Телефонный звонок пронзил вечернюю тишину комнаты так резко, что Ольга вздрогнула и выронила из рук старую фарфоровую статуэтку пастушки, которую как раз протирала от пыли. Фигурка, чудом уцелевшая при переезде, покатилась по-новому, ещё пахнущему лаком паркету и замерла у ножки стула. Слава богу, цела. Андрей, её муж, сидевший за столом и с хмурым видом изучавший схему подключения стиральной машины, оторвался от инструкции и недовольно посмотрел на завибрировавший на подоконнике аппарат.
— Да кто там ещё в десятом часу? — проворчал он, поднимаясь.
Ольга тоже поднялась, чтобы убрать пастушку на полку повыше, подальше от суеты. В их новой жизни, в этой просторной, но всё же одной-единственной комнате в старой ленинградской коммуналке, суеты хватало. Продали деревенский дом, со всеми его гектарами, садом, баней и воспоминаниями, чтобы перебраться в город. Мечтали о новой работе для Андрея, о театрах и музеях для неё, о будущем, которое казалось таким ярким и многообещающим. Реальность оказалась чуть прозаичнее: комната в бывшем доходном доме, с высоченными потолками, лепниной под слоями побелки и длинным, гулким коридором, который вёл на общую кухню.
— Да, мам, привет, — голос Андрея сразу изменился, стал мягче, почти виноватым. — Да нет, не спим ещё. Обустраиваемся потихоньку… Что? Когда?
Ольга замерла, прислушиваясь. Разговор с Людмилой Сергеевной, её свекровью, никогда не предвещал ничего хорошего. Последний раз она звонила, чтобы в деталях рассказать, как у соседки бабы Нины отнялись ноги после неудачной посадки картошки, и плавно подвести к тому, что и у неё, Людмилы Сергеевны, спину ломит так, что впору завещание писать.
— Прямо завтра? — переспросил Андрей, и его плечи как-то сразу осунулись. — А что случилось-то? Нет, я понимаю, что сын… Но у нас же… Мам, у нас одна комната. Да, большая, двадцать пять метров, но одна! Куда мы тебя?..
Он отошёл к окну и понизил голос, но в вечерней тишине Ольга слышала каждое слово. Он что-то мямлил про тесноту, про то, что они сами ещё не привыкли, про общую кухню и чужих людей. А из трубки, даже на расстоянии, казалось, доносился властный, не терпящий возражений голос свекрови.
— Хорошо, мам. Да, ждём. Конечно, встречу. — Андрей положил трубку и долго стоял, глядя в тёмный двор-колодец.
— Что? — тихо спросила Ольга, хотя уже догадалась.
— Мама приезжает. Завтра. Утром, на «Ласточке», — он повернулся, и в его глазах была такая вселенская тоска, что Ольге стало его жалко. — Говорит, здоровье поправить надо, по врачам походить. В деревне, сама знаешь, один фельдшер на три села, и тот пьёт. Побудет недельку-другую.
«Недельку-другую», — мысленно повторила Ольга, и сердце ухнуло куда-то вниз. Она прекрасно знала, чем кончаются эти «недельки». Людмила Сергеевна была из тех людей, которые приезжают в гости, а потом просто забывают купить обратный билет.
— Андрюш, но куда мы её? — она обвела взглядом их комнату. — Раскладушку ставить? Так она же жалуется, что у неё спина больная. На наш диван? А мы на полу?
— Не знаю, Оль. Что-нибудь придумаем, — он подошёл и обнял её. — Ну не мог же я ей отказать. Она же мать.
Ольга молча уткнулась ему в плечо. Мог. Ещё как мог. Но Андрей был слишком мягким, слишком «правильным» сыном, который всю жизнь чувствовал себя виноватым перед матерью. За то, что не стал военным, как она хотела. За то, что женился на «простой деревенской», а не на дочке её подруги-бухгалтера. За то, что уехал в город, оставив её одну. И Людмила Сергеевна виртуозно этим пользовалась.
На следующий день мирная, ещё не до конца устоявшаяся жизнь в коммуналке закончилась, не успев начаться.
Первые дни, однако, прошли на удивление спокойно. Ольга, скрепя сердце, уступила свекрови их новый, ещё не скрипучий диван, а сами они с Андреем перебрались на надувной матрас. Днём Людмила Сергеевна действительно ходила по врачам, возвращалась усталая, жаловалась на очереди и бестолковых докторов, а вечера проводила перед телевизором, который они предусмотрительно поставили в своём углу. Соседей она почти не замечала, лишь коротко кивала при встрече в коридоре, поджав губы.
Соседей в их «вороньей слободке» было немного. Кроме Ольги с Андреем, в квартире жили ещё две семьи. В комнате напротив — Валентина Ивановна, бодрая пенсионерка, бывшая учительница русского языка и литературы. Она жила здесь почти сорок лет, знала все истории и тайны этого дома и была неофициальным старожилом и хранителем коммунального порядка. В самой дальней комнате, у кухни, ютилась молодая пара студентов, Катя и Миша, вечно что-то зубрившие, шептавшиеся по углам и питавшиеся в основном макаронами быстрого приготовления.
Именно Валентина Ивановна стала для Ольги первой отдушиной в этой городской жизни. Как-то вечером, Ольга вышла на кухню вскипятить чайник. Настроение было паршивое. Только что звонила сестра из деревни, рассказывала, что у них уже вовсю пошли белые грибы, а в саду наливаются яблоки. А она тут, в каменном мешке, дышит выхлопными газами и делит одну плиту на троих.
На кухне, в облаке мучной пыли, колдовала Валентина Ивановна. Перед ней на огромной доске лежал пласт теста, а рядом возвышалась гора рубленого мяса с луком.
— О, Оленька, а я как раз тебя вспоминала, — улыбнулась соседка, не отрываясь от дела. — Гляжу, вы с Андреем маетесь, всё покупное едите. Думаю, надо молодых побаловать домашними пельмешками.
— Здравствуйте, Валентина Ивановна. Да мы всё никак в колею не войдем, — вздохнула Ольга, присаживаясь на табуретку. — Выглядит аппетитно.
— А то! — с гордостью сказала соседка. — Я тут по своему фирменному рецепту тесто делаю, заварное. Хочешь, научу? Вещь! Пельмени из него — как шёлковые.
Ольга с интересом кивнула. Готовить она любила и умела, но городская суета и теснота общей кухни отбивали всякое желание.
— Секрет простой, но важный, — начала Валентина Ивановна, ловко орудуя скалкой. — На полкило муки высшего сорта берёшь ровно двести пятьдесят миллилитров воды. Стакан, в общем. В воду — чайную ложку соли без горки и две столовые ложки подсолнечного масла. Рафинированного, без запаха! Ставишь на огонь и доводишь до кипения. Как только первые пузырьки пошли — снимай и сразу всыпай туда ровно половину муки. Граммов двести пятьдесят, не больше.
Она сделала паузу, посмотрела на Ольгу, проверяя, слушает ли та.
— И вот тут самый главный фокус: мешать надо очень быстро, деревянной лопаткой. Прямо в кастрюле. Масса на глазах будет густеть, превращаться в такой ком. Мешай, пока вся мука не разойдётся и тесто не станет однородным. Сняла с плиты — и дай ему остыть. Не до холодного, а так, чтобы руке было приятно, градусов сорок. А потом уже на стол его, и потихоньку, по горсточке, подмешивай оставшуюся муку.
Ольга слушала, затаив дыхание. Она представила себе весь процесс, и ей вдруг отчаянно захотелось самой попробовать.
— Вымешиваешь, пока тесто не перестанет липнуть к рукам, — продолжала Валентина Ивановна. — Оно получится такое… живое, тёплое. Скатаешь в шар, накроешь пищевой плёнкой или просто миской перевёрнутой — и пусть отдохнёт минут двадцать, а лучше полчаса. Клейковина набухнет, тесто станет эластичным, как пластилин. Раскатывать — одно удовольствие! Можно хоть до прозрачности, а при варке ни один пельмень не порвётся. И вкус у них нежный-нежный.
Она закончила свой рассказ, вырезала стаканом из теста ровные кружочки и принялась с невероятной скоростью лепить маленькие, аккуратные пельмени.
— Вот попробуешь, потом свои покупные есть не захочешь, — подмигнула она. — А хочешь, я тебе ещё расскажу, как капусту на зиму квасить, чтобы она хрустела, как огурчик? Главное — правильно выбрать сорт. «Слава» или «Подарок» лучше всего подходят. И ни в коем случае не использовать йодированную соль, от неё капуста мягкой становится!
Ольга улыбнулась. Впервые за долгое время ей стало по-настоящему легко. Она поняла, что и в этой коммуналке, среди чужих стен и общих кастрюль, можно найти что-то хорошее. Тепло, участие, простого человека, готового поделиться рецептом пельменей.
В этот момент в коридоре послышались шаги и недовольный голос свекрови:
— Андрей, ну что это за лестница у вас? Темно, как в погребе, и пахнет кошками! Ногу можно сломать!
Мирное настроение мгновенно улетучилось. Ольга внутренне сжалась. Она ещё не знала, что настоящая коммунальная жизнь для неё только начинается.
Первый удар Людмила Сергеевна нанесла на следующее же утро. Проснувшись позже всех, она прошествовала на кухню, где Ольга как раз заканчивала готовить завтрак. Свекровь окинула цепким взглядом плиту, раковину, стол и остановила свой взор на холодильнике «Саратов», который достался им вместе с комнатой.
— Так, — произнесла она тоном генерала, инспектирующего казарму. — Нужно навести порядок. Где у вас тут что стоит?
Не дожидаясь ответа, она распахнула дверцу и принялась ревизовать содержимое.
— Это что? Колбаса? Докторская? Оля, ты же знаешь, я такую не ем, в ней одна соя. Андрюшеньке нужно хорошее питание, он мужчина, работает! А это что за сыр? «Российский»? Боже мой, это же сплошной пальмовый жир. Так, всё это — на нижнюю полку. Это будет для соседей. А мы будем покупать нормальные продукты. Вот эту полку, верхнюю, я забираю себе. То есть нам. Буду складывать туда всё полезное.
Она беззастенчиво переставила кастрюльку с супом Валентины Ивановны и пакет с кефиром студентов на самую нижнюю полку, едва ли не на пол. Ольга онемела от такой наглости.
— Людмила Сергеевна, но это же общая кухня… и холодильник тоже общий, — пролепетала она. — У нас тут как-то всё по-свойски, никто полки не делит.
— Вот потому у вас и бардак! — отрезала свекровь. — Должен быть порядок. Я наведу. И кстати, — она повернулась к Ольге и смерила её взглядом с головы до ног. Ольга стояла в своём любимом байковом халате в цветочек — уютном, домашнем. — Чтоб я тебя больше в таком виде на общей кухне не видела. Это неприлично. Люди ходят. Ты теперь городская жительница, а не доярка из Хацапетовки. Нужно соответствовать.
В этот момент на кухню заглянула студентка Катя. Она испуганно посмотрела на грозную незнакомую женщину, потом на растерянную Ольгу, пробормотала «ой, извините» и скрылась в коридоре.
Ольга почувствовала, как краска заливает ей щеки. Ей хотелось провалиться сквозь землю. «Доярка из Хацапетовки». Это она, с её дипломом зоотехника, с её любовью к земле и животным, с её ухоженным домом, который они продали. Она промолчала. А что тут скажешь? Спорить с Людмилой Сергеевной было всё равно что пытаться перекричать шторм.
Вечером, когда они остались в комнате одни, Ольга попыталась поговорить с мужем.
— Андрей, твоя мама сегодня устроила на кухне революцию. Она поделила полки в холодильнике и сказала мне, что я неприлично выгляжу в халате.
Андрей, уставший после работы, отмахнулся.
— Оль, ну не начинай. Мама просто человек старой закалки, она любит порядок. Ну, может, резковато сказала, не со зла же. Она же о тебе заботится, хочет, чтобы ты выглядела лучше.
— Лучше? Она меня унизила перед соседями!
— Да кто там видел? Девчонка эта? Ой, нашла зрителя. Оль, потерпи, пожалуйста. Она же ненадолго.
Ольга поняла, что разговор бесполезен. Андрей, как всегда, был на стороне матери. Она проглотила обиду, но в душе поселилась холодная, звенящая тревога.
А Людмила Сергеевна, почувствовав свою безнаказанность, разворачивала наступление. На следующий день она устроила скандал из-за плиты.
— Это что такое? — возвестила она на всю кухню, где в тот момент находились и Валентина Ивановна, и Катя. — Почему плита такая грязная? Вся в жиру! Здесь же еду готовят! Антисанитария полная!
Плита, честно говоря, была не в идеальном состоянии. Старая, эмалированная, с въевшимися пятнами, которые уже ничем не отмывались. Но соседи по негласному договору поддерживали её в относительной чистоте.
Валентина Ивановна, которая как раз варила себе компот, спокойно ответила:
— Людмила Сергеевна, плита у нас общая. Кто готовит, тот за собой и убирает. Мы стараемся.
— Плохо стараетесь! — не унималась свекровь. — Я вот вчера вечером видела, как эта ваша студентка жарила картошку, масло брызгало во все стороны! А потом тряпочкой кое-как протёрла и ушла!
Катя, стоявшая у раковины, покраснела до корней волос.
— Я… я вытерла, — тихо сказала она.
— Языком, что ли, вытерла? — съязвила Людмила Сергеевна. — Позорище! Мой сын, Андрей, живёт в этой грязи! Придётся мне брать всё в свои руки.
С этими словами она схватила металлическую щётку и принялась с остервенением драить плиту, издавая такой скрежет, что у всех заложило уши. Соседи молча переглянулись и поспешили ретироваться. В воздухе повисло напряжение. Ольга, наблюдавшая эту сцену из коридора, поняла, что мирная жизнь закончилась. Началась война. И она в этой войне была на передовой, без союзников и без поддержки.
Дни потекли, как вязкий, мутный кисель. Людмила Сергеевна освоилась окончательно и вела себя так, будто была не гостьей, а полноправной хозяйкой всей квартиры. Она комментировала всё: как Ольга варит суп («слишком жидкий, одна вода»), как Андрей одевается на работу («рубашка немодная»), как студенты громко слушают музыку («распустились совсем, никакой управы на них нет»).
Особенно доставалось Ольге. Свекровь вмешивалась буквально во всё.
— Оля, ты зачем столько картошки начистила? Она же испортится. Мы столько не съедим.
— Оля, немедленно выключи свет в коридоре! Электричество нынче дорогое, а платить моему сыну!
— Оля, я видела, ты купила сметану 15%. Ты что, отравить нас хочешь? Нужно брать 25%, натуральную!
Ольга сначала пыталась спорить, потом — отмалчиваться, но всё было бесполезно. Любой её ответ вызывал новую волну критики. Она чувствовала себя маленькой девочкой, которую отчитывает строгая учительница. Андрей на её жалобы отвечал одно и то же: «Потерпи, она скоро уедет».
Но Людмила Сергеевна уезжать не собиралась. Разговоры о врачах как-то сами собой сошли на нет. Зато всё чаще стали появляться разговоры о том, как ей одиноко и неуютно в её деревенском доме.
— Соседи все разъехались, одни старики остались, — жаловалась она сыну за ужином, пока Ольга молча накладывала в тарелки гречневую кашу. — Вечером выйти страшно, собаки бродячие бегают. А дом-то старый, то крыша протечёт, то забор покосится…
Ольга слушала эти причитания и всё понимала. Это была артподготовка. Свекровь готовила плацдарм для того, чтобы остаться здесь насовсем. Сердце сжималось от дурных предчувствий.
Однажды вечером, когда Людмила Сергеевна в очередной раз завела свою песню о покосившемся заборе, Ольга не выдержала.
— Так вы же говорили, что новый поставили, — тихо сказала она.
Свекровь метнула в неё яростный взгляд.
— Поставила! А он взял и покосился! Потому что земля у нас такая, плывёт вся! Что ты в этом понимаешь?
В этот момент у неё зазвонил телефон. Это была её деревенская подруга, баба Шура. Людмила Сергеевна, забыв о конспирации, принялась громко, на всю комнату, с ней разговаривать.
— Да, Шура, привет! … Нормально я, в городе, у сына. … Да какое здоровье, так, одно название. … Что? Жильцы? А что жильцы, платят исправно. Приличная семья, с ребёнком. Тихие. … Да нет, не мешают. Я ж у Андрюши, мне-то что. … Забор? Да какой забор, я на эти деньги кредит взяла, чтобы Андрюшеньке на переезд помочь, а то они совсем голые приехали!
Ольга застыла с тарелкой в руках. Жильцы? Кредит? Она посмотрела на Андрея. Он тоже слушал, и лицо его медленно вытягивалось.
Людмила Сергеевна, спохватившись, быстро свернула разговор и положила трубку. В комнате повисла оглушительная тишина.
— Мам, какие жильцы? — наконец выдавил из себя Андрей.
— Ой, да это я так, для словечка, — засуетилась свекровь. — Шура всё лезет с расспросами, вот я и ляпнула, чтоб отстала.
— А кредит? — голос Андрея стал твёрже. — Какой кредит «на забор», который ты якобы взяла, чтобы нам помочь? Мы у тебя ничего не просили.
Людмила Сергеевна поняла, что отпираться бесполезно. Она сменила тактику и пустила в ход тяжёлую артиллерию — слёзы.
— Ах ты, неблагодарный! — зарыдала она, закрыв лицо руками. — Я для тебя всё, последнюю копейку отдам, в долги влезла, чтобы у тебя всё хорошо было, а ты меня допрашиваешь! Да, взяла кредит! А как иначе? Думаешь, на мою пенсию можно новый забор поставить? А дом без забора — что сарай! Вот и пришлось… А чтобы расплатиться как-то, пустила в дом хороших людей. Временно! Пока с долгами не разберусь. Думала, поживу у вас, сыночка родного порадую, а вы… вы меня из-за денег готовы съесть!
Она рыдала так горько и натурально, что Андрей тут же сник. Чувство вины, взращенное годами, накрыло его с головой. Он подошёл к матери, обнял её за плечи.
— Ну что ты, мам, успокойся. Никто тебя не ест. Просто… надо было сказать сразу.
Ольга смотрела на эту сцену, и в её душе боролись два чувства: острая жалость к мужу, которым так беззастенчиво манипулировали, и ледяная ярость. Она всё поняла. Никакие врачи ей не были нужны. Она просто провернула хитрую комбинацию: сдала свой дом, чтобы гасить кредит, а сама приехала жить к ним на всё готовое. Экономить на еде, на коммуналке, на всём.
Свекровь, всхлипывая, продолжала:
— Я же не навсегда… Вот выплачу кредит — и сразу домой…
Ольга слушала её и знала — она лжёт. Она не уедет. Никогда. И эта комната, их единственное убежище, их мечта о новой жизни, превратится в поле битвы. Битвы, в которой ей придётся сражаться в одиночку. Она посмотрела на мужа, который гладил мать по голове и шептал утешительные слова, и впервые с ужасающей ясностью осознала, что может его потерять. Не потому, что он уйдёт к другой, а потому что его просто-напросто «съест» собственная мать, оставив ей лишь безвольную, опустошённую оболочку.
В ту ночь Ольга долго не могла уснуть, лёжа на надувном матрасе и слушая, как на диване громко и по-хозяйски храпит свекровь. Она смотрела в высокий потолок с потрескавшейся лепниной, и ей казалось, что это не потолок, а серое, безнадёжное небо, которое вот-вот обрушится на неё. И что будет дальше, она не знала.