— Вот именно поэтому я и говорю: нечего было вообще эту квартиру на неё переписывать! — резкий голос свекрови ворвался в сознание Марины раньше, чем она успела открыть входную дверь.
Ключ застыл в замке. Марина замерла на пороге собственной квартиры, прислушиваясь. Голоса доносились из кухни — там явно шёл оживлённый разговор. Вернее, монолог. Свекровь Галина Петровна вещала своим командным тоном, который не терпел возражений.
— Мам, ну хватит уже об этом, — устало отозвался Дима.
— Как это хватит? Ты мне объясни, почему квартира твоей бабушки досталась ей, а не тебе? Ты же единственный внук! А она кто? Случайный человек в нашей семье!
Марина тихо закрыла за собой дверь. Сердце колотилось где-то в горле. Случайный человек. После пяти лет брака. После всего, что было между ними. Она медленно сняла туфли, стараясь не шуметь. Хотелось услышать продолжение. Хотелось понять, что скажет Дима.
— Бабушка сама так решила, мам. Ей Марина нравилась. Они хорошо ладили.
— Нравилась! — фыркнула Галина Петровна. — Втёрлась в доверие к старухе, вот и всё! Я же видела, как она вокруг неё увивалась последний год. Чай приносила, лекарства покупала. Думаешь, от чистого сердца?
Марина прислонилась к стене в прихожей. Воспоминания нахлынули волной. Бабушка Димы, Антонина Ивановна, маленькая сухонькая старушка с удивительно живыми глазами. Как они пили чай на этой самой кухне, где сейчас свекровь поливала её грязью. Как бабушка учила её печь свой фирменный яблочный пирог. Как они вместе разбирали старые фотографии, и Антонина Ивановна рассказывала о своей молодости. Последние месяцы перед смертью, когда старушка уже плохо вставала, Марина действительно приходила к ней каждый день. Но не за квартирой. Просто потому, что полюбила эту мудрую женщину всем сердцем.
— Мам, прекрати. Марина ухаживала за бабушкой, потому что любила её.
— Ой, не смеши меня! Любила! Да она с первого дня на эту квартиру глаз положила! Трёхкомнатная, в центре, с видом на парк. Ты знаешь, сколько она стоит?
— Знаю. И что? Это бабушкино решение было.
— Неправильное решение! Мы должны были оспорить завещание! Я тебе сразу говорила!
Марина почувствовала, как к глазам подступают слёзы. Не от обиды. От бессилия. Вот уже полгода, как умерла Антонина Ивановна. Полгода, как по её завещанию эта квартира перешла к Марине. И все эти полгода свекровь не переставала точить её, как вода камень. Намёки, колкости, а теперь вот и прямые обвинения.
— Мам, хватит. Марина скоро придёт.
— Вот и отлично! Пусть послушает, что я о ней думаю! Хватит мне язык за зубами держать!
Этого Марина слушать уже не могла. Она громко повернула ключ, изображая, что только что вошла.
— Я дома! — крикнула она, стараясь, чтобы голос звучал беззаботно.
На кухне воцарилось молчание. Марина прошла туда, на ходу снимая пальто. Картина была предсказуемой: свекровь восседала за столом, как генерал на военном совете. Перед ней — чашка чая и тарелка с печеньем. Дима сидел напротив, уткнувшись в телефон. При виде жены он поднял голову, и Марина увидела в его глазах неловкость и усталость.
— Привет, — сказала она, целуя мужа в щёку. — Галина Петровна, здравствуйте.
Свекровь окинула её холодным взглядом.
— Здравствуй. Мы тут с Димой обсуждали ваши жилищные дела.
— Какие дела? — Марина налила себе воды из графина. Руки едва заметно дрожали.
— А такие, что пора бы вам уже съехать отсюда и снимать что-нибудь поскромнее. А эту квартиру сдавать. Деньги бы в семью шли. На будущих детей копили бы.
Марина поставила стакан на стол с такой силой, что вода расплескалась.
— Это наш дом, Галина Петровна. Мы никуда не собираемся съезжать.
— Наш? — свекровь презрительно хмыкнула. — Это твой дом. По документам. А должен был быть Димин.
— Мам! — Дима наконец подал голос. — Мы же договорились это не обсуждать!
— С кем это мы договорились? С тобой? Так ты вообще молчишь, когда твоя жена обворовывает родную семью!
Слово «обворовывает» повисло в воздухе, как пощёчина. Марина почувствовала, как внутри что-то оборвалось. Все эти месяцы она терпела. Молчала. Надеялась, что свекровь смирится, привыкнет. Но хватит.
— Я никого не обворовывала, — сказала она тихо, но твёрдо. — Антонина Ивановна сама решила оставить мне эту квартиру. У нотариуса. При свидетелях. Всё по закону.
— По закону! Да ты просто обвела вокруг пальца несчастную старуху! Она под конец совсем из ума выжила!
— Не смейте так говорить о ней! — Марина повысила голос. — Антонина Ивановна была в здравом уме до последнего дня! И она прекрасно знала, что делает!
— Конечно, знала! Отдать квартиру чужому человеку вместо родного внука!
— Я не чужой человек! Я её внучка! Она сама так говорила!
— Внучка! Ха! Родство по крови — вот что важно! А ты кто? Пришлая!
Галина Петровна встала из-за стола. В её глазах полыхал гнев праведницы, уверенной в своей правоте. Она подошла к Марине вплотную, и та невольно отступила на шаг.
— Знаешь, что я тебе скажу? Порядочная женщина отказалась бы от этого наследства в пользу мужа. Но ты не порядочная. Ты расчётливая дрянь, которая окрутила моего сына!
— Мама! — Дима вскочил с места. — Прекрати немедленно!
Но Галина Петровна была уже не остановить. Все месяцы накопленной злобы прорвались наружу.
— А что? Пусть знает, что я о ней думаю! Сначала окрутила тебя, безвольного дурака! Потом втёрлась в доверие к твоей бабке! И теперь сидит в трёхкомнатной квартире, как королева! А мы с твоим отцом всю жизнь в двушке на окраине прожили!
И тут Марина поняла. Дело было не в справедливости. Не в памяти об Антонине Ивановне. Дело было в зависти. Чёрной, разъедающей зависти. Свекровь не могла смириться с тем, что невестка живёт в квартире лучше, чем она сама.
— Вы правы, — сказала Марина спокойно. — Я действительно пришлая. Но Антонина Ивановна приняла меня в семью. По-настоящему приняла. Чего вы никогда не делали.
— Как ты смеешь!
— Смею. Потому что это правда. За пять лет вы ни разу не назвали меня дочерью. Ни разу не обняли просто так. Зато критиковали всё: как я готовлю, как одеваюсь, как говорю. А Антонина Ивановна... Она любила меня. Просто любила. Без условий.
Марина говорила, и с каждым словом становилось легче. Будто гнойник, зревший месяцами, наконец прорвался.
— Знаете, почему она оставила квартиру мне? Она сказала: «Маринка, я вижу, как Галка тебя гнобит. Вижу и молчу, потому что сил спорить с ней нет. Но хоть после смерти защищу. Будет у тебя своя крепость. Чтобы никто выгнать не мог».
Галина Петровна побледнела. Дима застыл между ними, не зная, на чью сторону встать.
— Она... она так сказала?
— Да. И ещё сказала, что вы всю жизнь считали её обузой. Что ждали, когда она умрёт, чтобы квартиру получить. Но она не хотела, чтобы вы тут жили. Потому что вы никогда не любили этот дом. Для вас он был просто недвижимостью.
— Ложь! Всё ложь!
— Нет, не ложь. И Дима это знает. Правда, Дим?
Все взгляды обратились к нему. Дима стоял, опустив голову. Марина видела, как напряжены его плечи, как сжаты кулаки. Она ждала. Ждала, что он скажет хоть слово в её защиту. Что вспомнит, как его бабушка действительно относилась к его матери. Как прятала слёзы после её визитов. Как радовалась, когда Галина Петровна уезжала к своей сестре в другой город.
— Дим? — позвала она тихо.
Он поднял голову. В его глазах Марина прочла всё. Он знал правду. Но не мог пойти против матери.
— Я... Мне кажется, вам обеим нужно успокоиться, — пробормотал он. — Мам, может, пойдём? Поздно уже.
Это было хуже, чем удар. Хуже, чем все оскорбления свекрови. Он выбрал. Выбрал не её.
— Да, Дима, — сказала Марина ровным голосом. — Идите. Вам обоим лучше уйти.
— Марин, ну что ты...
— Уходите. Из моего дома.
Она специально сделала акцент на слове «моего». Галина Петровна зло усмехнулась.
— Вот! Показала наконец своё истинное лицо! Гонит мужа из дома!
— Я не гоню мужа. Я прошу вас покинуть квартиру, где меня только что назвали воровкой и расчётливой дрянью.
Она прошла мимо них в прихожую, открыла входную дверь.
— Пожалуйста.
Галина Петровна гордо вздёрнула подбородок и прошествовала к выходу. У порога обернулась.
— Запомни, девочка. Семья — это кровь. А ты для нас никто. И квартира тебя родной не сделает.
Она вышла. Дима замялся в дверях.
— Марин, давай поговорим...
— Не сегодня, Дима. Иди за мамой. Она тебя ждёт.
Он ещё хотел что-то сказать, но Марина просто закрыла дверь. Щелчок замка отрезал её от мира, где её не считали частью семьи.
Она прошла на кухню, села за стол. В тишине квартиры было слышно, как тикают старинные часы Антонины Ивановны. Марина смотрела на них и вспоминала.
— Знаешь, Мариночка, — говорила ей бабушка за месяц до смерти, — я всю жизнь мечтала о дочке. Но родился только Димин папа. Потом надеялась на внучку. Но родился Димка. А потом появилась ты. И я поняла — вот она, моя девочка. Пусть не по крови, но по душе — родная.
Тогда Марина плакала от этих слов. А старушка гладила её по голове своей сухонькой ладошкой и приговаривала:
— Галка тебе жизни не даёт, я знаю. Терпи, милая. Но запомни: будет у тебя своя крепость. Я позабочусь. Чтобы было куда спрятаться от её злобы. Чтобы было где жить по-своему.
Марина встала, прошлась по квартире. Вот гостиная с огромным окном, выходящим на парк. Антонина Ивановна любила сидеть тут вечерами, смотреть на закат. Вот спальня, где до сих пор стоит её любимое кресло-качалка. Вот кухня с изразцовой печкой, которую берегли как зеницу ока.
В дверь позвонили. Марина не пошла открывать. Снова звонок, потом стук.
— Марин, открой! Это я! — голос Димы звучал жалобно.
Она молчала. Телефон завибрировал — сообщения от мужа посыпались одно за другим.
«Открой, давай поговорим».
«Мама уехала».
«Я выбираю тебя, просто не мог при ней».
«Марин, ну пожалуйста».
Она выключила телефон. Пусть постоит. Пусть подумает. А она устала. Устала оправдываться за подарок, который получила от любящего человека. Устала доказывать, что она часть семьи. Устала от вечного «мама сказала», «мама считает», «мама обиделась».
Прошёл час. Стук в дверь стал настойчивее.
— Марина! Я знаю, что ты там! Давай поговорим по-человечески!
По-человечески. Интересно, это как? Молча выслушивать оскорбления? Делать вид, что всё в порядке?
Она подошла к двери, но не открыла.
— Уходи, Дима.
— Марин, ну что за детский сад? Открой дверь!
— Нет.
— Это и мой дом тоже!
— Нет, Дима. Это мой дом. Твоя мама права. По документам он только мой. И знаешь что? Я рада. Потому что теперь я могу не пускать сюда тех, кто меня оскорбляет.
— Ты что, меня выгоняешь?
— Я прошу тебя дать мне время подумать.
— Подумать о чём?
— О том, нужна ли мне семья, где я всегда буду чужой. Где мой муж не может защитить меня от оскорблений. Где свекровь считает меня воровкой.
За дверью воцарилась тишина. Потом Дима сказал тихо:
— Мама перегнула палку, я знаю. Но она моя мать. Я не могу...
— Не можешь встать на мою сторону. Я поняла. Иди к маме, Дима. Она тебя ждёт.
Шаги удалились. Марина прислонилась спиной к двери и медленно сползла на пол. Слёзы наконец прорвались. Она плакала тихо, уткнувшись лицом в колени. Плакала от обиды, от усталости, от понимания, что её брак, возможно, только что закончился.
Но сквозь слёзы пробивалось и другое чувство. Облегчение. Она наконец сказала всё, что думала. Наконец перестала притворяться, что всё хорошо. И у неё есть дом. Свой дом. Крепость, как говорила Антонина Ивановна.
Следующее утро началось со звонка. Марина взяла телефон — пятнадцать пропущенных от Димы, три от его отца, и один от свекрови. Она никому не перезвонила. Вместо этого приготовила себе кофе по рецепту Антонины Ивановны — крепкий, с корицей и каплей коньяка. Села у окна в гостиной, в том самом кресле, где любила сидеть бабушка.
В дверь снова позвонили. На этот раз настойчиво, требовательно. Марина не пошевелилась. Пусть звонят.
— Марина! Откройте немедленно! — голос свекрови был полон праведного гнева. — Мы должны поговорить!
Мы. Интересно, кто это «мы»? Марина встала, подошла к двери.
— Галина Петровна, уходите. Мне нечего вам сказать.
— А мне есть! Вы разрушаете мою семью! Дима всю ночь не спал! Места себе не находит!
— Это его проблемы.
— Как вам не стыдно! Вы же жена! Должны быть рядом с мужем!
Марина усмехнулась. Жена. Которую только вчера назвали воровкой.
— Знаете что, Галина Петровна? Антонина Ивановна была права. Вы никогда не считали меня семьёй. Для вас я всегда была той, кто отобрал у вашего сына свободу. Отобрал его у вас. А теперь ещё и квартиру «отобрала». Но я больше не буду оправдываться. Эта квартира — моя. Моя жизнь — моя. И если Дима хочет быть со мной, пусть учится защищать свою семью. Свою настоящую семью. А не бежит к мамочке при первой же трудности.
— Да как вы смеете!
— Смею. В своём доме смею всё. Уходите, или я вызову полицию.
— Вы ещё пожалеете! Дима разведётся с вами!
— Возможно. Но квартира всё равно останется моей. И память об Антонине Ивановне тоже. А это дороже всего.
За дверью что-то зашуршало. Потом раздался голос Димы:
— Мам, пойдём. Хватит.
— Как это хватит? Она тебя из дома выгнала!
— Она имеет право. Пойдём.
Шаги удалились. Марина вернулась к окну. На улице шёл снег. Крупный, пушистый, он ложился на голые ветки деревьев в парке. Красиво.
Телефон завибрировал. Сообщение от Димы: «Прости меня. Я идиот. Можем встретиться где-нибудь поговорить? Без мамы».
Марина долго смотрела на сообщение. Потом написала: «Кафе на углу. Через час».
Она встала, пошла одеваться. Проходя мимо фотографии Антонины Ивановны на комоде, остановилась.
— Спасибо, бабуля, — прошептала она. — За крепость. За силы. За веру в меня.
С фотографии на неё смотрела старушка с мудрыми глазами. И Марине показалось, что она улыбается.
В кафе Дима ждал её у окна. Осунувшийся, небритый, с красными глазами. Когда она села напротив, он сразу начал:
— Прости. Я должен был защитить тебя. Должен был сказать матери, чтобы замолчала. Но я трус. Всегда был трусом.
— Знаю, — спокойно сказала Марина.
— Я разговаривал с отцом. Он на твоей стороне. Сказал, что мама неправа. Что бабушка имела право распоряжаться своим имуществом. И что ты была ей как родная внучка.
— Приятно слышать.
— Марин, давай начнём сначала? Я поговорю с мамой. Объясню...
— Нет, Дима. Объяснять уже поздно. Твоя мама никогда не изменится. Вопрос в другом: готов ли ты выбрать? Потому что сидеть на двух стульях больше не получится.
Он молчал, глядя в свою чашку с остывшим кофе. Марина ждала.
— А если она не примет? Если поставит ультиматум?
— Тогда тебе придётся решать, что для тебя важнее. Мамино одобрение или семья, которую мы с тобой создали.
— Это жестоко.
— Нет, Дима. Жестоко — это терпеть оскорбления пять лет. Жестоко — это слышать, что ты воровка, и видеть, как муж молчит. Вот это жестоко.
Он поднял на неё глаза. В них была боль и понимание.
— Дай мне время. Несколько дней. Я всё улажу.
— Хорошо. У тебя неделя. Но Галина Петровна больше не переступит порог моего дома, пока не извинится. Публично. При тебе и твоём отце.
— Она никогда не извинится.
— Тогда она никогда не увидит своих внуков. Если они у нас будут.
Дима побледнел. Реальность того, что он может потерять, наконец дошла до него.
— Ты серьёзно?
— Абсолютно. Я не позволю ей травить моих детей так же, как она травила меня.
Они расстались у кафе. Дима пошёл к родителям, Марина — домой. В свою крепость.
Прошла неделя. Дима писал каждый день, рассказывал о разговорах с матерью. Галина Петровна упиралась, грозила лишить сына наследства, потом плакала, потом снова злилась. Но в конце концов сдалась. Не извинилась, но пообещала больше не поднимать тему квартиры.
— Этого мало, — сказала Марина, когда Дима пришёл с этой новостью.
— Но это уже что-то!
— Дима, она не раскаялась. Она просто затаилась. При первой же возможности всё начнётся снова.
— Что ты хочешь от меня?
— Чтобы ты сделал выбор. Окончательный.
И он сделал. Через месяц они съехали. Не из квартиры Антонины Ивановны — из города. Дима нашёл работу в другом регионе, и они уехали. Подальше от Галины Петровны, от её токсичного влияния, от вечного «мама сказала».
Свекровь, конечно, закатила истерику. Обвинила Марину в том, что она украла у неё сына. Но Дима впервые в жизни не побежал её утешать. Он просто сказал:
— Мама, я люблю тебя. Но я выбираю свою семью. Марина — моя семья. И если ты не можешь это принять, то это твой выбор.
Квартиру Антонины Ивановны они не продали. Марина не могла. Это был дар, последний подарок женщины, которая любила её как родную. Они сдали её хорошим людям — молодой паре с ребёнком. И каждый год приезжали в город на годовщину смерти бабушки. Приносили цветы на могилу, потом шли в квартиру, пили чай с яблочным пирогом по её рецепту.
Галина Петровна так и не извинилась. Но через три года, когда у Марины и Димы родилась дочь, прислала поздравление. Короткое, сухое, но всё же. Марина не ответила. Некоторые мосты лучше оставлять сожжёнными.
А дочку назвали Антониной. В честь женщины, которая подарила Марине не просто квартиру. А веру в себя, силы бороться и понимание, что семья — это не всегда кровь. Иногда семья — это те, кто любит тебя просто так. Без условий и оговорок. Как любила её бабушка Тоня.