сочтет их свидетельства убедительными.
У меня снова похолодело внутри.
— Что же мне делать?
— Вам нужно искать свои доказательства, — твердо сказал Константин Анатольевич. — Во-первых, любые документы, связанные с той сделкой. Выписки со счета, где виден перевод. Во-вторых, ваши с мужем переписки, где упоминается этот подарок. Смс-сообщения, электронные письма. В-третьих, вспомните, были ли свидетели, при которых свекор говорил о деньгах именно как о подарке. Ваши друзья, родители.
Я молча кивала, понимая, что времени с тех пор прошло много, и многое стерлось из памяти.
— А если… если ничего такого нет? — робко спросила я.
— Тогда, — юрист вздохнул, — суд превратится в вашу слово против их слова. И исход будет предсказать сложно. Судья будет смотреть на обстоятельства: кому больше нужна помощь, кто ведет себя добросовестно. Ваше поведение, ваша реакция — все это будет иметь значение.
Он посмотрел на меня прямо.
— Готовы ли вы к такой войне? Она будет грязной. Они будут давить на вашего мужа, на детей, пытаться выставить вас скандалисткой, которая не уважает память покойного.
Я посмотрела в окно, на серый город. Вспомнила лицо Галины Ивановны, искаженное злобой. Вспомнила молчащего Алексея.
— У меня нет выбора, — тихо, но очень четко сказала я. — Я должна быть готова.
Выходя из кабинета, я не чувствовала облегчения. Но я чувствовала нечто более важное — почву под ногами. Страх перед неизвестностью сменился ясным пониманием задач. Я знала врага в лицо и теперь знала, в каком направлении двигаться.
Война была объявлена. И я собиралась выиграть ее. Во что бы то ни стало.
Неделя после визита к юристу прошла в напряженном ожидании. Я, как сыщик, начала тихую охоту за доказательствами. Перерыла старые бумаги, нашла выписку со счета за тот год — да, перевод от Ивана Петровича был. Но слова «подарок» там, конечно, не значилось. Я лихорадочно вспоминала разговоры десятилетней давности. Кто мог быть свидетелем? Мои родители? Да, они точно помнили, что свекор гордо говорил о помощи молодым. Но будут ли слова моей мамы весомы против слов свекрови и ее родни? Сомневалась.
Алексей старался не лезть в мои изыскания. Он видел, что я что-то ищу, но не спрашивал. Мы существовали в режиме хрупкого перемирия, общаясь только на бытовые темы, касающиеся детей. Воздух в квартире был густым от невысказанного.
И вот в пятницу вечером, когда мы с детьми собирали паззл на ковре в гостиной, раздался телефонный звонок Алексея. Он посмотрел на экран, и его лицо вытянулось.
— Мама? Что случилось? — его голос сразу стал тревожным, мягким.
Я замерла, прислушиваясь. Дети, почувствовав напряжение, тоже притихли.
— Да, я слушаю… Плохо? Голова кружится? — Алексей забегал по комнате. — Скорая? Вызвать? Нет, не хочешь… Ладно, не двигайся, мы сейчас приедем.
Он положил трубку и посмотрел на меня потерянно.
— У мамы давление подскочило. Говорит, чуть не упала. Лежит, бедная, одна. Надо ехать, забрать ее к нам. Хотя бы на выходные. Одну нельзя оставлять.
Внутри у меня все сжалось в ледяной комок. Это была ловушка. Я знала это с первой же секунды. Слишком уж вовремя, слишком театрально прозвучали его слова, пересказывающие жалобы Галины Ивановны.
— И что, «бедная» Ирина не может приехать? — холодно спросила я. — Или соседи? Обязательно нам, через весь город, мчаться?
— Ольга! — в голосе Алексея прозвучало отчаяние. — Это моя мать! Она плохо себя чувствует! Какие могут быть разговоры?
Я поняла, что спорить бесполезно. Отказ будет использован против меня на все сто процентов: «Невестка оставила больную свекровь умирать в одиночестве».
— Хорошо, — сквозь зубы сказала я. — Забирай. Но только на выходные. В понедельник утром она возвращается домой. Ясно?
Алексей кивнул с таким облегчением, будто я подарила ему жизнь, и бросился собираться.
Час спустя он вернулся, почти на руках вводя в квартиру Галину Ивановну. Она была бледна, театрально опиралась на сына, но глаза ее зорко и быстро окидывали прихожую, будто оценивая обстановку перед штурмом.
— Оленька, простите старуху за беспокойство, — простонала она, направляясь в гостиную. — Совсем разбитая. Сердце колотится, в висках стучит. Дай, родная, водички попить.
Взгляд ее упал на паззл, который дети так и не убрали.
— Ой, игрушки разбросали. Ладно, я тихонечко тут прилягу на диванчик, вам не помешаю.
Она заняла самый большой диван, заняв собой все пространство. С этого момента квартира перестала быть нашей.
Утро субботы началось с того, что Галина Ивановна, едва проснувшись, заявила, что будет готовить завтрак для всей семьи. Ее «помощь» на кухне обернулась катастрофой: она повсюду рассыпала муку, пересолила кашу, а когда я сделала деликатное замечание, обиженно вздохнула:
— Что ж делать-то, руки уже не те. Стараюсь, как могу, а все не угодишь.
Алексей, сидя за столом, ел пересоленную кашу молча, избегая моего взгляда.
Весь день она перемещалась по квартире, как тень. Комментировала все: что я слишком много стираю, что дети слишком громко смеются, что телевизор работает громко, а потом — что слишком тихо. Она постоянно пыталась поймать Алексея наедине, чтобы о чем-то поговорить шепотом. Я видела, как он напрягается при этих разговорах.
Кульминация наступила вечером. Пока я укладывала детей, Галина Ивановна, якобы помогая навести порядок, зашла в нашу с Алексеем спальню. Я вышла из детской и застыла на пороге. Она стояла у моего комода и держала в руках старую фотографию в рамке — снимок моей студенческой поры, где я была с друзьями, среди которых был и мой бывший молодой человек. Она рассматривала ее с притворным недоумением.
— Ой, Оленька, а это кто у тебя тут на карточке? — спросила она сладким голоском, но глаза ее зло блестели. — Красивый такой парень. Знакомый?
Алексей как раз подходил к спальне.
— Мама, это просто старые фотографии, — резко сказала я, пытаясь забрать снимок.
— Да я ничего, просто спросила, — она не отдавала фотографию, поворачивая ее к Алексею. — Смотри, Леш, какой мужественный. Интересно, где он сейчас?
— Мама, отдай! — голос мой дрогнул от ярости.
Алексей мрачно посмотрел то на меня, то на мать.
— Ольга, успокойся. Мама просто интересуется.
— Интересуется? — зашипела я. — Она в моих вещах копается и провоцирует сцену ревности! Ты это не видишь?
— Да что ты выдумываешь! — всплеснула руками Галина Ивановна, наконец отдавая фото. — Я просто хотела пыль протереть, старуха я бесполезная. Все у меня из рук валится. И на тебя же обижаются.
Она вышла из комнаты, делая вид, что плачет. Алексей проводил ее взглядом, полным вины, а потом сердито посмотрел на меня.
— Ну и зачем ты устроила сцену? Она же больная!
В тот вечер мы не разговаривали. Я лежала без сна, глядя в потолок. Я понимала, что это только начало. Что эта «больная» женщина выискивает слабые места в нашей обороне. И следующая ее атака будет еще тоньше и опаснее.
Тихий бытовой террор продолжался. На следующее утро я не нашла свой любимый шарфик. Позже обнаружила его на полу в углу прихожей, будто его кто-то случайно уронил и наступил. Случайность? Не думала.
К вечеру воскресенья я была на грани срыва. Галина Ивановна, довольная, сидела в кресле и смотрела сериал, периодически вздыхая о своей тяжелой доле. Алексей метался между ней и мной, как загнанный зверь.
Когда дети уснули, я подошла к нему.
— Завтра утром она уезжает. Ясно? Я больше не выдержу.
Он кивнул, не глядя мне в глаза. В его покорности читалась не согласованность со мной, а страх перед завтрашним прощанием с матерью.
А я думала только об одном. Сколько еще таких визитов придется пережить? И куда она залезет в следующий раз? Эта мысль заставляла кровь стынуть в жилах. Мне нужно было не просто защищаться. Мне нужен был свой козырь. И я начинала понимать, где его искать.
Утро понедельника началось с тягостной сцены. Галина Ивановна собиралась уезжать с видом мученицы, покидающей поле брани. Она медленно, с театральными паузами, надевала пальто, вздыхала и постоянно поправляла прическу перед зеркалом в прихожей.
— Ну, будьте здоровы, — говорила она, целуя Алексея в щеку. — Спасибо, что приютили старуху. Хоть немного пришла в себя. А то одна, знаешь, как тяжело...
Она бросила на меня короткий взгляд, в котором читалось не благодарность, а предупреждение. Алексей хмуро молчал, провожая ее до лифта. Я стояла в дверях квартиры, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Не от страха, а от осознания, что эта женщина только что провела разведку боем и теперь знает наши слабые места.
Когда дверь закрылась, в квартире воцарилась гробовая тишина. Алексей прошел в свою комнату, не сказав ни слова. Дети ушли в школу. Я осталась одна.
Бессилие и ярость душили меня. Я понимала, что следующий визит будет хуже. Что они не остановятся. Юрист говорил: «Ищите доказательства». Но где? Старые бумаги я пересмотрела. Переписки не сохранились. Было ощущение, что я бьюсь головой о стену.
И тут меня осенило. Галина Ивановна — человек старой закалки. Она не доверяет цифровым технологиям. Все важные документы, все бумажки она хранила в одной и той же большой старой сумке из кожзаменителя, с которой не расставалась годами. Она брала ее с собой и в больницу, и к нам в гости. В этой сумке мог быть целый клад.
Мысль была ужасной, преступной. Покопаться в вещах другого человека... Но что оставалось делать? Ждать, пока они подадут в суд и предъявят какую-нибудь подложную расписку?
Сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди. Я подошла к окну и выглянула на улицу. Алексей уже ушел на работу. Дом был пуст. Тишина давила на уши.
Решение пришло внезапно и было твердым. Да, это безнравственно. Но то, что делали они, не имело никакого отношения ни к нравственности, ни к семье. Это была война. А на войне все средства хороши.
Я почти на цыпочках вышла в прихожую. Большая темно-коричневая сумка свекрови стояла на табуретке, где она ее оставила. Я взяла ее. Руки дрожали. Мне казалось, что сейчас откроется дверь и все раскроется.
Я отнесла сумку в гостиную, поставила на стол и минут пять просто смотрела на нее, как загипнотизированная. Потом, сделав глубокий вдох, расстегнула молнию.
Внутри царил привычный для свекрови порядок. Кошелек, ключи, пачка салфеток, маленькая аптечка с кучей пузырьков. И несколько папок с документами. Я с замиранием сердца вынула их.
Первая папка содержала ее медицинские карты и квитанции за коммунальные услуги. Вторая — документы на ее квартиру. Я лихорадочно листала пожелтевшие бумаги, почти не веря в успех. И вот, в самой старой, третьей папке, под стопкой каких-то справок, мой взгляд упал на сложенный в несколько раз листок бумаги в линейку.
Почерк был знакомым — угловатый, с сильным нажимом. Почерк моего свекра, Ивана Петровича. Вверху листа было криво написано слово «Расписка».
Воздух перестал поступать в легкие. Вот оно. Тот самый документ, который мог решить все. Я развернула листок и стала читать, стараясь не пропустить ни слова.
«Я, Иванов Иван Петрович, передал своему сыну, Иванову Алексею Ивановичу, денежные средства в размере 500 000 (пятисот тысяч) рублей для приобретения им и его супругой, Ивановой Ольгой Сергеевной, жилой площади в собственность. Деньги являются пожертвованием и возврату не подлежат».
Я перечитала текст еще раз. Потом еще и еще. Каждое слово впитывалось в сознание, как вода в сухую землю. «Пожертвованием... возврату не подлежат...»
Не было ни слова о доле. Ни намека на долг. Это был чистый, ясный подарок. Отец Алексея собственноручно это подтвердил.
Ко мне вдруг вернулись все звуки мира: я услышала, как за окном каркает ворона, как гудит лифт в подъезде. Я сидела, сжимая в дрожащих пальцах этот листок, и по моим щекам текли слезы. Но это были не слезы отчаяния. Это были слезы освобождения.
Потом меня охватила дикая, ликующая радость. Я нашла его! Тот самый козырь! Теперь они ничего не смогут мне сделать.
Я осторожно, как драгоценность, положила расписку на стол. Потом достала свой телефон и сфотографировала ее с разных ракурсов, чтобы было видно каждый сгиб, каждую букву. Я отправила фотографии себе на электронную почту. Нужно было сделать копию.
Затем, движимая внезапным холодным расчетом, я так же аккуратно сложила листок и положила его обратно в папку, на то же самое место. Пусть она не знает. Пусть чувствует себя в безопасности. Пусть продолжает свои интриги.
Я убрала папки в сумку, застегнула молнию и отнесла ее обратно на табуретку в прихожую. Все было так, как будто я и не прикасалась к ней.
Вернувшись в гостиную, я села на диван и смотрела на фотографии расписки на экране телефона. Теперь все было по-другому. Теперь сила была на моей стороне. Я знала, что рано или поздно они придут снова. И на этот раз я была готова встретить их во всеоружии.
Осталось только дождаться подходящего момента. И я знала, что он не за горами.
Три дня я жила с ощущением тайной силы. Расписка лежала в моем телефоне, как заряженное оружие, а оригинал покоился на своем месте в сумке свекрови, которую она забрала в понедельник, даже не подозревая о пропаже. Я вела себя как обычно, но внутри все пело от предвкушения. Я ждала их следующего хода. И знала, что он не за горами.
Они не заставили себя ждать. В четверг вечером, когда мы с Алексеем молча ужинали, раздался тот самый настойчивый, требовательный звонок в дверь. Алексей вздрогнул и пошел открывать. Я же осталась сидеть за столом, спокойно допивая чай. Я была готова.
В прихожей послышались голоса. На этот раз они звучали не примирительно, а официально-холодно.
— Здравствуй, сынок. Мы пришли поговорить серьезно. Все вместе.
Галина Ивановна и Ирина вошли в столовую. Они были одеты строго, лица их выражали обиду и решимость. У Ирины в руках была вместительная папка. Символично.
— Ольга, — начала свекровь, не садясь. — Мы тут посовещались. Ты оставила нас без выбора. Раз уж ты не хочешь решать вопрос миром, придется решать его по-другому.
Ирина положила папку на стол с таким видом, будто это обвинительное заключение.
— Мы подготовили документы для подачи в суд, — заявила она. — Исковое заявление о признании права собственности на долю в квартире. У нас есть свидетели, которые подтвердят, что папа говорил о этих деньгах как о долге.
Алексей стоял бледный, переводя взгляд с матери на меня.
— Мама, Ира, давайте без этого… Может, еще можно все обсудить?
— Обсуждать уже поздно! — резко оборвала его сестра. — Твоя жена сама все испортила своим характером. Она нас в грязь втоптала, а мы еще должны перед ней на коленях стоять?
Я медленно поставила чашку на блюдце. Звонкий стук фарфора прозвучал неожиданно громко. Все взгляды устремились на меня.
— Вы все сказали? — спросила я тихо, но так, что было слышно каждое слово.
— А что, тебе еще что-то нужно? — фыркнула Ирина. — Мы тебе факты излагаем.
— Факты? — я улыбнулась. Холодной, недоброй улыбкой. — Хорошо. Давайте поговорим о фактах.
Я не спеша достала из кармана телефон, разблокировала его и положила на стол рядом с папкой Ирины.
— Прежде чем вы пойдете в суд, я хочу кое-что вам показать. Чтобы не тратить время судей понапрасну.
Я нашла в галерее фотографию расписки и, повернув экран к ним, медленно провела пальцем, увеличивая текст.
— Прочтите, пожалуйста. Вслух. Особенно ту часть, которая идет после суммы.
Галина Ивановна наклонилась, прищурилась. Ирина, с плохо скрываемым любопытством, заглянула через ее плечо. Я следила за их лицами. Сначала было просто недоумение, потом недоверие, и наконец, на их лицах расцвел чистый, неподдельный ужас. Они узнали почерк.
— Это… это что такое? — прошептала свекровь, отступая от стола, как от огня.
— Это, Галина Ивановна, — четко произнесла я, — расписка вашего покойного мужа, Ивана Петровича. Того самого, который, по вашим словам, хотел выделить долю Ирине. Там черным по белому, его рукой написано: «Деньги являются пожертвованием и возврату не подлежат». Пожертвованием. Вы понимаете значение этого слова?
В комнате повисла гробовая тишина. Было слышно, как тяжело дышит Алексей.
— Это подделка! — вдруг взвизгнула Ирина, пытаясь выхватить телефон. — Ты ее подделала!
Я убрала телефон.
— Оригинал лежит у тебя в сумке, Галина Ивановна. В старой папке, под справками. Вы так бережно его хранили все эти годы. Спасибо вам за эту заботу.
Свекровя схватилась за сердце. Ее лицо исказила гримаса злобы и поражения.
— Ты… ты воровала в моих вещах! — просипела она. — Это провокация!
— Нет, — холодно ответила я. — Это самозащита. Вы пришли ко мне в дом с угрозами. А я просто показала, что у меня есть щит против вашего меча. И этот щит сделал из вас вашего же отца.
Я повернулась к Алексею, который смотрел на экран моего телефона с широко раскрытыми глазами.
— Алексей, прочти. Прочти, что написал твой отец.
Он молча взял телефон. Его руки дрожали. Он прочел текст несколько раз, потом поднял на мать взгляд, полный боли и непонимания.
— Мама… Ира… Вы знали? Вы знали про эту расписку и все равно… все равно врали? Грозились судом?
— Лешенька, родной, — залепетала Галина Ивановна, пытаясь снова взять на себя роль жертвы. — Мы же для тебя… для семьи… Ире тяжело…
— Хватит! — крикнул он так громко, что все вздрогнули. В его голосе впервые зазвучала не трусость, а ярость. — Хватит лгать! Вы хотели развалить мою семью! Мою жену выгнать из ее же дома! На что вы надеялись?
Он посмотрел на них, и в его взгляде не осталось ничего, кроме горького разочарования.
— Всё. С этого дня вы для меня чужие люди. Уходите. И не приходите больше. Никогда.
Ирина, побледнев, схватила свою папку с «документами».
— Да пошли вы все! — выкрикнула она, уже не скрывая ненависти. — Живите в своем свинарнике! Мама, пошли отсюда. Они не стоят нашего внимания.
Они почти выбежали из квартиры, не оглядываясь. Дверь захлопнулась с таким грохотом, что задрожали стекла в серванте.
Я стояла и смотрела на Алексея. Он опустился на стул и закрыл лицо руками. Его плечи вздрагивали. Победа была одержана. Враги обращены в бегство. Но пахло в воздухе не торжеством, а пеплом. Пепел сгоревших доверия, родственных связей и той жизни, что была до сегодняшнего дня.
После того как захлопнулась дверь, в квартире воцарилась тишина, какая бывает только после сильной грозы. Воздух был чистым, но наэлектризованным, полным памяти о только что отгремевшем урагане. Алексей сидел за столом, не двигаясь, уставившись в одну точку. Его плечи были по-прежнему ссутулены, но теперь в этой позе читалась не вина, а глубокая усталость и опустошение.
Я молча убрала со стола чашки, отнесла их на кухню и включила воду. Звук льющейся воды был единственным, что нарушало тишину. Я понимала, что любое слово сейчас может стать спичкой, брошенной в пороховой погреб. Мы оба были на грани.
Прошло maybe полчаса. Алексей поднялся из-за стола и прошел в гостиную. Я слышала, как он опустился на диван. Я закончила на кухне, вытерла руки и, сделав глубокий вдох, пошла к нему.
Он сидел, откинув голову на спинку дивана, глаза были закрыты. Я села рядом, но не близко, оставив между нами пространство, которое еще предстояло заполнить.
— Они подали в суд, — тихо сказал он, не открывая глаз. — Через неделю после того скандала. Я получил повестку.
Сердце мое на мгновение замерло, хотя я ждала этого.
— И что? — спросила я так же тихо.
— Я отнес им эту расписку. Оригинал. Сказал, что если они не заберут заявление, я сам пойду в полицию с заявлением о клевете и попытке мошенничества. Ирина пыталась кричать, мама плакала. Но они забрали.
Он открыл глаза и посмотрел на меня. В его взгляде не было прежней слабости. Была большая, взрослая усталость.
— Они больше не придут. Мама звонила… Говорила, что я предатель. Что ты меня обвела вокруг пальца.
— А ты что думаешь? — спросила я, глядя на него прямо.
Он помолчал, подбирая слова.
— Я думаю, что они сами все разрушили. А ты… ты просто защищала наш дом. Меня. Детей. Я был слеп и труслив. Прости меня, Оль.
Это было не страстное признание, а простое, горькое и от того еще более настоящее. В его голосе звучало понимание, которое пришло слишком дорогой ценой.
— Мне не нужно, чтобы ты просил прощения у меня, — сказала я. — Мне нужно, чтобы ты был со мной. Всегда. Не тогда, когда враг уже ворвался в ворота, а с самого начала.
— Я понял, — кивнул он. — Теперь я понял.
Прошло еще несколько недель. Жизнь постепенно возвращалась в привычное русло, но это было уже другое русло. Мы с Алексеем учились заново говорить друг с другом, доверять. Иногда по вечерам мы сидели в гостиной, и он рассказывал мне о своем детстве, о том, как его мать всегда манипулировала им и отцом. Это были трудные разговоры, но они помогали нам понять друг друга.
Однажды вечером, когда дети уже спали, мы сидели за одним столом. Не в гостиной, а на кухне, за своим старым, немного потертым столом. На столе стоял чайник, две чашки. Между нами не было никого. Ни Галины Ивановны, ни Ирины, ни призрака Ивана Петровича. Были только мы.
Алексей смотрел в свою чашку, потом перевел взгляд на меня.
— Знаешь, я иногда думаю… Мы выиграли эту войну. Отстояли все. Но мне до сих пор горько. Горько, что ее пришлось вести. И что вести ее пришлось с моей же семьей.
Я протянула руку и накрыла его ладонь своей.
— Мы защитили наш дом, Алексей. Но мне тоже горько. Горько, что твою семью пришлось защищать от твоей же семьи.
Он кивнул, и его пальцы сомкнулись вокруг моих. Его рука была теплой и твердой. Мы сидели так молча, и в этой тишине не было больше тягостного ожидания, а было просто спокойствие. Суровое, выстраданное, но настоящее.
Победа не была сладкой. Она была горько-соленой, как слезы. Но это была наша победа. И этот дом, наш общий дом, наконец-то стал по-настоящему нашим. Не идеальным, не сказочным замком, а крепостью, которую мы отстояли вместе. И дверь в эту крепость теперь была наглухо закрыта для тех, кто хотел ее разрушить. А внутри было тихо. И это была самая большая ценность.