— Алин, ну это же просто резина. Без соли, без вкуса. Ты уверена, что это можно есть? — голос Игоря был полон мученической скорби, будто его пытали не безвкусной индейкой, а раскалённым железом. Он смотрел на свою тарелку с таким выражением лица, с каким смотрят на приговор.
Алина, не оборачиваясь, с силой воткнула нож в разделочную доску. Острие вошло в дерево с глухим, окончательным стуком. Она только что провела на кухне три часа, которые показались ей вечностью. Кухня больше не была сердцем дома, местом для уютных посиделок. Она превратилась в стерильный операционный блок, где Алина, как хирург, ампутировала из еды всё живое: соль, сахар, жир, радость. Воздух пропитался запахом варёной брокколи и отчаяния.
— Врач сказал, можно. И нужно, — отчеканила она, соскребая с доски мелко нарезанную зелень. — Твоё сердце, Игорь, не в том состоянии, чтобы выбирать между «вкусно» и «резина». Твой выбор сейчас между резиной и реанимацией.
Он тяжело вздохнул, подвигая к себе тарелку. На ней уныло лежало белое филе птицы, приготовленное на пару, рядом — кучка зелёных соцветий, похожих на миниатюрные деревья из грустного мультика. Это был пейзаж его болезни, и Алина была его художником.
— Я понимаю. Я всё понимаю. И я тебе так благодарен, солнышко, — он протянул руку и погладил её по плечу. Его прикосновение было мягким, но для неё оно ощущалось тяжёлым и липким, как обязательство. — Ты моя спасительница. Просто иногда так тоскливо становится… Смотрю на эту еду и чувствую себя девяностолетним стариком.
Алина молча высвободила плечо. Эти приступы благодарности случались у него регулярно и раздражали её больше, чем его нытьё. Он превращал её в тюремного надзирателя, а потом благодарил за то, что она хорошо выполняет свою работу. Она отказалась от нового платья, чтобы купить ему эту дорогущую индейку. Она перестала встречаться с подругами в кафе, потому что все деньги уходили на органические овощи и безглютеновые хлебцы. Её жизнь сузилась до размеров его кардиограммы.
Днём, когда Игорь был на работе, Алина решила наконец разобрать старые завалы в гараже. Нужно было найти коробку с её институтскими проектами по архитектуре, которые она обещала показать племяннице, мечтающей стать дизайнером. В гараже пахло пылью, бензином и застарелым хламом. Она протиснулась между стеллажами с инструментами и стопкой старых шин. Вот она, коробка с выцветшей надписью «Архитектурный. Диплом». Она потянула её на себя, но та зацепилась за что-то, стоящее глубже. Алина с усилием отодвинула свои чертежи и увидела другую коробку, из простого коричневого картона, без надписей, засунутую глубоко под полку, во тьму.
Она была подозрительно тяжёлой. Не как старые книги или запчасти. Алина из любопытства потянула её на себя, счищая с крышки слой пыли. Коробка была не запечатана. Она приподняла картонные створки и замерла. Внутри, плотными рядами, как солдаты вражеской армии, лежали они. Ярко-оранжевые пачки чипсов с беконом. Длинные, сморщенные палки копчёной колбасы в вакуумной упаковке. Плитки молочного шоколада с орехами. Батончики с нугой. Несколько двухлитровых бутылок тёмной, шипучей газировки. Это был не просто продуктовый набор. Это был целый продуктовый склад. Мавзолей всего того, что могло отправить его сердце в последний, прощальный штопор.
Алина не почувствовала ни гнева, ни обиды. Только ледяное, всепоглощающее оцепенение. Он не просто обманывал её. Он разыгрывал перед ней ежедневный спектакль о своём страдании, выпрашивая сочувствие и благодарность, пока в этом пыльном гараже его ждал личный маленький рай, способный в любой момент стать его адом. Она закрыла коробку. Потом, напрягая все силы, подняла её. Она была тяжёлой. Непомерно тяжёлой от веса его лжи. Молча, не меняясь в лице, она потащила этот саркофаг его предательства в дом, чтобы выставить на всеобщее обозрение. Пир должен был состояться. Только на этот раз — на её условиях.
Она не стала прятать коробку или ждать удобного момента. Удобных моментов в их жизни больше не существовало. Она дотащила тяжёлый картонный ящик до кухни и поставила его на пол. Затем, с холодной аккуратностью патологоанатома, принялась выкладывать его содержимое на идеально чистый кухонный стол. Это был её стол, её территория, которую она каждый день дезинфицировала и готовила к очередному сеансу диетической магии. Теперь она превращала его в алтарь его маленьких пороков.
Вот на белоснежную скатерть легла жирная, лоснящаяся салями, её пряный запах мгновенно заглушил тонкий аромат паровых овощей, всё ещё витавший в воздухе. Рядом выросла гора из шуршащих пакетов с чипсами — их яркие, кричащие упаковки выглядели как ядовитые тропические насекомые в стерильной лаборатории. Плитки шоколада, батончики с карамелью и орехами, упаковки печенья — она выстраивала из них уродливый натюрморт, памятник его лжи. Венцом композиции стали две большие бутылки с тёмно-коричневой газировкой, которые она поставила в центр, словно две траурные свечи.
Когда она закончила, стол был заставлен. На плите в кастрюле остывала его правильная, полная заботы и самоотречения еда. А на столе ждал его настоящий ужин. Алина села на стул напротив и стала ждать. Она не чувствовала ничего, кроме выжженной пустоты и звенящей в ушах ясности.
Игорь вошёл, как всегда, около семи. Усталый, но с наигранной бодростью на лице. Он бросил ключи на тумбочку в прихожей и прошёл на кухню, уже по привычке принюхиваясь.
— М-м-м, пахнет брокколи. Моя любимая, — он попытался пошутить и замер на пороге. Его взгляд упёрся в стол. Улыбка медленно сползла с его лица, сменившись недоумением. Он переводил взгляд с горы запрещённой еды на неподвижную, как изваяние, Алину.
— Ого, у нас сегодня праздник? Решила нарушить режим? — он сделал ещё одну, уже гораздо более слабую попытку обратить всё в шутку.
— Садись. Это всё твоё, — её голос был ровным и тихим. Слишком тихим.
Игорь нервно сглотнул. Он медленно подошёл к столу, обошёл его кругом, словно не веря своим глазам. Он дотронулся пальцем до пачки чипсов, потом отдёрнул руку, как от огня.
— Алин, ты чего? Это… это не то, что ты думаешь. Это ребята на работе угостили, неудобно было отказаться. Я это даже не ел почти.
— Садись, я сказала, — повторила она, не повышая голоса.
Он неохотно опустился на стул. Теперь они сидели друг напротив друга, разделённые этой баррикадой из жира, сахара и его вранья.
— Ну правда, Алин. Я же всё соблюдаю. А это я так… для души… Иногда просто хочется почувствовать себя нормальным человеком, а не больным. Ты же должна понять.
Слово «душа» стало спусковым крючком. Пустота внутри Алины взорвалась слепящей яростью. Она резко встала, опёршись костяшками пальцев о стол.
— Для души?! — её голос не дрогнул, он сорвался на крик — громкий, чистый, полный презрения.
— Да!
— Я трачу последние деньги на диетическое мясо и овощи, готовлю тебе по три часа, а ты жрёшь втихаря эту дрянь?! Но всё, радуйся! Больше я не приложу к твоему здоровью никаких усилий!
Его лицо на мгновение застыло, как будто её крик был не звуком, а физическим ударом, который выбил из него весь воздух. Он ожидал слёз, упрёков, может быть, даже битья посуды — привычного и понятного сценария, в котором он мог бы сыграть роль виноватого, но в глубине души уверенного в своей правоте мужа. Но этот холодный, звенящий от ярости крик был чем-то новым. Он рушил декорации их маленького театра.
— Да что ты такое говоришь? Прекрати орать! — он попытался вернуть себе контроль, используя привычный приём — обвинить её в излишней эмоциональности. — Это всего лишь еда! Я мужик, Алина, мне иногда хочется съесть кусок нормальной колбасы, а не твоей варёной травы! Ты делаешь из этого трагедию вселенского масштаба!
Но она больше не слушала. Его слова были просто фоновым шумом, как гудение неисправного холодильника. Её ярость, достигнув пика, не угасла, а переродилась во что-то другое. В холодную, твёрдую как сталь решимость. Она молча обошла стол, заставленный этим пиршеством лжи, и направилась в спальню. Её шаги были ровными и выверенными. Не было ни спешки, ни суеты.
Игорь пошёл за ней, его тон сменился с возмущённого на умоляющий.
— Алин, ну подожди. Ну давай поговорим. Я был неправ, хорошо, я признаю. Больше такого не повторится, я всё это выброшу прямо сейчас! — он говорил быстро, сыпал обещаниями, которые сам не собирался выполнять, но которые раньше всегда работали. — Мне и так плохо, ты же знаешь. А ты меня сейчас просто добиваешь этим скандалом. Ты хочешь, чтобы у меня приступ случился?
Она не ответила. Войдя в спальню, она открыла шкаф и достала с верхней полки небольшую дорожную сумку. Она бросила её на кровать и начала так же методично, как недавно выкладывала продукты на стол, складывать в неё вещи. Зубная щётка. Свитер. Джинсы. Книга, которую она читала. Никаких фотографий, никаких сентиментальных мелочей. Только самое необходимое.
Он стоял в дверях, наблюдая за её спокойными, отлаженными движениями, и его охватывала настоящая паника. Это было страшнее любого крика. Это было похоже на то, как хирург готовится к ампутации — без эмоций, без сомнений, с полным пониманием необратимости процесса.
— Ты куда собралась? Что ты делаешь? — в его голосе прорезались истеричные нотки. — Решила меня напугать? Отлично, у тебя получилось! Можешь прекращать этот цирк.
Алина застегнула молнию на сумке. Повесила её на плечо. И только тогда посмотрела на него. Её взгляд был пустым и холодным, как будто она смотрела не на мужа, а на предмет мебели, загораживающий проход.
— Я никого не пугаю. И это не цирк. Это финал. — Она сделала шаг к выходу. Он не двинулся с места, всё ещё надеясь, что это какая-то жестокая игра. — Хочешь помирать — давай. Вперёд. Больше я ничего не буду делать для тебя. Закупать продукты и готовить теперь ты тоже себе будешь сам. А я просто поеду пока к подруге в загородный дом, с меня этого хватит.
Она обошла его, не коснувшись. Он остался стоять в дверях спальни, провожая её взглядом. Он слышал, как она обувается в прихожей, как берёт с тумбочки ключи от машины. Он ждал, что она остановится, что обернётся, что вся эта сцена окажется лишь блефом. Но она не остановилась. Щёлкнул замок входной двери. Игорь остался один в квартире, наполненной запахом копчёной колбасы и его одиночества. Он медленно вернулся на кухню и посмотрел на стол. Его «еда для души» сиротливо ждала своего хозяина. Он протянул руку, взял из пачки один чипс и медленно положил его в рот. Вкус соли и специй на языке показался ему невыносимо горьким.
Первый день он провёл в состоянии вызывающей эйфории. Свобода! Никто не стоит над душой, не смотрит в тарелку, не отмеряет порции. Он устроил себе настоящий пир. Распечатал пачку чипсов, и их химический хруст показался ему музыкой. Отрезал толстый ломоть колбасы и впился в него зубами, чувствуя на языке забытый вкус соли, жира и специй. Запил всё это ледяной, обжигающей горло газировкой. Он ел прямо на кухне, стоя у стола, заваленного вещдоками его предательства, которые теперь превратились в трофеи его освобождения. Он не убирал за собой. Крошки от чипсов смешивались с жирными пятнами от колбасы на скатерти, создавая картину хаоса, которая ему нравилась. Это был его бунт.
На второй день эйфория начала спадать. Тишина в квартире, поначалу казавшаяся благословением, стала давящей. Он привык к фоновому шуму её присутствия: к звуку работающей на кухне вытяжки, к шелесту страниц, когда она читала в гостиной, к её тихим шагам. Теперь единственным звуком было гудение холодильника и его собственное, ставшее почему-то более заметным, дыхание. Он снова ел запрещёнку, но уже без прежнего энтузиазма. Еда больше не приносила радости, она лишь набивала желудок. Вечером он почувствовал знакомую тяжесть за грудиной. Не острую боль, а тупое, ноющее давление, словно кто-то положил ему на грудь тяжёлый камень. Он проигнорировал это, списав на переедание.
К исходу третьего дня его бунт окончательно захлебнулся. Квартира превратилась в неуютную берлогу, пахнущую застарелой едой. Давление в груди не проходило, к нему добавилась лёгкая одышка. Подняться на второй этаж в спальню стало небольшой проблемой. Он начал звонить Алине. Первый звонок был почти требовательным, полным уязвлённой гордости. Она не ответила. Он отправил сообщение: «Хватит дуться, возвращайся». Ответа не было. К вечеру он позвонил снова, его тон был уже другим — просящим. Он оставил голосовое сообщение: «Алин, ну прости меня. Я дурак, я знаю. Мне нехорошо что-то». Тишина.
Прошла неделя. Игорь почти не вставал с дивана. Он доедал остатки своих запасов, потому что идти в магазин и уж тем более готовить что-то самому у него не было ни сил, ни желания. Давление в груди стало его постоянным спутником. Каждое утро он просыпался с ощущением, что камень стал ещё тяжелее. Он звонил ей десятки раз в день, но его звонки срывались после первого гудка. Он писал сообщения, полные раскаяния, обещаний и жалоб на самочувствие. Они оставались без ответа.
В один из вечеров ему стало совсем плохо. Воздуха катастрофически не хватало, сердце в груди билось неровно, пропуская удары, а потом вдруг срываясь в безумный галоп. Холодный пот выступил на лбу. Он из последних сил нашарил на столике телефон. Пальцы не слушались, но он всё же нашёл её номер в списке вызовов. Он нажал на вызов.
Алина сидела на веранде загородного дома подруги. Прохладный вечерний воздух пах соснами и влажной землёй. В бокале играло отблесками заката красное вино. Вдалеке стрекотали сверчки. Впервые за много месяцев она чувствовала, как напряжение, сковывавшее её плечи годами, медленно отступает. Она не была счастлива. Она была свободна. И эта тихая, спокойная свобода была гораздо ценнее.
Её телефон, лежавший на столе, беззвучно завибрировал. Экран загорелся, высветив имя: «Игорь». Она смотрела на это имя несколько секунд. За ним не было больше ни любви, ни жалости, ни обиды. Только пустота. Она вспомнила запах варёной брокколи, его лживые глаза, гору чипсов на её чистом столе. Это была другая жизнь, и дверь в неё была закрыта. Её большой палец с полным спокойствием и точностью двинулся по экрану. Сначала она нажала на красную иконку, отклоняя вызов. Затем, сделав ещё несколько выверенных движений, открыла его контакт и нажала «Заблокировать».
Телефон снова стал просто тёмным прямоугольником на столе. Алина сделала небольшой глоток вина, чувствуя его терпкий вкус. Она откинулась на спинку плетёного кресла и стала смотреть, как последние лучи солнца догорают за верхушками деревьев, окрашивая небо в багровые и фиолетовые тона. Закат был очень красивым…