Я проснулся в Смоленске от телефонного звонка. Голос приятеля дрожал:
— Ты знаешь, что случилось? Поезд под откос. Восемнадцать цистерн с бензином. Всё пылает, как конец света.
Я подумал — бредит. Или напился. Но в трубке не было ни пьяного смеха, ни бормотания. Говорил жёстко, спокойно, будто сам видел. И тогда я понял — беда настоящая.
Утро было ясное, холодное. На переезде между Рудней и Голынками в это время стоял грузовик. Его вёл мужчина по имени Рустам, сорока пяти лет. Неделю назад приехал из Минска на заработки. Работал по контракту: возил щебень для дорожных работ. Ночью стоял за рулём, глаза красные, веки наливались свинцом.
В кабине громко играло радио — лилась пронзительная восточная мелодия. Он подыгрывал пальцами по рулю, чтобы не уснуть. На шлагбаум глянул мельком: красный, полосатый. Но что такое красный для усталого человека, который боится опоздать и потерять подработку?
— Успею, — сказал он самому себе. — Что я, хуже других?
И надавил на газ.
Состав мчался из-под Москвы. Тридцать вагонов, в каждом цистерна с бензином. Машинист Сергей — седой, с двадцатипятилетним стажем. Его напарник Алексей, моложе, двое детей, жена-учительница.
Сергей увидел грузовик и вцепился в тормоз. В ушах свист, зубы стиснуты.
— Уйди! — закричал он, хотя знал: никто его не услышит.
Алексей схватился за поручень.
— Не уйдёт! — успел выкрикнуть он.
Удар. Стальной визг. Грохот, будто весь мир раскололся.
КамАЗ сложился в гармошку. Кабину закрутило, как фанеру на ветру. Рустам вылетел наружу, через лобовое, и упал на камни. В кабине остались его термос, пачка сигарет и телефон с фотографией семьи.
Локомотив не остановился. Вагоны пошли набок, одна за другой, как домино. Восемнадцать цистерн. Шесть сразу загорелись. Пламя взметнулось выше деревьев. Жар выгибал рельсы, а в воздухе пахло гарью и бензином, будто кто-то перевернул на землю море керосина и поднёс спичку.
— Горим! — кричал кто-то из машинистов соседнего состава.
Сергей, с переломанными рёбрами, полз по щебню. Он чудом успел вывалиться из кабины. Алексей остался внутри, зажатый железом. Его вытаскивали ломом и голыми руками коллеги, обжигая кожу о металл.
Рустам лежал неподвижно. Для него пожар был уже не страшен.
К семи тридцати прибыли пожарные. Десять машин, сорок человек. Красные каски, рукава, белая пена. Они ползли под цистерны, перекрывали клапаны. Металл трещал, как костёр.
— Держите! — кричал командир, обрызганный потом и копотью.
Из Смоленска прибыл пожарный поезд. Вагоны с водой и насосами. По полю приземлился вертолёт санавиации. Сергея и Алексея забрали в больницу. Один — в травматологию, другой — сразу в реанимацию.
А цистерны продолжали дымить, как будто сама земля решила гореть.
Движение встало. Двенадцать пассажирских поездов — от "Ласточек" до "Сапсанов". Люди сидели в вагонах, смотрели в окна. Вдалеке клубился чёрный столб дыма.
— Сколько будем стоять? — спрашивал молодой человек проводницу.
— Пока рельсы не остынут, — отвечала она.
В Рудне эвакуировали пятьдесят человек. Их вывели из домов — на случай, если огонь дойдёт до жилых кварталов. Старухи охали, мужчины курили, дети жевали хлеб. В небе кружили дроны — снимали катастрофу для отчётов и новостей.
Следователи появились ближе к девяти. В чистых рубашках, с папками. Делали вид, что всё знают заранее.
— Водитель проигнорировал знак, — сказал один. — В кабине нашли телефон с пропущенными звонками от бригадира. Спешил.
Другой добавил:
— А у нас теперь и дело возбуждено. Нарушение правил безопасности.
Слова его растворялись в грохоте кранов, что вытаскивали искорёженные вагоны.
В больнице жена Сергея сидела рядом, держала мужа за руку. Он шептал:
— Я тормозил... видел его... но расстояние было вечностью.
Алексей в реанимации боролся за дыхание. Жена звонила каждые полчаса. Голос её ломался:
— Скажите... он жив?
В Минске семья Рустама получила звонок. Сестра собирала вещи на похороны. Дети спрашивали:
— Почему папа не звонит?
Она молчала. В её глазах было то же пламя, что полыхало в Смоленской области.
Я стоял у переезда вечером, когда всё уже затушили. Земля была чёрная, рельсы кривые, на воздухе висел горький запах.
И подумал: поезд — это страна. Медленный, тяжёлый, но движущийся вперёд. А всегда найдётся тот, кто решит проскочить, выиграть минуту.
И каждый раз — удар, крик, огонь.
И каждый раз — чьи-то дети остаются без ответа на телефонный звонок.
Я смотрел на эту сожжённую землю и думал: ведь всё это случилось не из-за войны, не из-за стихийного бедствия. Один человек решил, что его минута дороже жизни других. В итоге — горящие цистерны, перекошенные рельсы, десятки людей в больницах и сотни пассажиров, застрявших в поездах. И фамилия этого человека теперь будет лежать в уголовных папках, а рядом — фотографии его детей, которым некому звонить.
Мне горько от того, что чужой человек, приехавший сюда зарабатывать, повёл себя так, словно чужая страна — это пустое место. Не заметил знака, проигнорировал шлагбаум, проиграл судьбу. Мы ему дороги, а он нам — катастрофу. И попробуй потом объяснить жёнам, детям, машинистам, что это была просто ошибка.
Самое обидное — это равнодушие. Равнодушие к правилам, к людям, к жизням. Секунда легкомыслия — и сотни жизней искалечены. А у нас ведь всё по привычке: закроют дело, напишут отчёт, перерельсят путь. Но дым и запах горелого бензина ещё долго будут напоминать о том, что чужая оплошность может стоить нам слишком дорого.