Арнольд Фибигер стоит в детской. Наверное, правильнее было бы поместить его в гостиной? Но так уж, видно, сложилось: инструмент всегда находился в детской, и трогать желтовато-костяные и тусклые чёрные клавиши, с задумчивым видом прислушиваясь к медленно затухающему тону, всегда дозволялось каждому - с той поры, как он только мог дотянуться.
Два витиеватых подсвечника, готическая надпись по-немецки, тусклый блеск деки и крышки, потёртые педали, благородный строгий звук... Арнольд Фибигер гораздо старше меня. На нём играла ещё прабабушка.
Сейчас она чуть свысока, с прохладной улыбкой - не на губах, а только в слегка прищуренных светлых глазах - смотрит с портрета, что висит как раз над пианино. Над её любимым инструментом! Который говорил и кричал, шептал и смеялся, который жил под её сильными волшебными пальцами! Долгих шестьдесят лет:
до революции, и во время Гражданской, и в годы большого голода, и в Великую Отечественную, и потом, во времена победившего социализма, - когда радостно, а когда захлёбываясь слезами, Арнольд Фибигер пел. И потерял голос, когда его хозяйка и возлюбленная, его королева - состарилась, заболела и умерла.
Он умолк.
Можно было колотить по клавишам или трогать их нежно - звука не было.
Приходил настройщик. Снимал деку, стучал по струнам металлической палочкой - всё хорошо. Нажимал на молоточки, опускал и поднимал модератор... - всё отлично. Великолепный механизм, не тронутый временем.
- Должно работать! - сказал он. - Всё в полной исправности. В блестящем состоянии, я бы сказал! Должно. Но не работает... - и, пожав плечами, ушёл. Хлопнула дверь, и обнажённые струны ответили дрожащей тоскливой нотой.
Кто-то поставил деку на место.
А однажды, в яркий весенний день - когда на наши ребячьи носы солнышко уже набрызгало веснушек, и всюду текли ручьи, но было ещё вовсе не жарко и под деревьями парка ещё хватало нерастаявших сугробов - к нам в детскую влетела бабочка. Не неземной красоты. Обычная крапивница. Но она была самой-самой первой в этом году! Мы с братишкой затаили дыхание.
Бабочка порхала по комнате: вот притормозила у расписного сундучка с игрушками... вот закружилась над пологами наших кроватей... вот обследовала китайскую розу, даже, кажется, попила нектара из её ярких алых цветов-однодневок! вот пролетела над пианино туда, потом обратно - и села на рамку портрета. Похожая на бархатную красно-коричневую брошь на голубом прабабушкином платье! Бабочка то расправляла, то складывала крылышки, и было в этом движении что-то несказанно важное, серьёзное, и таинственное, как будто вот здесь, под нашими взглядами, рождалось движение самой Жизни. Словно это билось маленькое яркое живое сердце!
Сколько прошло времени? не знаю! Может, несколько минут, а может, и час - мы потеряли ему счёт.
А потом крапивница взмахнула крылышками и - фьюить! за окно! только мы её и видели.
Брат внимательно посмотрел на меня - и мы, не сговариваясь, подошли к Арнольду Фибигеру. Совместными усилиями подняли крышку.
Клавиша поддалась легко, зря мы так опасливо и долго к ней примерялись.
Она поддалась - и инструмент запел.
Звучно и сильно, как прежде.
Разве что капельку суховато...
