Чёрный костюм мне не шёл никогда. Слишком бледная, слишком худая. Но в тот день я надела самый дорогой — последний подарок Григория на восьмое марта. Он всегда говорил, что я красивая в тёмном. Теперь мне предстояло быть красивой на его похоронах.
Народу пришло много. Коллеги, партнёры, дальние знакомые. И родня. Эмма Петровна появилась в траурном платке, которого я у неё никогда не видела. Артём в костюме-тройке, явно взятом напрокат. Они стояли в первом ряду, принимали соболезнования как главные наследники.
— Такой был хороший, трудяга наш, — причитала Эмма Петровна незнакомой женщине. — Теперь сироты остались.
Я сжала губы. Сироты — это мои дети. Марк и София держались за руки, смотрели в пол. Шестнадцать и четырнадцать лет.
— Мама, — прошептала София мне на ухо, — эта женщина говорит, что папа обещал ей помочь с квартирой.
Я оглянулась. Никакой женщины не было. Только Артём, который отводил взгляд.
После кладбища дома собрался весь честной народ. Я накрывала стол механически — доставала тарелки, раскладывала ложки, нарезала хлеб. Руки тряслись, но делали своё дело. В холодильнике стояли судки с едой, которую принесли соседи. Гречка с тушёнкой, картошка с луком, селёдка под шубой.
— Валерочка, родная, — Эмма Петровна подсела ко мне на кухне. — Нам с тобой поговорить надо. По-семейному.
Я кивнула, не поднимая глаз от нарезанного хлеба.
— Понимаешь, дорогая, Гриша был наш единственный кормилец. Мы на него надеялись всю жизнь. А теперь что нам делать?
— Работать, — тихо сказала я.
— В нашем возрасте? — Эмма Петровна всплеснула руками. — Да кто нас возьмёт? Артёму пятьдесят два, мне семьдесят один. Мы же родная кровь Грише. Он бы нас не бросил.
Я поставила тарелку с хлебом на стол. Вспомнила, как Григорий три года назад сказал матери и брату: "Хватит. Я не копилка". После этого они не появлялись до самых похорон. Эмма Петровна тогда кричала: "Ты забыл, кто тебя на ноги поставил!" А Артём требовал: "Мы семья или как?"
— Мы не просим много, — продолжала Эмма Петровна. — Справедливую долю. По закону нам положено.
Артём вошёл в кухню, потирая руки.
— Валерка, тут такой вопрос деликатный. Мы с мамой консультировались у юриста. Оказывается, мы имеем право на обязательную долю в наследстве. По факту родства.
— Какого родства? — я впервые подняла на них глаза.
— Как какого? — удивился Артём. — Мать и брат же.
— А жена и дети?
— Ну конечно, вам тоже что-то останется, — милостиво согласилась Эмма Петровна. — Но основное должно достаться кровным родственникам.
Я взяла кухонное полотенце, вытерла руки. Медленно, аккуратно. Вспомнила, как полгода назад Григорий лежал в больнице с воспалением лёгких. Эмма Петровна ни разу не пришла. Артём позвонил один раз, спросил, не нужны ли деньги на лечение. Когда я ответила, что нет, он сразу повесил трубку.
— Выходите из моей кухни.
— Что? — не поняла Эмма Петровна.
— Выходите. Сейчас же.
— Валерка, ты что, с ума сошла? — Артём шагнул ко мне. — Мы же по-хорошему говорим.
— По-хорошему — это когда приходят соболезновать, а не делить наследство над гробом. Выходите.
Они переглянулись. Что-то промелькнуло в глазах Эммы Петровны — удивление, злость, расчёт.
— Хорошо, — кивнула она. — Мы ещё поговорим. Когда ты придёшь в себя.
После их ухода я долго мыла посуду. Тарелки, чашки, ложки — всё то, что осталось от поминок. Вода была горячая, руки покраснели, но мне хотелось мыть и мыть, чтобы не думать.
София подошла ко мне, обняла за плечи.
— Мам, я слышала, что они говорили. Они правда могут забрать у нас квартиру?
— Не знаю, солнышко. Завтра пойдём к юристу, всё выясним.
— А если они заберут?
— Тогда будем жить в другой квартире. Главное, что мы вместе.
Через неделю я сидела в кабинете у Сапрыкина. Юрист Григория был мужчиной лет пятидесяти, с усталым лицом и очень внимательными глазами. Он разложил передо мной документы как врач раскладывает результаты анализов.
— Брачный договор, — постучал пальцем по папке. — Подписан в две тысячи втором году. Режим раздельной собственности. Квартира записана на вас. Машина "Лада-Приора" — на сына Марка. "Шевроле-Лачетти" две тысячи восьмого года — ваша. Бизнес оформлен как общество с ограниченной ответственностью, пятьдесят один процент — ваши, сорок девять — детям в равных долях.
— А его мать и брат?
— Завещания нет. По закону претендовать на обязательную долю могут только нетрудоспособные родственники первой очереди. Эмма Петровна — пенсионерка, формально имеет право. Но при наличии брачного договора её доля будет минимальной.
— Сколько?
— Восьмая часть от всего имущества. При том условии, что суд признает её права.
— А если не признает?
Сапрыкин пожал плечами.
— Тогда ничего. Но они подадут иск. Это точно.
Я кивнула. В последние дни у меня часто кружилась голова, тошнило по утрам. Думала, что от нервов. Спала плохо, ела через силу.
— Есть ещё одна проблема, — продолжал Сапрыкин. — Дальневосточные активы. Там не всё чисто.
— В каком смысле?
— Григорий Алексеевич был поручителем по нескольким кредитам. Если заёмщики не выплатят долги, банки обратятся к поручителю. То есть к наследникам.
— На какую сумму?
— Около двух миллионов рублей.
Комната поплыла перед глазами. Два миллиона. У нас на счетах было чуть больше восьмисот тысяч.
— Что делать?
— Ехать туда. Разбираться с каждым долгом отдельно. Возможно, часть удастся оспорить или реструктурировать.
Дома меня ждал сюрприз. Эмма Петровна и Артём сидели на моей кухне и ели мои конфеты. Дверь открыла София — ключи от квартиры у них были с тех времён, когда Григорий ещё общался с семьёй.
— Мы подумали, решили прийти, — объявила Эмма Петровна. — Семьёй поговорить.
— Без приглашения в чужой дом не приходят, — сказала я.
— Какой чужой? — возмутился Артём. — Мы тут родные люди.
— Родные люди звонят перед визитом.
Эмма Петровна поставила на стол коробку конфет "Птичье молоко".
— Я гостинцы принесла. Помнишь, Гриша любил эти конфеты? Давай чай пить, дела обсуждать.
Я достала чашки. Села напротив. Ждала.
— Вот что, дорогая, — начала Эмма Петровна, разворачивая конфету. — Мы с юристом говорили. Он объяснил нам права. Оказывается, мне как матери положена доля в наследстве. Обязательная доля называется.
— Знаю.
— Ну и хорошо. Значит, можем договориться по-человечески. Без судов, без скандалов.
Артём достал из кармана листок бумаги.
— Тут мы прикинули. Квартира стоит примерно три миллиона. Машины — двести пятьдесят тысяч. Бизнес оценили в полтора миллиона. Итого четыре семьсот пятьдесят тысяч. Маме положена восьмая часть — это около ста тысяч рублей.
— А мне что? — спросил Артём. — Я же тоже родной брат.
— Тебе не положено ничего, — сказала я. — Ты трудоспособный.
— Да как это не положено? — возмутился он. — Мы одной крови!
— Кровь — не основание для наследства. Закон — основание.
Эмма Петровна погладила сына по руке.
— Ладно, Артёмушка. Мы поделимся. Мне сто тысяч, тебе пятьдесят. Итого сто пятьдесят тысяч. Валера, ты согласна?
Я отпила чай. Подумала. Сто пятьдесят тысяч — это полгода моей зарплаты в бухгалтерии. Но дело было не в деньгах.
— А если я не согласна?
— Тогда суд, — пожал плечами Артём. — Судебные тяжбы, расходы, нервы. Дети будут мучиться. Зачем тебе это?
— Чтобы вы получили по закону, а не по понятиям.
— По закону мне и полагается доля! — повысила голос Эмма Петровна.
— Полагается. После того как суд её определит. И после того как мы выплатим все долги мужа.
— Какие долги? — насторожился Артём.
— Поручительства. Два миллиона рублей.
Они замолчали. Эмма Петровна отложила конфету.
— Это шутки такие?
— Документы у юриста. Можете посмотреть.
— Но мы же не поручители, — протянул Артём. — Мы не обязаны платить.
— Наследство принимается вместе с долгами. Хотите долю — получайте долги.
Эмма Петровна встала из-за стола.
— Ты нас обманываешь. Специально пугаешь, чтобы мы отказались от своего.
— Завтра еду во Владивосток разбираться с кредиторами. Хотите — летите со мной. Посмотрите на наше наследство своими глазами.
Они ушли, хлопнув дверью. София вышла из своей комнаты.
— Мам, они правда наши родственники?
— К сожалению.
— А папа их любил?
Я обняла дочку. Вспомнила, как три года назад Григорий сказал: "Я больше не буду кормить чужую жадность". После этого мать и брат исчезли из нашей жизни. Появились только на похоронах.
— Папа их жалел. Это разные вещи.
Самолёт во Владивосток летел девять часов. Я читала документы, которые дал Сапрыкин, и пыталась понять, во что ввязался мой муж. Склады, партнёры, кредиты под залог оборудования. И поручительства. За друга детства, за дальнего родственника, за коллегу по бизнесу.
В Шереметьево я покупала билет в кассе, потому что через интернет было дороже на три тысячи. Три тысячи — это неделя продуктов для семьи. В самолёте заказала только чай, бутерброды стоили как обед в кафе.
В аэропорту Владивостока меня встретил местный юрист — Петров, невысокий мужчина с очень серьёзным лицом.
— Ситуация сложная, — сказал он, усаживая меня в потрёпанную "Тойоту". — Трое из пяти заёмщиков банкроты. Банки требуют с поручителя. То есть с вас.
— Всю сумму?
— Пока миллион двести тысяч. Остальное в процессе.
Гостиница была дешёвой и холодной. За ночь — тысяча двести рублей. Я лежала на узкой кровати, слушала шум за стеной и думала о детях. Марк поступал в институт, Софии нужно было доучиться в школе. Как я буду платить кредиты, которые брал не я?
Утром мы поехали по адресам. Первый заёмщик — бывший компаньон Григория — встретил нас в захламлённом офисе. Мебель старая, обои облезлые, пахло сыростью.
— Понимаете, Валерия Андреевна, бизнес рухнул после кризиса две тысячи восьмого года. Я сам должен всем кругом. Григорий понимал риски, когда поручительство давал.
— Он понимал. А я должна расхлёбывать?
— Ну вы же наследница. Наследство принимается с долгами, это закон.
Второй заёмщик вообще исчез. Соседи сказали, что уехал в Казахстан два года назад. Офис пустой, на двери объявление "Сдаётся".
Третий встретил нас в кафе на вокзале. Заказал себе солянку за двести рублей, мне предложил чай за тридцать.
— Григорич был хороший человек, — говорил он, размешивая сметану в супе. — Помогал всем, кто просил. Жалко его очень.
— Настолько жалко, что вернёте долг?
— Да какой долг, Валерия Андреевна? У меня справка о банкротстве. Я официально неплатёжеспособен.
— А поручитель отвечает всем своим имуществом.
— Ну так это не мой вопрос, — пожал плечами он. — Я Григория не заставлял поручительство давать.
К вечеру я поняла, что миллион двести тысяч из двух миллионов придётся платить точно. Остальные восемьсот тысяч — под вопросом. Может быть, удастся доказать в суде, что некоторые кредиты были мошенническими.
В самолёте домой у меня началась паника. Сердце билось так сильно, что я думала — сейчас лопнет. Руки тряслись, в горле стоял ком. Стюардесса принесла воды, предложила вызвать врача. Я отказалась.
Дыши. Не думай. Долетишь — разберёшься.
Дома меня ждали новости. Эмма Петровна и Артём подали в суд иск о признании их права на наследство. Сапрыкин показал мне документы.
— Они требуют пересмотреть брачный договор. Утверждают, что он ущемляет права законных наследников.
— Это возможно?
— Маловероятно. Но судиться придётся. Месяцев шесть как минимум.
— А выплаты по кредитам?
— Банки ждать не будут. Начнут процедуру взыскания.
Я села в кресло, закрыла глаза. Хотелось лечь на пол и не вставать. Но в соседней комнате дети делали уроки. Значит, нужно было жить дальше.
— Что посоветуете?
— Продать часть активов. Закрыть самые проблемные долги. С остальными торговаться.
В эту ночь я не спала. Ходила по квартире, считала деньги, которых не было. Миллион двести тысяч долгов, плюс расходы на суд, плюс жизнь детей, плюс моя работа, которую я уже месяц не видела.
На кухне лежала газета со статьёй о Григории. "Предприниматель ушёл из жизни в расцвете лет". Журналист писал о нашей квартире, машинах, бизнесе. Ни слова о долгах и поручительствах.
Я порвала газету на мелкие кусочки.
Утром позвонила Эмма Петровна.
— Валерочка, родная, как дела? Мы тут думали — может, не стоит в суды лезть? Давай полюбовно договоримся.
— О чём?
— Ну мы же не жадные люди. Двести тысяч нам хватит. Можно в рассрочку.
— У меня нет двухсот тысяч.
— Как нет? А квартира? А машины?
— Машины нужны детям. Квартиру продам — детям негде будет жить.
— Ну мы же не звери. Можно маленькую квартирку купить. В спальном районе. Дети привыкнут.
Я положила трубку. Через час позвонил Артём.
— Валерка, ты совсем умом тронулась? Мать до слёз довела.
— Вашей матери семьдесят один год. Слёзы у неё каждый день новые.
— Слушай, давай без наездов. Мы семья всё-таки.
— Семья — это те, кто рядом в трудную минуту. Вы появились, когда почуяли деньги.
— Да какие деньги? — рассмеялся Артём. — Мы нищие, понимаешь? Мать на пенсию в одиннадцать тысяч живёт. Я работы нормальной найти не могу.
— А мне какое дело до ваших проблем?
— Такое, что Гриша был наш сын и брат. Он нас содержал, мы на него рассчитывали.
— Рассчитывали зря.
— Ты бессердечная женщина, — процедил сквозь зубы Артём. — Григорий в гробу переворачивается от твоей жадности.
— Григорий оставил завещание в виде брачного договора. Там написано, кому что достаётся.
— Договор можно оспорить.
— Попробуйте.
Через неделю начался суд. Эмма Петровна пришла в чёрном платье, с тростью, изображая дряхлую старушку. Артём — в том же костюме, что был на похоронах, только теперь он сидел на нём мешком.
Их адвокат — молодая женщина с хищным взглядом — доказывала, что брачный договор нарушает права наследников.
— Моя клиентка, будучи матерью единственного сына, имеет моральное право на долю в его имуществе. Сын содержал её на протяжении многих лет.
Сапрыкин возражал спокойно:
— Моральное право не отменяет юридическое. Брачный договор составлен в соответствии с законом, нотариально заверён. Покойный сам решал, как распорядиться своим имуществом.
— Но мать осталась без средств к существованию!
— Мать получает пенсию. Это средства к существованию.
Эмма Петровна всхлипывала в платок. Артём сидел с каменным лицом. Я смотрела на них и думала: неужели это родня моего мужа? Эти люди, которые требуют деньги над его могилой?
После заседания Эмма Петровна подошла ко мне в коридоре.
— Валерочка, ну что ты делаешь? Мы же не враги. Григорий хотел бы, чтобы мы дружили.
— Григорий три года назад сказал вам: хватит. Помните?
— Он был расстроен тогда, наговорил лишнего. Сыновья так бывают — вспылят, а потом жалеют.
— Он не жалел. Он был прав.
— Прав в чём? В том, что родную мать бросил?
— В том, что перестал кормить чужую жадность.
Лицо Эммы Петровны изменилось. Исчезла маска страдающей старушки, появилось что-то злое, хищное.
— Ах вот как? Значит, жадность? А твоя жадность чем лучше? Ты же всё себе захватила!
— Я ничего не захватывала. Я жила со своим мужем, рожала его детей, строила с ним бизнес. А вы появились, когда запахло наследством.
— Мы его семья!
— Мы — его семья. Жена и дети. А вы — родственники, которые вспомнили о родстве после смерти.
Эмма Петровна схватила меня за рукав пальто.
— Я тебя предупреждаю, девочка. Мы не отступим. Мы получим своё любой ценой.
— А я предупреждаю вас. Я буду защищать своих детей любой ценой. И ваши угрозы меня не пугают.
В тот вечер Марк сказал:
— Мам, может, дать им эти деньги? Сто пятьдесят тысяч — не такие большие деньги.
— Дело не в деньгах, сынок. Дело в принципе. Дашь сто пятьдесят — попросят триста. Дашь триста — потребуют ещё.
— Но они же бабушка и дядя.
— Они чужие люди, которые хотят жить за наш счёт.
София подняла голову от учебника:
— Мам, а если они выиграют суд?
— Тогда дадим им столько, сколько решит суд. Не больше и не меньше.
— А если нам не хватит денег?
— Тогда продадим что-нибудь. Но не квартиру. Дом — это святое.
Суд тянулся три месяца. За это время банки подали два исполнительных листа на взыскание долгов. Пришлось продать "Шевроле" за двести тысяч рублей. Денег хватило закрыть один кредит из трёх.
Эмма Петровна и Артём между заседаниями разворачивали настоящую информационную войну. Звонили знакомым, рассказывали, какая я жадная, как обидела бедную старушку. Артём даже написал жалобу в управляющую компанию: "Жильцы квартиры номер сорок семь издеваются над пенсионерами".
Я перестала отвечать на звонки знакомых. Перестала выходить из дома без необходимости. Дети перестали приглашать в гости одноклассников.
— Мам, а правда, что мы богатые? — спросила София за ужином.
— Кто тебе сказал?
— Лена из класса. Говорит, её мама читала в интернете про нас.
— Что читала?
— Что у нас квартира дорогая, а мы жадные и не помогаем родственникам.
Марк отложил ложку.
— Я вчера видел этого дядю возле института. Он за мной следил.
У меня похолодело внутри.
— Как следил?
— Стоял у входа, смотрел. Когда я вышел, пошёл за мной. Потом остановился, когда понял, что я его заметил.
В эту ночь я не спала. Сидела у прихожей и слушала звуки в подъезде. Если Артём начнёт угрожать детям, я не знала, что буду делать.
Утром позвонила Сапрыкину.
— Они следят за детьми. Это нормально?
— Нет. Подавайте заявление в полицию.
— На что? На то, что мужчина стоял у института?
— На преследование. И начинайте готовиться к худшему варианту.
— Какому?
— К тому, что суд частично удовлетворит их иск. Пятьдесят тысяч им дать придётся.
Я закрыла глаза. Пятьдесят тысяч. Плюс долги по кредитам. Плюс судебные расходы. Плюс жизнь детей, учёба, еда, одежда.
— Где взять деньги?
— Продавать бизнес. По частям.
— А дети?
— Дети получат остатки. Когда вырастут.
Вечером я сидела на кухне и считала наши активы. Квартира — три миллиона, но продать её — значит остаться на улице. Машина Марка — сто двадцать тысяч, но он несовершеннолетний. Доли в бизнесе — сколько удастся выручить при срочной продаже.
В дверь позвонили. Я посмотрела в глазок — Эмма Петровна и Артём.
— Не открою, — сказала я через дверь.
— Валерочка, нам поговорить надо, — ласково попросила Эмма Петровна.
— Говорите в суде.
— Открой, не будь дурой, — грубо сказал Артём. — Мы по-хорошему пришли.
— Я не хочу говорить с вами по-хорошему.
— Тогда будем говорить по-плохому, — пригрозил Артём. — У нас есть информация про твоего Григория. Хочешь, чтобы дети узнали правду о папочке?
Я открыла дверь.
— Какую правду?
Эмма Петровна улыбнулась торжествующе.
— А ты впусти, расскажем.
Они прошли в кухню, сели за стол как хозяева. Эмма Петровна сразу открыла мой холодильник, достала колбасу.
— Ну что, родненькая, — начал Артём, намазывая масло на хлеб, — думаешь, твой Гриша был святой? Откуда, по-твоему, у него деньги на бизнес взялись?
— Работал.
— Работал, работал, — засмеялась Эмма Петровна. — На "КамАЗе" ездил, стройматериалы возил. Много заработаешь на стройматериалах?
— К чему вы ведёте?
Артём достал из кармана конверт.
— К тому, что твой муженёк в девяностых не только стройматериалы возил. И не только по России. Документики у нас есть.
— Какие документы?
— Справки, накладные, свидетельские показания, — загадочно улыбнулся Артём. — Оказывается, наш Гриша промышлял контрабандой. Китайское барахло без таможенного оформления возил. На этом капитал и сколотил.
Я смотрела на конверт. В девяностых все кто-то возили, что-то продавали. Половина страны выживала как умела.
— И что?
— А то, что если эти документы попадут в налоговую, твоего мужа признают уклонистом посмертно. Дети в школе будут знать, что папа был нарушителем. Имущество могут арестовать как нажитое незаконно.
— Срок давности прошёл.
— По уголовному делу — да. А по административному — нет. Государство может потребовать доплатить налоги и пошлины. Плюс пени, плюс штрафы. Знаешь, сколько набежит за двадцать лет?
Я молчала. Понимала, что они блефуют, но доказать это было сложно.
— Чего хотите?
— Сто тысяч рублей, — сказала Эмма Петровна. — И мы забываем про все документы.
— У меня нет ста тысяч.
— Найдёшь. Займёшь у кого-нибудь. У тебя же друзья есть.
— Я не буду занимать деньги ради ваших угроз.
Артём встал, подошёл ко мне.
— Будешь. Потому что иначе мы опубликуем эти документы в интернете. Фотографии Григория, статьи про контрабанду, про то, как он обманывал государство. Дети в школе узнают, одноклассники будут показывать пальцем.
— Ваш Гриша станет героем криминальных сводок, — добавила Эмма Петровна. — "Нарушитель нажил миллионы на контрабанде". Красивые заголовки получатся.
Я встала из-за стола.
— Убирайтесь из моего дома.
— Подумай до завтра, — посоветовал Артём. — А то мы в редакцию понесём наши документики.
Они ушли, оставив конверт на столе. Я долго смотрела на него, потом взяла и разорвала пополам, не открывая.
Ночью звонила Любе — единственной подруге, которая не отвернулась после всех этих историй.
— Любушка, я схожу с ума.
— Что случилось?
— Они угрожают детям. Хотят денег за молчание.
— Какие деньги? У тебя же их нет.
— Сто тысяч рублей. Говорят, если не дам, опубликуют компромат на Григория.
— Какой компромат?
— Неважно. Главное, что дети пострадают.
— Валерочка, родная, не поддавайся на шантаж. Дашь сто тысяч — попросят ещё.
— А если не дам?
— Опубликуют и отстанут. Дети переживут. Главное, чтобы ты не сломалась.
Утром я пошла к Сапрыкину.
— Они требуют сто тысяч за молчание. Угрожают компроматом.
— Какой компромат может быть на человека, который умер?
— Контрабанда в девяностых. Якобы у них есть документы.
Сапрыкин рассмеялся.
— Валерия Андреевна, в девяностых половина страны что-то возила и не оформляла. Это не преступление, это выживание. А документы у них поддельные.
— Откуда знаете?
— Потому что настоящие документы по таможенным нарушениям хранятся в архивах таможни. И там стоят грифы секретности. Частным лицам их не дают.
— А если они подделают?
— За подделку документов статья уголовного кодекса. Подавайте заявление в полицию.
— На что?
— На вымогательство. У вас есть свидетели их угроз?
— Дети слышали.
— Этого мало. Но попробовать стоит.
Я подала заявление. Участковый выслушал меня скептически.
— Доказательства есть?
— Они требовали деньги за молчание.
— При свидетелях?
— При детях.
— Дети — заинтересованные лица. Их показания суд может не принять.
— Что делать?
— Записывать разговоры. На диктофон или на телефон. Тогда будут основания для возбуждения дела.
Я купила диктофон в магазине техники. Маленький, помещался в кармане куртки. Продавец объяснил, как им пользоваться.
— Только помните, — предупредил он, — скрытая запись в суде не всегда принимается как доказательство.
— Почему?
— Нарушение права на тайну переговоров. Но как улика для полиции сойдёт.
Через два дня позвонил Артём.
— Ну что, надумала?
— Встретимся. Поговорим.
— Вот и умница. Приезжай к маме домой. Адрес помнишь?
Я помнила. Двухкомнатная квартира в Люблино, где Григорий вырос. Не была там лет пять.
Эмма Петровна встретила меня в халате и тапочках. Квартира пахла лекарствами и несвежим бельём.
— Проходи, родненькая. Чай будешь?
— Не буду.
— Ну и правильно. Нам не чай пить, а дела решать.
Артём вышел из кухни с бутербродом в руке.
— Ну что, Валерка, деньги принесла?
— Принесла вопрос. Почему вы думаете, что я вам что-то должна?
— Да не нам ты должна, — махнул рукой Артём. — Григорию должна. Он же нас содержал.
— Григорий умер. Долги умершего не переходят к живым.
— Переходят, ещё как переходят, — вмешалась Эмма Петровна. — Моральные долги никто не отменял.
— Мораль — не закон.
— А совесть? — спросил Артём. — Тебе совесть что говорит?
Я включила диктофон в кармане.
— Совесть говорит, что я не обязана содержать чужих взрослых людей.
— Чужих? — возмутилась Эмма Петровна. — Я мать Григория! Родная мать!
— И что? Дети содержат родителей, если родители нетрудоспособны и нуждаются. Но я не дочь Григория. Я его вдова.
— Ты жила за его счёт! — закричал Артём. — Пользовалась его деньгами!
— Я работала наравне с ним. Вела бухгалтерию, занималась документооборотом, воспитывала его детей.
— Дети — это твоя обязанность! — не унималась Эмма Петровна. — А деньги — его заслуга!
— Тогда и долги — его заслуга. Два миллиона поручительств вы тоже готовы взять на себя?
Они замолчали.
— То-то же, — продолжала я. — Наследство хотите, а долги не хотите.
— Мы не поручители, — пробормотал Артём. — Мы не обязаны платить.
— И я не обязана вас содержать.
— Обязана! — взвизгнула Эмма Петровна. — По-человечески обязана! Я его родила, выкормила, в люди вывела!
— А я с ним жила пятнадцать лет. Делила постель, растила детей, строила бизнес. Кто из нас больше заслуживает его наследство?
— Я мать! Мать — это святое!
— Мать — это биологическая функция. Святость определяется поступками.
Артём встал, подошёл ко мне.
— Слушай, хватит умничать. Мы по-хорошему просили — ты отказалась. Теперь будет по-плохому.
— Какому именно?
— Завтра все газеты узнают, кем был твой Гриша. Контрабандистом и жуликом. Дети в школе будут стесняться, когда его имя услышат.
— А если я дам сто тысяч?
— Дашь сто тысяч — забудем. Не дашь — опубликуем.
— Это называется вымогательство.
— Это называется справедливость, — поправила Эмма Петровна. — Ты наживаешься на нечестных деньгах моего сына, а мы голодаем.
— У вас есть конкретные доказательства нечестности?
Артём сходил в другую комнату, принёс папку.
— Вот справка с таможни. Григорий Алексеевич Морозов, перевозка товаров без оформления. Штраф назначен, но не взыскан.
— Покажите.
Я взяла справку. Поддельная, это было видно невооружённым глазом. Подпись кривая, печать размытая, дата проставлена не тем шрифтом.
— Где взяли?
— Неважно где. Важно, что взяли.
— Это подделка.
— Докажи, — усмехнулся Артём. — А пока не доказала — сто тысяч на стол.
Я встала.
— До свидания.
— Стой! — крикнула Эмма Петровна. — Мы серьёзно говорим!
— Я тоже серьёзно. До свидания.
— Завтра в газетах будет статья про твоего мужа! — закричал вслед Артём.
— Пишите. Статья за подделку документов — пять лет тюрьмы.
Я вышла из квартиры и только во дворе выключила диктофон. Руки тряслись, но на записи было всё: угрозы, требования денег, признание в том, что документы добыты сомнительно.
Участковый выслушал запись и кивнул.
— Теперь есть основания. Будем возбуждать дело.
— Быстро?
— Месяц-два на проверку. Потом суд.
— А если они действительно что-то опубликуют?
— Подадите на клевету. За клевету тоже срок дают.
Через неделю Артёма вызвали на допрос. Он пришёл домой злой и испуганный.
— Валерка сдала нас в полицию, — пожаловался он матери. — Говорит, что мы её шантажировали.
— А мы и шантажировали, — пожала плечами Эмма Петровна. — Правильно делали.
— Мам, за шантаж в тюрьму сажают.
— Ерунда. Мы же родственники. Семейные дела полиция не разбирает.
Но полиция разбирала. Через месяц возбудили уголовное дело по статье "вымогательство". Артёма взяли под подписку о невыезде.
Эмма Петровна пришла ко мне домой, плакала, просила замять дело.
— Валерочка, родненькая, мальчика в тюрьму посадят. У него жена, дочка маленькая.
— У меня тоже дети. И я их защищаю.
— Мы же по глупости! Не подумали! Прости нас, мы больше не будем.
— Не будете требовать деньги?
— Не будем, не будем. Только сына отмажь.
— Отозвать заявление из полиции нельзя. Дело уже возбуждено.
— А в суде можешь сказать, что прощаешь?
— Могу. Но при одном условии.
— Каком?
— Откажетесь от иска о наследстве. Официально, через суд.
Эмма Петровна помолчала.
— А если мы откажемся, ты точно простишь?
— Точно.
— Хорошо. Договорились.
Через неделю они подали в суд заявление об отказе от исков. А я дала суду ходатайство о примирении с обвиняемым.
Судья — пожилая женщина с усталым лицом — спросила:
— Вы уверены, что прощаете обвиняемого?
— Уверена. Это семейный конфликт. Мы договорились мирно.
— Обвиняемый признаёт свою вину?
Артём кивнул.
— Признаю. Я погорячился, наговорил лишнего. Больше не буду.
— Хорошо. Дело прекращается в связи с примирением сторон.
После суда Эмма Петровна попыталась меня обнять.
— Спасибо, родненькая. Ты хорошая.
Я отстранилась.
— Я не хорошая. Я просто защищаю своих детей. И если вы ещё раз появитесь в нашей жизни с требованиями, я буду защищать их любыми способами.
— Мы поняли, поняли. Больше не придём.
Они ушли, и я их больше не видела. Иногда Люба рассказывала, что встречала Артёма на автомойке — работает там за двадцать тысяч в месяц. Эмма Петровна, говорят, переехала к дальней родственнице в Орёл.
С наследством разобрались через полгода. Суд признал права детей и мои права как супруги. Долги по поручительствам пришлось выплачивать частично — продали долю в складском помещении, старую "Ладу", закрыли два кредита из трёх.
Бизнес сильно сократился, но остался живой. Дети поступили в институты — Марк на экономический, София на филологический. Мы остались в своей квартире, только убрали оттуда лишнюю мебель.
Я устроилась работать бухгалтером в небольшую фирму.