Лос-Анджелес. В углу моей комнаты телевизор бубнил что-то о великом достижении. Опять эти луноходы, эти улыбки из другого мира. Я потянулся за бутылкой, она была пуста, как и обещания, которые они нам впаривали.
Меня выдернули из этого пьяного ступора звонком. Старый приятель, Джерри, когда-то работал со светом на студии. Голос у него был хриплым, простуженным.
— Хэнк, слушай, нужно встретиться. Нашел временную работу. Странная хрень. Деньги неплохие.
Мы встретились в той же вонючей забегаловке, где всегда. Джерри выглядел помятым, но глаза горели странным огнем.
— Кино снимают, — буркнул он, заказывая виски. — Масштабное. Секретное. Но это не просто кино. Это... будет официальная правда.
Он рассказал мне про павильоны, которые были больше, чем все, что он видел. Про черный бархат вместо неба и макеты гор, которые пахли гипсом и краской. Но самое интересное началось потом.
— Мне нужен помощник, — сказал Джерри. — Работа грязная. Буквально.
Так я стал ассистентом ассистента гримера. Вернее, тем, кто вытряхивает пыль.
Павильон поражал своими размерами. Это был целый мир под крышей, пахнущий пылью и фальшью. «Лунная поверхность» была усыпана чем-то похожим на серый песок, мягким и липким. Его специально рассыпали из огромных мешков с надписью «Реголит, партия № 113».
Актеры, простите, «астронавты», в белых комбинезонах расхаживали по этому макету, изображая невесомость под крики режиссера: «Больше грации, черт возьми! Вы же парите!». Подвешенные на тонких проволоках, они прыгали в замедленной съемке. Это было жалко и величественно одновременно. Как вся человеческая жизнь.
И была пыль. Проклятая, серая, мелкая пыль. Она налипала на белые комбинезоны, на ботинки, на перчатки. А по сценарию, они только что прилунились. Они должны быть чистыми, первозданными, как надежда американского обывателя.
Вот тут и появлялся я. С кистями-метелками. С пылесосами, которые были переделаны, чтобы не шуметь. С целым арсеналом щеточек, перьев и тряпочек.
После каждого дубля, когда режиссер кричал «Стоп!» и «астронавты» шлепались на мягкие маты, скрытые за «холмами», мы налетали, как стервятники. Джерри и я. Мы должны были за несколько минут отчистить их до блеска. Сделать так, будто они только что вышли из стерильного модуля, а не валялись в этой пыльной херне.
Я стоял на коленях перед одним из этих парней, героем нации, и маленькой мягкой кисточкой выметал фальшивую лунную грязь из складок на его штанине. Он смотрел куда-то поверх меня, на черный потолок павильона, его лицо было каменным. Он пах потом и дорогим одеколоном. А я пах дешевым виски и отчаянием.
— Тщательнее на спине! — орал худой, как жердь, арт-директор. — Камера крупным планом снимает! Ни пылинки!
А пыль была везде. Она въедалась в кожу, в легкие. Я кашлял ей по ночам. Иногда мне снилось, что я тону в этом сером море, а по мне прыгают улыбающиеся идиоты в белых костюмах.
Однажды ночью, когда мы остались одни, чтобы подготовить площадку к следующему дню, Джерри принес бутылку бурбона. Мы сидели на краю кратера, сделанного из папье-маше, и пили.
— Знаешь, Хэнк, — сказал он, — самое смешное, что эта пыль... она ведь и есть главный свидетель. Настоящая луна, говорят, покрыта пылью, которая невесома. Она должна летать, прилипать ко всему. А наша просто лежит. И мы ее счищаем, чтобы было похоже на правду. Чтобы скрыть, что она неправильная. Понимаешь? Мы исправляем одну фальшь с помощью другой.
Мы пили молча. Где-то там, за стенами студии, люди смотрели по телевизору лунную картинку, которую мы тут создавали. Они верили в это. Они плакали от счастья. А я сидел в самом сердце этого великого обмана, на краю фальшивого кратера, и вытряхивал из карманов прилипший серый песок.
В последний день съемок главный «астронавт», тот самый, каменнолицый, проходя мимо, сунул мне в руку двадцатку долларов. Не глядя. Как будто оплатил лифтеру.
Я вышел со студии, купил две бутылки самого дешевого вина и пошел домой. По телевизору снова показывали их полет. Эти картинки, которые я знал изнутри. Эти чистые, сияющие комбинезоны, на которых не было ни пылинки.
Я поднял бутылку.
— За маленьких людей, — хрипло сказал я пустой комнате. — За тех, кто вытирает пыль с великих космических афер.
И выпил. Выпил за то, что настоящая грязь всегда остается за кадром. Как и настоящая жизнь. А им остается только верить в чистый, сияющий фальшак, красиво летящий к фальшивой луне.