Зовут меня Колька, живу в Осинцах, сколько себя помню. Жизнь у нас простая, как мычание коровы: летом — где забор поправить, где дров наколоть, где дачнику огород вскопать — вот и шабашка. Зимой — печка трещит, вьюга за окном воет, да старенький «Рекорд» в углу рябит помехами. С женой моей, Машкой, мы не тужим. Есть деньги — есть в сельпо водка «Родник», нет денег — найдём, на что у бабки Шуры самогона выменять. Не святые, конечно, грешим помаленьку, но и не злодеи. Просто живём, как трава растёт. Вернее, жили. Пока я дурость не спорол, самую страшную в своей жизни.
Брат мой младший, Димка, полгода назад того… В городе он жил, большим человеком стать хотел. Умный был, начитанный, всё книжки свои таскал, когда на лето приезжал. Всё говорил: «Вот увидишь, Коль, выучусь, встану на ноги, вытащу вас с Машкой из этой дыры, заживёте по-человечески». А я только отмахивался, сплёвывал. Мол, куда нам, мы люди простые, деревенские, нам и тут хорошо. А сам-то… Завидовал я ему, чего уж там. Чёрной, гнилой завистью. Он — смелый, орёл, из гнезда вылетел. А я — так и остался, тетерев, всю жизнь в этих Осинцах просидевший. Каждая его весточка из города была мне как соль на рану. Я смотрел на свои руки в мозолях, на Машку, постаревшую раньше времени, на нашу избу, вросшую в землю, и ненавидел его за то, что он смог, а я — нет.
А потом звонок. Участковый из района. Нашли, говорит, в петле.
Привезли его в цинковом ящике. Первая моя мысль была — к родителям. Могилка у нас тут своя, на пригорке, отец с матерью лежат. Подхоронить, как положено, и всё. Но когда я заикнулся об этом батюшке нашему, отцу Илье, тот только головой покачал, тяжело вздохнул и глаза отвёл. «Похоронить-то его на кладбище можно, Коля, земля общая, муниципальная, кто ж запретит, — сказал он тихо. — Но отпеть я его не смогу. Церковь за самовольно ушедших не молится. Грех это великий, без покаяния... Душа его неприкаянной останется».
И хоть не было никакой ограды, слова его ударили хуже кнута. Не отпоют! Значит, все будут знать. Вся деревня соберётся на похороны и будет смотреть. Молча, осуждающе. Будут провожать до могилы, а потом шептаться по углам. Что не было службы, что грешник, что клеймо на всей семье. Машка тоже в слёзы: «Позор-то какой, Колька! На всю жизнь клеймо!». Мы сидели на кухне, пили горькую, и не знали, что делать. А на следующий день приехал человек из города, из ритуальной конторы, бумаги привез. Увидел он наше горе, всё понял и говорит так вкрадчиво: «А зачем вам эти деревенские предрассудки? Зачем эти пересуды за спиной? Есть же современный, цивилизованный способ. Кремация. Тихо, быстро, без позора. Получите урну, поставите дома. Никто и слова не скажет. Это будет ваше личное дело, без лишних глаз».
И я уцепился за эту мысль. Не из-за денег даже. А потому что это был выход. Способ спрятать наш позор. Способ сделать так, будто ничего и не было. Согласился, не думая. Думал, и правда, сожгу — и будто не было ничего. Будто и вины моей нет, что на последнее его письмо, где он просил денег, я так и не ответил. Скомкал и в печку бросил. «Самим жрать нечего», — прошипел я тогда в пустоту.
В общем, привезли мы урну эту, жестянку серую с номером, и поставили в горницу, за икону. Страшная она, холодная. Машка её тряпкой накрыла, чтоб глаза не мозолила. И мы остались с ней один на один. С этой банкой, которую и на кладбище не отнести, и дома держать — тоска смертная.
Первое время мы про Димку и не вспоминали. Пили, забывались. А потом дом наш меняться начал. Сначала по мелочи. То калитка ночью заскрипит, то в сенях половица крякнет. Стало в доме холодом тянуть, даже когда печь жарко натоплена. Сядешь ужинать, а у самого мурашки по спине, будто кто-то за спиной стоит и в тарелку заглядывает.
А потом стучать начало.
Сначала тихо так, будто ветка по стеклу. А на третью ночь такой стук пошёл, что у Машки аж рюмка из рук выпала. Прямо в наше окно, где кровать стоит. Ритмично так, упрямо. Тук-тук-тук. Не громко, а так, что в самую душу лезет.
Так и пошло. Каждую ночь, как часы, в три часа — стук. Мы уж и пить перестали, не лезла водка. Сидим с Машкой до рассвета, обнявшись, слушаем. Я и доски к окну прибивал, и тряпками затыкал — всё одно, слышно. Будто не по стеклу стучат, а прямо в голове.
Машка моя сохнуть начала. Извелась вся, почернела. Ночами не спит, днём от каждого шороха вздрагивает. Стала в церковь бегать, в райцентр мотаться, свечки ставить. А толку-то? Ночью всё повторялось. Иногда она просыпалась в слезах, кричала: «Это ты, Колька, виноват! Ты его земле не предал, ты его в дом притащил! Унеси его отсюда!». А куда я его унесу?
И вот как-то ночью, после очередного стука, слышим шёпот. Тихий такой, сиплый, будто ветер в трубе.
— Коль… пусти…
Голос Димкин. Только мёртвый какой-то. Безжизненный.
— Мне холодно…
Машка в крик, в слёзы. Я её еле успокоил. А самому страшно так, что зубы стучат. Понял я тогда — это Димка. Неприкаянный. Домой просится.
На утро, серый, не спавший, поплёлся я к деду Семёну, паромщику нашему. Он тут сто лет живёт, всё знает. Выслушал меня молча.
— Дурак ты, Колька, — сказал он, когда я закончил. — Ох, дурак. Церковь его душу не приняла, а ты думал, огонь примет? Его земля не приняла, потому что ты его земле не предал. Он — заложный. Кого огонь забрал, кого вода, кто сам руки наложил — им покоя нет. Вот и ходят между мирами, маются. А по ночам к родным стучатся. Домой просятся.
— И что… что ему надо?
— Тепла твоего. Жизни. Он придёт, сядет в углу и будет сидеть. А сам из тебя с Машкой твоей тепло тянуть. Пока вы сами не станете, как он, — холодные да пустые. Пускать его нельзя. Похорони его по-человечески.
— Как?! — обомлел я. — Прах же один остался! Куда? На кладбище же все увидят…
— Прах — это тоже тело, — сурово сказал Семён. — А земля везде земля. Ему своя нужна. Чтобы было куда прийти, а не по чужим окнам стучаться.
И рассказал, что делать.
Ночи я ждал, как казни. Взял заступ, лопату, банку эту проклятую под телогрейку сунул. Машка на меня смотрела, как на покойника. «Не ходи, Коль, — шептала. — Пропадёшь». А я понимал — если не пойду, пропадём оба.
Лес ночью — страшное место. Я шёл на перекрёсток трёх дорог, как Семён велел, и каждый хруст ветки заставлял меня вздрагивать. Нашёл. Начал копать.
И тут же за спиной голос Димкин:
— Коль, не надо! Не зарывай!
Я аж присел от страха. Но вспомнил слова Семёна: «Что бы ни случилось — не оборачивайся». И я копал. Как проклятый.
— Ты что, брат? Снова меня бросаешь? — теперь голос слева, плачет. — Я же к тебе пришёл, а ты меня в землю…
А у меня перед глазами вся жизнь пролетела. Как мы пацанами по этому лесу бегали. Как я ему завидовал. Как он мне то письмо последнее писал… Может, и вправду бросил?
— Я домой хочу! К тебе! Пусти! — кричал он уже справа. — Я всё прощу! Только пусти!
Яма была готова. Я достал урну. Холодная, как лёд. Опустил на дно. И всё стихло.
И тут прямо над ухом нежный такой шёпот, как в детстве:
— Спасибо, Колька.
Я замер. Рука сама потянулась обернуться. Увидеть его. Прощения попросить. Но я сдержался. Семён сказал — нельзя. Значит, нельзя. Зажмурился и начал закидывать яму, что есть мочи.
Как только последний ком земли упал, всё кончилось. Тишина. Обычная, лесная. Я стоял, шатаясь. Один.
Домой вернулся уже под утро. Машка спала. Впервые за много недель. Спокойно так, ровно дышит. Я сел на табуретку, налил себе водки. Выпил. И не почувствовал ничего. Ни вкуса, ни хмеля. Только пустоту.
С тех пор никто не стучит. Машка моя в себя пришла, повеселела. Живём по-старому. Иногда хожу на тот перекрёсток. Постою, помолчу. Оставлю на холмике стопку водки и кусок хлеба.
Я ошибся, когда думал, что можно просто сжечь и забыть. От своих не убежишь. Им не банка на полке нужна. А покой. И земля. Своя.
Так же вы можете подписаться на мой Рутуб канал: https://rutube.ru/u/dmitryray/
Или поддержать меня на Бусти: https://boosty.to/dmitry_ray
#мистика #страшныеистории #хоррор #славянскаямифология