Алевтина обнаружила роковую правду не в квитанции, а в телефонной трубке, прижатой к уху в гулкой тишине почти закрытой аптеки. Голос младшего брата, Олега, был незнакомым – глухим, надломленным, как будто он говорил со дна колодца, заваленного мокрой осенней листвой.
«Аля, это правда?»
Она машинально поправила стопку рецептов на стойке. Вечер пятницы, без пяти девять. За стеклянной дверью на проспект Маркса опускался густой, молочный омский туман, пожирая огни витрин и фары редких машин. В воздухе аптеки смешались запахи валерианы, эвкалипта и стерильного спирта.
«Что правда, Олежек?» – её голос прозвучал ровно, по-аптекарски выверено. Последняя покупательница, старушка в смешной вязаной шапочке, копалась в кошельке, отсчитывая мелочь за корвалол.
«Что меня… что вы меня усыновили. Что родители взяли меня только… только ради квартиры».
Металлические монетки со звоном посыпались на прилавок. Алевтина не вздрогнула. Пальцы, только что пересчитывавшие блистеры с таблетками, застыли на холодном стекле. Она подняла глаза на старушку, улыбнулась уголками губ, ссыпала мелочь в кассу.
«Одну минуту, – сказала она в трубку. – Сдачи сто двенадцать рублей. Пакет нужен?»
Женщина прошамкала благодарность и, толкнув тяжелую дверь, растворилась в тумане. Замок щелкнул. Аптека погрузилась в тишину, нарушаемую лишь гудением холодильника с вакцинами.
Холод пошел не от пола, не от ноябрьского сквозняка. Он родился где-то в солнечном сплетении и ледяными иглами разошелся по венам. Она не села на пол. Она стояла прямо, в своем идеально белом, накрахмаленном халате, и смотрела на свое отражение в темном стекле двери. Женщина пятидесяти трех лет, с аккуратной стрижкой и усталыми, но ясными глазами. Вдова. Фармацевт высшей категории. Сестра.
«Кто тебе это сказал?» – спросила она, и голос не дрогнул.
В трубке послышался всхлип. «Нина. Она заезжала. Сказала, что я должен знать правду. Что всю жизнь жил во лжи. Что папа с мамой никогда… Аля, это правда?»
Нина. Конечно, Нина. Старшая сестра, чья любовь всегда была похожа на кислоту, разъедающую все, до чего дотрагивалась.
«Где ты сейчас?» – Алевтина уже снимала халат, аккуратно вешая его на плечики в подсобке. Движения были отточенными, механическими. Так она готовила сложные рецептурные смеси, отмеряя каждый миллиграмм с предельной точностью. Ошибка недопустима.
«Дома. Я не знаю, что делать… Все фотографии со стен снял. Смотрю на них… чужие люди».
«Ничего не делай, – приказала она, натягивая пальто. – Я сейчас приеду. Слышишь, Олег? Просто жди меня».
Она не стала ждать ответа. Нажав отбой, сунула телефон в карман. Перед уходом окинула взглядом ряды полок с лекарствами. Успокоительные. Обезболивающие. Сердечные. Целый арсенал против человеческой боли, но ни одной таблетки от предательства.
Туман был таким плотным, что казалось, его можно резать ножом. Он пах речной сыростью с Иртыша и выхлопными газами. Фонари на Иртышской набережной превратились в расплывчатые желтые нимбы. Алевтина вела машину медленно, вцепившись в руль. Мысли в голове не роились, не метались в панике. Они выстраивались в четкую, холодную цепь.
Нина. Зачем? Зависть, старая, как мир. Нина, вышедшая замуж в девятнадцать, всю жизнь проработавшая бухгалтером в унылом ЖЭКе, с вечно недовольным мужем и двумя детьми, которые выросли и забыли о ней. Алевтина, получившая высшее образование, уважаемая работа. Любимый муж Михаил, с которым они прожили двадцать пять лет душа в душу до его внезапного инфаркта три года назад. И Олег. Младший, поздний, обожаемый ребенок, появившийся на свет, когда родителям было уже за сорок. Мамино сокровище, папина гордость.
Для Нины их семья всегда была витриной чужого, недостижимого счастья. Она не могла его разрушить, пока были живы родители. Теперь, когда их не стало, она нашла самое уязвимое место. Сердце Олега.
Ложь была чудовищной, но дьявольски правдоподобной. В семидесятые годы в Омске, как и по всей стране, семья с тремя детьми действительно получала право на четырехкомнатную квартиру вне очереди. Они и получили. На улице Масленникова. Огромную, светлую, с двумя балконами. Нина к тому времени уже жила отдельно. Алевтина помнила эту квартиру как рай. И помнила, как мама, светясь от счастья, вкатывала в самую маленькую комнату коляску с новорожденным Олегом.
Но для человека, чью идентичность только что выбили из-под ног, логика не работала.
Алевтина припарковалась у серой девятиэтажки на Левом берегу. Окна Олега на седьмом этаже были темными. Только на кухне горел тусклый свет. Поднявшись на лифте, пахнущем чем-то кислым, она позвонила в дверь.
Он открыл не сразу. На пороге стоял сорокалетний мужчина с лицом потерявшегося подростка. Глаза красные, опухшие. На полу в прихожей валялись рамки от фотографий, осколки стекла хрустнули у нее под ногами.
«Тише, тише, – сказала она, входя и обнимая его за плечи. От него пахло коньяком. – Иди на кухню».
Он побрел, шатаясь. Алевтина прошла в гостиную. На ковре, как павшие солдаты, лежали их семейные портреты. Вот отец, молодой и сильный, держит маленького Олега на плечах. Вот мама, смеющаяся, пытается оттереть с его щеки варенье. Вот они втроем – Нина, Алевтина и крошечный Олег – на даче. Вся их общая жизнь, объявленная фальшивкой.
На кухне Олег сидел, уронив голову на стол. Рядом стояла почти пустая бутылка коньяка и стакан.
Алевтина молча поставила чайник. Достала из шкафчика пачку чая с бергамотом, его любимого. Ее спокойствие действовало на него, как холодный компресс. Он поднял голову.
«Она сказала… что есть документы. Что в архиве…»
«Что сказала Нина, Олег, не имеет никакого значения. Имеет значение то, что помню я. То, что знаешь ты».
«Я ничего не знаю, – его голос снова сорвался. – Я помню, как мама пела мне колыбельные. Как папа учил кататься на велосипеде. Это все было игрой? Спектаклем для соседей? Они любили меня, Аля? Или я был просто… льготой?»
Последнее слово он произнес с такой горечью, что у Алевтины защемило сердце. Вот он, яд Нины в чистом виде. Превратить любовь в утилитарную выгоду.
«Посмотри на меня, – она села напротив, взяла его большую, дрожащую руку в свои. – Тебе было семь лет, когда папа купил тебе первую гитару. Он три месяца откладывал с зарплаты. Это была льгота? Мама до трех часов ночи шила тебе новогодний костюм мушкетера, потому что ты так хотел. Она спала потом на работе в своей лаборатории. Это тоже для квартиры, которую мы получили за шесть лет до этого?»
Он молчал, глядя в стол.
«Олег, вспомни. Вспомни запах маминых пирогов. Вспомни, как отец читал тебе перед сном «Остров сокровищ» и делал разные голоса. Разве так играют? Двадцать лет подряд?»
«Нина сказала, что я на них даже не похож. У папы глаза голубые, у мамы серые. У тебя карие. А у меня зеленые. И волосы…»
«У деда по материнской линии были зеленые глаза и русые кудри, – отрезала Алевтина. – Ты его никогда не видел, он умер до твоего рождения. Но он был. И ты на него похож как две капли воды».
Она встала и налила чай в две чашки. Ее руки не дрожали. Она чувствовала, как внутри нее нарастает холодная, кристаллическая ярость. Это было не просто оскорбление памяти родителей. Это была попытка убийства. Убийства души ее брата.
«Завтра суббота, – сказала она, ставя перед ним чашку. – Мы поедем к Нине. И ты услышишь все то же самое от нее. А потом мы поедем ко мне. И найдем доказательства. Не для тебя. Для твоей памяти, которую она попыталась стереть».
«Какие доказательства?» – прошептал он.
«Правду, Олежек. Правду всегда можно найти. Иногда она просто лежит под толстым слоем пыли и обид».
На следующий день туман не рассеялся, а стал еще гуще. Город утонул в нем. Алевтина заехала за Олегом. Он выглядел еще хуже, чем вчера, – осунувшийся, с темными кругами под глазами. Он сел в машину молча.
Квартира Нины в Нефтяниках встретила их запахом жареной капусты и застарелого недовольства. Сама Нина, полная, в выцветшем домашнем халате, стояла в дверях, скрестив руки на груди. В ее глазах не было раскаяния, только злорадное торжество.
«А, спасительница явилась, – процедила она. – Привезла своего найденыша на очную ставку?»
«Здравствуй, Нина, – ровно сказала Алевтина. – Мы пришли поговорить».
«А о чем говорить? Я все ему сказала. Правду. Или ты считаешь, что он должен был до старости жить в розовых очках?»
Олег стоял за спиной Алевтины, съежившись, как будто слова сестры были физическими ударами.
«Какую правду, Нина? Ту, которую ты сама себе выдумала от зависти и злобы?» – Алевтина сделала шаг вперед, входя в квартиру.
«От зависти? – взвизгнула Нина. – Это я вам завидовала? Тебе, папиной умнице, которой оплатили институт? Ему, маминому последышу, которому досталось все внимание и любовь? А я? Я с девятнадцати лет пахала! Я вам не завидовала, я вас ненавидела!»
Она выпалила это, и в комнате повисла тишина. Олег вздрогнул. Алевтина смотрела на сестру без ненависти, с какой-то брезгливой жалостью. Как на запущенный случай болезни.
«Тебе не досталось любви, потому что ты сама не умела ее ни принимать, ни отдавать, – тихо сказала Алевтина. – Ты всегда считала, что тебе все должны. Родители, мы с Олегом, весь мир. Но мир тебе ничего не должен, Нина. И ты не имела права отравлять память о людях, которые любили нас всех. Как умели. Тебя тоже».
«Не смей меня учить! – Нина ткнула в нее пальцем. – Докажи! Где твои доказательства, что я вру? Нету их! Все документы в архивах, их давно списали! А я помню, как они шептались! Как отец говорил: «Еще один рот, зато квартира будет». Я все помню!»
«Ты помнишь то, что хочешь помнить, – Алевтина повернулась к выходу, взяв Олега за руку. – Пойдем. Здесь больше нечего делать».
«Да! Бегите! Бегите от правды!» – кричала им в спину Нина.
В машине Олег молчал всю дорогу до дома Алевтины на улице Ленина. Ее сталинка с высокими потолками встретила их тишиной и запахом глины.
В дальней комнате, которую Алевтина после смерти Михаила превратила в мастерскую, пахло именно так. На полках стояли ее работы: кривоватые, но уютные чашки, фактурные вазы, смешные фигурки животных. Посреди комнаты – гончарный круг. Это было ее убежище, ее способ медитации. Место, где из бесформенного комка грязи рождалось что-то цельное и красивое.
«Подожди здесь», – сказала она брату, усадив его в кресло.
Она подошла к огромному встроенному шкафу, который они с Михаилом называли «антресолью жизни». Встала на стремянку и с трудом вытащила с верхней полки тяжелую картонную коробку, перевязанную бечевкой. На ней выцветшими чернилами было написано: «Документы. Фото. Память».
Она поставила коробку на пол и опустилась рядом на колени. Олег подошел и сел напротив.
Пыль времени. Запах старой бумаги. Свидетельства о рождении – ее, Нины, Олега. Аттестаты. Дипломы. Письма, которые отец писал матери из армии. Поздравительные открытки.
И фотоальбомы. Толстые, в бархатных обложках.
Алевтина открыла первый. Черно-белые снимки. Вот молодые родители на свадьбе. Вот Нина в первом классе с огромными бантами. Вот сама Аля, худенькая девочка-подросток с серьезным взглядом.
Она листала медленно, комментируя каждую фотографию.
«А это мы на демонстрации. Помнишь, Олег, папа тебя всегда на плечи сажал, чтобы ты видел все? А это наша дача. Ты тогда упал с яблони и сломал руку. Мама плакала больше, чем ты».
Олег смотрел на снимки, и его лицо постепенно менялось. Ледяная маска отчаяния начала таять. Он видел не чужих людей. Он видел свое детство.
Алевтина перешла к следующему альбому. Цветные, выцветшие фотографии из восьмидесятых.
И вот оно.
Она замерла. На фотографии была их квартира на Масленникова. Новогодняя елка, украшенная стеклянными игрушками и дождиком. За столом сидят гости. И в центре, рядом с отцом, стоит мама. В нарядном синем платье. И под этим платьем отчетливо виден большой, круглый живот. Она была на седьмом или восьмом месяце беременности.
Алевтина молча перевернула фотографию. На обороте каллиграфическим почерком мамы было выведено: «Новый, 1983 год. Ждем нашего Олежку».
Она протянула снимок брату.
Он взял его дрожащими руками. Долго смотрел на улыбающуюся маму, на ее живот, на счастливое лицо отца рядом. Потом перевернул и прочел надпись. И из его глаз хлынули слезы. Это были не вчерашние слезы горя и отчаяния. Это были слезы облегчения. Очищающие, как первый весенний ливень.
Он плакал, не стесняясь, а Алевтина просто сидела рядом и гладила его по плечу. В коробке лежали и другие доказательства – письма, где мама писала подруге о своей поздней, неожиданной беременности, о том, как они с отцом счастливы. Но главной была эта фотография. Неопровержимое, теплое, живое доказательство любви, а не расчета.
Когда Олег успокоился, Алевтина встала и подошла к гончарному кругу. Взяла кусок влажной, податливой глины.
«Знаешь, когда Миши не стало, я думала, что жизнь кончилась, – тихо сказала она, не глядя на него. Ее руки уверенно мяли глину, готовя ее к работе. – Все казалось серым, бессмысленным. И я начала лепить. Сначала просто мяла глину в руках. Она холодная, бесформенная. Но в ней есть потенциал. Жизнь. Ты начинаешь ее мять, согревать своим теплом, придавать ей форму…»
Она бросила комок на центр круга. Включила мотор. Колесо тихо загудело.
«Самое сложное – центровка. Найти идеальный центр. Если не найдешь, все пойдет вкривь и вкось, и на большой скорости кусок просто сорвет и размажет по стене».
Ее руки, мокрые и сильные, обхватили вращающуюся глину. Она давила, направляла, искала эту невидимую ось.
«Наша семья, Олег, – это как этот кусок глины. Нина попыталась сбить центр. Сказать, что все было криво с самого начала. Что ты был не на своем месте. Но это ложь».
Под ее пальцами глина начала подниматься, вытягиваться вверх. Бесформенный комок превращался в стенки будущего сосуда.
«Посмотри, – сказала она. – Вот наш отец. Основание. Крепкое, широкое. Вот мама – стенки, которые нас всех обнимали и держали вместе. Вот я. Вот Нина, да, с трещиной, с изъяном, но она тоже часть этого. А вот здесь, на самом верху, самый изящный изгиб – это ты. Завершение. Самое ценное».
Она остановила круг. Перед ними стояла почти готовая, идеальной формы ваза.
«Никто не может отнять у тебя твое место, Олежек. Потому что оно создано любовью. А любовь – самый прочный материал на свете. Ее не разрушить ни ложью, ни завистью».
Она посмотрела на брата. Он тоже смотрел на вазу, и в его зеленых глазах, глазах их деда, больше не было тумана. В них отражался свет лампы и тихая, обретенная заново уверенность.
Вечером они сидели на ее кухне и пили чай из ее смешных, неровных чашек. За окном все еще висел туман, но он больше не казался враждебным. Он был просто погодой.
«Что с Ниной делать?» – спросил Олег.
Алевтина пожала плечами. «Ничего. Жить дальше. Может быть, когда-нибудь, глина ее обид высохнет и отвалится сама. А может, и нет. Это уже ее история. Не наша».
Олег кивнул. Он взял со стола фотографию. Ту самую, новогоднюю.
«Можно я ее заберу?»
«Она твоя, – улыбнулась Алевтина. – Она всегда была твоей».
Он аккуратно положил снимок во внутренний карман куртки, ближе к сердцу. Когда он уходил, он обнял сестру так крепко, как не обнимал с детства.
«Спасибо, Аля».
«Всегда, – прошептала она, закрывая за ним дверь.
Оставшись одна, Алевтина не пошла спать. Она вернулась в мастерскую. Села за круг, взяла новый кусок глины и начала работать. Она не знала, что получится. Может быть, еще одна чашка. Может, ваза. А может, просто шар. Идеально отцентрованный, целый, крепкий шар. Как мир, который она сегодня удержала от распада своими руками. Руками фармацевта, знающего точную дозировку правды. Руками сестры, знающей, что любовь не требует доказательств, но иногда нуждается в защите. И гул гончарного круга в тихой омской квартире звучал как самое надежное и сильное сердцебиение.