– Твоя невестка подслушивает наши разговоры и всё записывает!
Константин замер с телефоном у уха, его лицо, обычно добродушное, стало напряженным и серым, как осеннее небо за окном. Он бросил короткий, колючий взгляд на Татьяну, которая раскладывала на кухонном столе выглаженное постельное белье.
– Мам, перестань, – устало проговорил он в трубку. – Какая запись? Зачем ей это? Не выдумывай.
Татьяна замерла, стопка наволочек в ее руках показалась вдруг неподъемной. Она услышала искаженный, визгливый голос Екатерины Павловны даже через динамик. Свекровь, с которой они пятнадцать лет пытались наладить хрупкое перемирие, снова шла в атаку.
– Я не выдумываю, Костенька! Я слышала щелчок! Она специально это делает, чтобы потом против меня использовать! Чтобы тебя со мной поссорить!
– Мам, всё, давай потом, – Константин торопливо сбросил вызов и с шумом положил смартфон на подоконник, рядом с горшком увядающей герани.
За окном нудно моросил мелкий пензенский дождь, превращая вид на соседнюю панельку в размытую акварель. Капли барабанили по металлическому отливу, и этот звук только усиливал подступающую тревогу.
– Что случилось? – тихо спросила Татьяна, хотя уже знала ответ. Ей было сорок восемь, и за годы жизни с Костей она научилась читать его лицо, как открытую книгу.
– Да так… Мать опять, – он махнул рукой, избегая ее взгляда. – Говорит, ты ее разговоры с нами записываешь.
Он сказал это буднично, словно речь шла о пригоревшей каше. Но для Татьяны эти слова прозвучали как пощечина.
– Что? – она неверяще переспросила. – Записываю? На что?
– На диктофон. На телефон, я не знаю, – Константин потер переносицу. – Говорит, щелчок слышала.
– Костя, это же бред, – ее голос дрогнул. – Какой диктофон? Зачем мне это?
Он наконец посмотрел на нее. В его глазах не было обвинения, но была усталость и тень сомнения, которая ранила сильнее любого крика.
– Тань, я-то понимаю. Но ты же знаешь маму. Ей семьдесят пять, одинокая, вечно ей что-то мерещится. Может, она просто не так поняла что-то?
– А что тут можно не так понять? – Татьяна почувствовала, как внутри закипает обида. – Я или записываю, или нет. Я не записываю. Этого достаточно?
– Достаточно, – кивнул он слишком быстро. – Ладно, проехали. Что у нас на ужин?
Он попытался сменить тему, но напряжение уже поселилось в их маленькой кухне, смешиваясь с запахом сырости и остывшего кофе. Татьяна молча продолжила складывать белье. Ее руки, привыкшие к точным и уверенным движениям медсестры, сейчас действовали механически. В ее работе, в реанимационном отделении областной больницы, она каждый день сталкивалась с жизнью и смертью, с настоящей болью и страхом. Она умела сохранять хладнокровие, когда вокруг рушился мир пациента. Но здесь, в собственном доме, перед лицом абсурдного, дикого обвинения, она чувствовала себя совершенно беззащитной.
Вечером, когда Константин, уткнувшись в ноутбук, доделывал какой-то отчет по продажам, Татьяна села в свое любимое кресло у торшера. Это был ее уголок. Здесь стояла корзинка с ее рукоделием: пяльцы, разноцветные катушки мулине, пакетики с бисером, начатая вышивка. Она работала над сложной картиной – осенний пейзаж, где каждая бусинка, каждая бисеринка была крошечным мазком. Эта работа требовала предельной концентрации и успокаивала ее лучше любого лекарства.
Она взяла в руки пяльцы, но пальцы не слушались. Образ заплаканного, искаженного злобой лица свекрови стоял перед глазами. «Щелчок…» Какая нелепость. Но почему Костя не рассмеялся ей в лицо? Почему не сказал твердо и уверенно: «Мама, не говори ерунды, я верю своей жене»? Вместо этого было усталое «ты же знаешь маму». И это было хуже всего.
Дождь за окном усилился, яростно хлеща по стеклам. Город погружался в промозглую осеннюю ночь. Татьяна отложила вышивку. Сегодня ее тихая гавань была разрушена. Тревога, поселившаяся в душе днем, разрасталась, заполняя все вокруг.
Следующие несколько дней превратились в пытку. Екатерина Павловна звонила по нескольку раз в день. Татьяна слышала обрывки разговоров, когда Константин выходил в коридор.
– …да, Костенька, опять! Мы с тобой про дачу говорили, а она потом соседу нашему, дяде Валере, про те же грабли рассказала! Откуда она знает, если не подслушивала?!
Константин возвращался на кухню с каменным лицом. Он стал более молчаливым, задумчивым. Он начал задавать странные вопросы.
– Тань, а где твой телефон лежал, когда я утром с матерью разговаривал?
– На тумбочке в спальне, где же еще, – отвечала она, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
– А ты его на беззвучный не ставила?
– Нет. А что?
– Да так… Мать говорит, дозвониться тебе не могла, будто занято было.
Каждый такой вопрос был как маленький укол иглой прямо в сердце. Он не обвинял прямо, но он сомневался. Он проверял. Он искал подтверждение словам матери. Однажды вечером, когда они смотрели телевизор, снова позвонила свекровь. Константин взял трубку. Татьяна сидела рядом на диване, в руках у нее была ее вышивка. Она старательно вдевала тонкую нить в игольное ушко.
– Да, мам… Нет, она рядом сидит… Чё делает? Вышивает свое, – он бросил на нее быстрый взгляд. – Какую кнопку? Ничего она не нажимала. Телефон вообще на кухне лежит.
Он говорил с матерью, а смотрел на ее руки. На то, как она перебирает бисер, как игла входит в плотную ткань. В его взгляде читалось подозрение: а может, диктофон спрятан где-то там, в этой корзинке с рукоделием?
Татьяне стало дурно. Воздух кончился. Она встала и молча пошла в спальню, оставив на диване и вышивку, и растерянного Константина. Она легла на кровать и уставилась в потолок. Пятнадцать лет. Пятнадцать лет они прожили душа в душу, как ей казалось. Да, без штампа в паспорте, но разве в нем дело? Они вместе купили эту квартиру на окраине Пензы, вместе делали ремонт. Он всегда говорил: «Ты мой тыл, Танюша. Я прихожу домой, и мне спокойно». Где теперь это спокойствие? Оно рассыпалось, как бисер из прорванного пакетика, от одного безумного предположения старой женщины.
На работе она валилась с ног. Осень – время обострений. В отделении был завал. Один из пациентов, пожилой мужчина после тяжелой операции, был особенно капризен и требователен. Он жаловался на все: на еду, на боль, на то, что медсестры шумят. Татьяна терпеливо выполняла все его просьбы, меняла повязки, делала уколы, говорила с ним тихим, успокаивающим голосом.
– Вы святая, Татьяна Николаевна, – сказал ей однажды заведующий отделением, Владимир Сергеевич, грузный, но удивительно легкий в движениях мужчина лет пятидесяти. – Я бы этого деда уже подушкой придушил.
Они стояли в ординаторской, пили быстрорастворимый кофе. Татьяна невесело усмехнулась.
– Привычка, Владимир Сергеевич. У нас работа такая – терпеть.
– Терпеть – да. А позволять на шею садиться – нет, – он внимательно посмотрел на нее поверх своей кружки. – Ты сама не своя последнюю неделю. Что-то с Костей?
Владимир был не просто коллегой. Они работали вместе больше десяти лет, он был свидетелем на их неофициальной «свадьбе», когда они с Костей отмечали новоселье. Он знал их семью.
Татьяна колебалась секунду, а потом ее прорвало. Она, обычно такая сдержанная, тихим, срывающимся шепотом рассказала ему все. Про звонки свекрови, про диктофон, про косые взгляды Константина, про его дурацкие вопросы.
Владимир слушал молча, не перебивая, только хмурил густые брови. Когда она закончила, он надолго замолчал, глядя в окно на мокрые, голые ветки тополя.
– Тань, – сказал он наконец, и его голос был неожиданно твердым. – Тут дело не в Екатерине Павловне. Старики чудят, это бывает. Дело в Косте.
– Он разрывается между нами, – попыталась защитить его она. – Ему тяжело.
– Тяжело? – Владимир усмехнулся без тени веселья. – А тебе не тяжело? Пятнадцать лет ты ему борщи варишь, рубашки гладишь, ждешь с его дурацких командировок, а он, здоровый мужик, верит не тебе, а выжившей из ума старухе? Это не «тяжело», Тань. Это предательство называется.
Слово «предательство» повисло в воздухе. Татьяна вздрогнула. Она не думала об этом под таким углом.
– Он не верит, он сомневается…
– А это не одно и то же? – отрезал Владимир. – Когда речь идет о доверии, полумер не бывает. Либо оно есть, либо его нет. Он допустил мысль, что ты, его женщина, способна на такую мелкую, грязную пакость. И знаешь что? Дальше будет только хуже. Сегодня диктофон, завтра она скажет, что ты ей яд в суп подсыпаешь. И он тоже «засомневается». Подумай об этом.
Разговор с Владимиром оставил тяжелый осадок. Татьяна шла домой под тем же нескончаемым дождем, и слова «предательство» и «дальше будет только хуже» стучали в висках в такт каплям, бьющим по зонту.
Она ошиблась. Хуже стало не завтра. Хуже стало сегодня.
Она вошла в квартиру и сразу почувствовала что-то неладное. Вроде бы все было на своих местах, но воздух был другим. Пройдя в комнату, она замерла. Ее кресло было сдвинуто. А корзинка с рукоделием… Она стояла не так, как обычно. Татьяна подошла ближе. Сердце заколотилось.
Она всегда складывала все по порядку: мотки мулине в одном отделении, бисер в пакетиках – в другом, иглы в специальной игольнице. Сейчас все было перерыто. Клубки спутаны, пакетики с бисером вскрыты и небрежно брошены обратно. Ее незаконченная вышивка, ее осенний пейзаж, была вынута из пялец и скомкана.
Он искал.
Он рылся в ее вещах. В ее святилище. В единственном месте, где она чувствовала себя в безопасности. Он искал этот мифический диктофон.
Холодная, звенящая пустота заполнила ее изнутри. Обида, которую она чувствовала раньше, показалась детской ссорой по сравнению с этим ледяным оцепенением. Он перешел черту. Ту самую, последнюю.
Она не стала ничего трогать. Она просто села на диван и стала ждать. Она не знала, что скажет. Она вообще ничего не знала. Внутри нее что-то оборвалось, сгорело дотла, оставив только пепел.
Константин пришел через час, веселый, с пакетом продуктов.
– Привет, Танюш! Я там твоего любимого сыра купил. И вина. Устроим вечер, а то погода эта тоску нагоняет.
Он вошел в комнату, увидел ее застывшее лицо, проследил за ее взглядом, упершимся в кресло, и его улыбка медленно сползла. Он понял, что она знает.
– Что-то не так? – спросил он, и в его голосе прозвучала фальшь.
Татьяна медленно подняла на него глаза. В них не было ни слез, ни гнева. Только выжженная пустыня.
– Ты искал, – сказала она тихо, но каждое слово было отчетливым, как удар молотка по стеклу.
– Что искал? – он попытался изобразить недоумение.
– Не притворяйся, Костя. Ты рылся в моих вещах. В моем рукоделии. Ты искал диктофон.
Он покраснел, потом побледнел. Снял мокрую куртку, бросил ее на стул.
– Тань, ну я… Я просто порядок наводил. У тебя там все так…
– Не ври, – оборвала она его. Голос оставался тихим, но в нем появилась сталь, которой она сама от себя не ожидала. – Просто скажи правду. Ты искал.
Он замолчал, тяжело дыша. Потом взорвался.
– А что мне было делать?! Что?! Мать звонит каждый час, бьется в истерике, клянется, что у нее сердце прихватило! Говорит, что ты ее в могилу сведешь! А ты молчишь, ходишь с таким лицом, будто это тебя не касается! Я должен был что-то сделать! Убедиться! Чтобы ее успокоить!
– Успокоить ее? – Татьяна горько усмехнулась. – Или себя?
– И себя тоже! – выкрикнул он. – Да, и себя! Потому что я уже сам с ума схожу от всего этого! Я не знаю, кому верить!
Вот оно. Ключевое. «Я не знаю, кому верить». После пятнадцати лет.
– Теперь знаешь, – сказала она все так же тихо.
В комнате повисла тишина, густая и тяжелая. Было слышно только, как тикают часы на стене и как дождь стучит в окно.
– И что ты нашел? – спросила она, глядя ему прямо в глаза. – Нашел свой диктофон?
– Нет, – выдавил он. – Ничего я не нашел.
– Я так и думала.
И тогда Татьяна встала. Она подошла к своему креслу, к своей растерзанной, оскверненной святыне. Она не стала ничего поправлять. Она просто посмотрела на этот хаос, а потом на Константина.
– Дело ведь не в твоей маме, Костя, – сказала она, и в ее голосе уже не было ни обиды, ни боли. Только холодная, окончательная констатация факта. – Владимир был прав. Дело в тебе. Ты выбрал, кому верить. И это не я.
– Таня, подожди, не говори так, – он шагнул к ней, протянул руку. – Это все нервы. Мать…
– Нет, – она отступила на шаг. Ее голос впервые за весь вечер дрогнул, но не от слабости, а от подступившего гнева. – Хватит прикрываться матерью! Ты взрослый мужчина! Это было твое решение – поверить в бред и обыскать мой дом. Наш дом. Искать улики против меня. Ты можешь искать дальше. Но уже без меня.
Он замер, не понимая.
– В смысле «без меня»? Ты куда-то собралась? В ночь, в дождь?
– Да, Костя. Собралась.
Она пошла в спальню. Он двинулся за ней, растерянно бормоча:
– Танюш, ну перестань. Ну погорячился, с кем не бывает. Я извинюсь, хочешь? Ну прости меня! Я был неправ.
Она молча открыла шкаф и достала дорожную сумку. Она не швыряла вещи, не плакала. Ее движения были спокойными и методичными, как у хирурга во время операции. Свитера, джинсы, белье. Все самое необходимое. Константин стоял в дверях, его лицо выражало смесь страха и недоумения. Он все еще не верил в реальность происходящего.
– Ты серьезно? – спросил он, когда она застегнула молнию на сумке. – Из-за такой ерунды? Из-за маминых фантазий? Ты рушишь нашу жизнь?
Татьяна остановилась и посмотрела на него.
– Это для тебя ерунда, Костя. А для меня – это конец. Конец доверия. А без него нет никакой «нашей жизни». Есть только ты, твоя мама и ее фантазии. А я в этой схеме лишняя.
Она вернулась в комнату. Прошла мимо него, словно его не было. Подошла к креслу. Аккуратно, не торопясь, она начала собирать свое рукоделие. Сложила в коробку пакетики с бисером. Смотала в клубки раскиданные нитки. Бережно свернула скомканную вышивку и убрала ее. Взяла в руки свою корзинку, свою дорожную сумку и пошла к выходу.
– Куда ты? – его голос был уже не злым, а испуганным.
– К сестре. Не волнуйся, я вызову такси.
– Таня, постой! Давай поговорим! Утром!
– Мы уже все сказали, – она надела ботинки, накинула плащ. – У тебя будет много времени подумать, Костя. Только, пожалуйста, в этот раз подумай не о маме. Подумай о нас. О том, что от нас осталось.
Она открыла дверь. Порыв сырого, холодного ветра ворвался в прихожую.
– Прощай.
Дверь за ней закрылась. Константин остался один посреди квартиры, в которой внезапно стало очень тихо и пусто. На столе стоял пакет с сыром и вином для вечера, который уже никогда не состоится.
Через две недели Татьяна сняла себе маленькую однокомнатную квартиру на другом конце Пензы, недалеко от Суры. Сестра помогла перевезти оставшиеся вещи. Самым ценным грузом была коробка с ее рукоделием.
Константин звонил каждый день. Сначала требовал, потом умолял, потом плакал. Говорил, что поговорил с матерью, накричал на нее, запретил ей лезть в их жизнь. Говорил, что любит, что не может без нее. Татьяна слушала его молча. Ей не было его жаль. Она чувствовала только глухую пустоту там, где раньше была любовь. Слова были правильные, но они были сказаны слишком поздно. Разбитую чашку можно склеить, но пить из нее уже нельзя – все равно даст течь.
В один из вечеров она сидела у окна в своей новой, еще почти пустой квартире. За окном снова шел дождь, но он больше не казался тревожным. Он просто смывал пыль с улиц. На коленях у нее лежали пяльцы с начатым осенним пейзажем. Она расправила ткань, вдела новую нить в иглу и сделала первый стежок. Потом второй, третий.
Пальцы больше не дрожали. Они двигались уверенно и точно, создавая на полотне маленький, упорядоченный мир. Мир, где каждый стежок был на своем месте. Мир, который принадлежал только ей. Она не знала, что будет дальше. Будет ли раздел имущества, будут ли новые встречи или долгое одиночество. Но впервые за многие недели она почувствовала не тревогу, а покой. Благословенный, тихий покой. Она была дома.