Утренний краснодарский туман, густой и молочный, лениво переваливался через перила балкона, затекая в приоткрытую дверь парикмахерской. Он приносил с собой запах влажной листвы с улицы Красной и прохладу реки Кубань, смешивая их с привычными ароматами лака и профессионального шампуня. Жанна, женщина шестидесяти лет с осанкой актрисы из провинциального театра и усталыми, но внимательными глазами, протирала зеркало. Блики от лампы тонули в белесой мгле за окном, создавая ощущение, будто её маленький салон на первом этаже старой «сталинки» парит в облаке.
Внучка проскользнула внутрь так тихо, что Жанна вздрогнула, лишь когда тоненький голосок нарушил тишину.
– Бабуля, а можно конфетку?
Жанна обернулась. Девочка лет восьми, точная копия своей матери Марины в детстве, стояла у стойки администратора, с любопытством разглядывая баночки с разноцветным воском для укладки.
– Конечно, золотце, – Жанна подошла к вазочке. – Только одну, а то мама будет ругаться.
Девочка взяла карамельку, развернула шуршащий фантик и, прежде чем отправить конфету в рот, посмотрела на Жанну серьёзным, недетским взглядом.
– Бабуля, мама сказала, что вы её в детстве не любили!
Слова, произнесённые звонким, невинным голосом, ударили Жанну под дых, выбив воздух из лёгких. Она замерла с протянутой рукой, в которой осталась вазочка с конфетами. Мир сузился до этих обвиняющих детских глаз и фразы, которая эхом застучала в висках. Не любила? Она. Марину. Её единственную дочь.
– Что?.. – выдохнула Жанна.
– Ну, она так сказала, – девочка пожала плечами, будто передавала заурядное сообщение. – Сказала, тебе всегда было не до неё. Я пойду, меня папа ждёт в машине. Пока!
Она упорхнула так же быстро, как и появилась, оставив за собой лишь лёгкий сквозняк и оглушительную тишину, в которой слова продолжали висеть, как этот утренний туман, плотные и удушающие. Жанна медленно опустилась в рабочее кресло, то самое, в котором за тридцать лет пересидели сотни клиенток. Кожа на подлокотниках была потёрта до основы, но сейчас Жанне казалось, что это она сама истёрта дотла.
Не любила.
Звонок над дверью звякнул, впуская первую клиентку и новый клуб тумана. Жанна механически поднялась, накинула на плечи женщины пеньюар, взяла в руки ножницы. Холодная сталь привычно легла в ладонь. Работа спасала всегда. Руки помнили, что делать, даже когда голова отказывалась соображать.
– Что-то вы сегодня не в духе, Жанна Аркадьевна, – заметила клиентка, глядя на её отражение в зеркале. – Туман на вас так действует?
– Наверное, туман, – глухо ответила Жанна, и щелчок ножниц отрезал не только прядь волос, но и первую нить воспоминаний.
***
Она помнила Марину совсем маленькой. Пухлые щёчки, вечно перепачканные то шелковицей, то черешней. Они жили тогда ещё с Олегом, её бывшим мужем, в маленькой двушке на окраине города. Олег, вечный прожектёр с горящими глазами, тогда как раз затеял свой первый «бизнес» – собирался возить арбузы из станиц в Москву. «Жанка, ты не понимаешь! Это золотое дно! Через год на море квартиру купим!» – говорил он, размахивая руками. Жанна верила, или хотела верить. Она работала в государственной парикмахерской, получала свои восемьдесят рублей, и мечты Олега казались спасением от серой, однообразной жизни.
Арбузный бизнес прогорел, не успев начаться. Машина сломалась под Ростовом, товар испортился. Олег вернулся злой, без денег, с новыми идеями. Потом была попытка разводить нутрий, потом – открыть шиномонтажку с другом, который исчез с общими деньгами. Каждый провал ложился на плечи Жанны новым грузом. Она стала брать работу на дом, стричь соседок по вечерам. Квартира пропахла химией для завивки и дешёвым лаком для волос.
Марина росла в этой атмосфере. Она видела мать либо склонившейся над очередной головой, либо уставшей до такой степени, что сил хватало только рухнуть на диван. «Мам, пойдём в парк?» – просила маленькая Марина. «Доченька, не могу, у меня тётя Валя сейчас придёт на химию», – отвечала Жанна. «Мам, почитай мне сказку». «Марин, я так устала, глаза слипаются».
Олег в воспитании не участвовал. Он был генератором идей и проблем. Он мог прийти посреди ночи с охапкой полевых цветов, разбудить их обеих и с восторгом рассказывать о новом плане, а на следующий день забыть купить хлеба. Для Марины он был праздником – редким, ярким и совершенно безответственным. А мать была буднями – серыми, тяжёлыми, наполненными работой.
Неужели Марина не помнит другого? Не помнит, как Жанна, отработав смену, всю ночь шила ей платье снежинки на утренник, расшивая его бисером от старых бус? Не помнит, как она, получив премию, купила не себе новые сапоги, а ей – огромную немецкую куклу, о которой Марина мечтала полгода? Неужели всё это стёрлось, оставив в памяти только её вечную усталость?
Ножницы в её руках двигались сами по себе, создавая идеальную линию каре. Жанна смотрела на своё отражение за спиной клиентки. Женщина с прямой спиной. Эту осанку ей поставил театр.
Театр стал её отдушиной, её глотком воздуха, когда Олег окончательно превратился в диванного философа, рассуждающего о мировом кризисе и собственной непонятой гениальности. Жанна случайно попала в народную студию при ДК Железнодорожников. Её позвала знакомая, которой нужна была помощь с причёсками для спектакля. Жанна пришла и осталась.
Режиссёр студии, Игорь Валентинович, пожилой, интеллигентный мужчина, разглядел в ней что-то. «У вас лицо трагической героини, Жанна. И стать. Вам на сцену надо». Сначала она отмахивалась, но потом попробовала. И это оказалось спасением. На несколько часов в неделю она переставала быть Жанной-парикмахером, Жанной-ломовой лошадью, Жанной-женой-неудачника. Она становилась Аркадиной, Раневской, Медеей. Она проживала на сцене чужие страсти, чтобы не сгореть в своей собственной безрадостной жизни.
Для Марины, уже подростка, это стало новым предательством.
– Опять в свой театр? – цедила она сквозь зубы. – У тебя на меня времени нет, а на это кривляние – есть!
– Марина, это не кривляние! – пыталась объяснить Жанна. – Это… это важно для меня.
– Важнее, чем я? Папа прав, ты живёшь в своём выдуманном мире.
Олег к тому времени уже вовсю настраивал дочь против неё. Это было удобно: свалить всю вину за их неустроенность на «ненормальную» жену, которая «витает в облаках», вместо того чтобы «нормально жить». Он мастерски играл роль жертвы, непонятого гения, страдающего рядом с чёрствой, вечно занятой женщиной. И Марина, не видевшая всей картины, впитывала это. Она видела, как отец лежит на диване и грустно вздыхает, и как мать, вернувшись с работы, бежит не к нему, а на репетицию. Вывод для подростка был очевиден.
***
– Жанна Аркадьевна, вы гений! – восторженно выдохнула клиентка, вертя головой перед зеркалом. – Идеально!
Жанна выдавила из себя слабую улыбку.
– Носите с удовольствием.
Она убрала рабочее место, вымела волосы. Руки дрожали. Она налила себе дешёвого растворимого кофе – привычка с тех времён, когда на хороший не было денег. Отхлебнула горькую жидкость.
Вспомнился день развода. Ей было сорок пять. Она наконец поняла, что тащить этот воз больше не может. Олег превратился в желчного, озлобленного на весь мир человека, который только потреблял, ничего не давая взамен. Последней каплей стала его фраза, брошенная в пьяном угаре во время очередной ссоры: «Да нам разводиться надо, пока ещё есть, что делить! А то ты и эту конуру скоро прострижёшь!»
Символическая деталь, ставшая приговором. Он смотрел на их квартиру, которую она выкупила из коммуналки, работая в три смены, как на актив, который нужно успеть урвать. Не на дом. Не на семейное гнездо. На актив.
В тот день она подала на развод. Марина, которой было семнадцать, устроила истерику. «Ты выгоняешь отца! Ты разрушаешь семью!». Олег собрал вещи, театрально утирая скупую мужскую слезу и шепча на ухо дочери: «Она нас выжила. Ей всегда были важнее деньги и её театр».
Жанна осталась одна в квартире, за которую боролась. Она выкупила это помещение на первом этаже, сделала ремонт, открыла свою маленькую парикмахерскую. Она стала хозяйкой своей жизни. Но потеряла дочь. Марина съехала к отцу, как только смогла, а потом быстро выскочила замуж. Отношения были натянутыми, вежливо-холодными. Они созванивались по праздникам. Жанна видела внучку, но всегда чувствовала невидимую стену. Марина приезжала, оставляла дочь на час-другой и уезжала по своим делам, избегая разговоров.
Жанна всегда думала, что это просто последствия тяжёлого развода, что со временем всё наладится. Она не хотела бередить старые раны, не хотела оправдываться. Она думала, взрослая дочь сама всё поймёт.
Но сегодняшние слова внучки показали, что ничего не наладилось. Что там, в семье Марины, годами культивировался образ матери-монстра, эгоистки, которая не любила собственного ребёнка. И эта ложь, повторённая тысячу раз, стала для Марины правдой. А теперь передавалась и следующему поколению.
Телефон завибрировал. Игорь.
– Жанночка, привет. Ты как? Не забыла, что у нас сегодня читка в семь? Новая пьеса.
Голос Игоря Валентиновича, спокойный и тёплый, был единственной константой в её меняющемся мире. Он был свидетелем всей её драмы, хоть и не знал многих деталей. Он видел её заплаканной после ссор с Мариной, видел её измученной после развода. Он никогда не лез с советами, просто был рядом.
– Игорь Валентинович, здравствуйте. Помню, – голос Жанны сел.
– Что-то случилось? У тебя голос, будто ты сейчас рухнешь.
– Да так… Рабочий момент. Устала немного.
– Жанна, я тебя тридцать лет знаю. Твой «рабочий момент» – это всегда какая-то жизненная катастрофа. Приходи пораньше, выпьем чаю. Расскажешь.
Она согласилась и повесила трубку. Рассказывать она не будет. Что рассказывать? Как признаться даже самому близкому другу, что родная дочь считает, что ты её не любила? Это было стыдно. Унизительно. Будто на тебя вылили ведро грязи, и ты стоишь, не зная, как отмыться, потому что грязь эта – из твоего же прошлого.
***
Весь день прошёл как в тумане, который так и не рассеялся над городом. Клиентки сменяли друг друга, щебетали о мужьях, детях, отпусках. Жанна кивала, улыбалась, стригла, красила, укладывала. Она работала как хорошо отлаженный механизм, но внутри неё всё застыло в ледяном оцепенении. Она чувствовала себя выжатым лимоном, из которого сегодня выдавили последнюю каплю.
К вечеру, закрыв салон, она не пошла сразу в ДК. Она побрела по улицам. Краснодар дышал влажной духотой. Пахло цветущими липами и пылью. Она вышла на набережную. Туман всё ещё цеплялся за воду, делая противоположный берег призрачным и нереальным. Таким же нереальным казалось ей сейчас её прошлое.
Была ли она хорошей матерью? По меркам глянцевых журналов – нет. Она не пекла пироги по воскресеньям, не ходила с дочкой по магазинам, не щебетала с ней о мальчиках. Она работала. Она выживала. Она пыталась построить для них обеих хоть какой-то фундамент, пока её муж строил воздушные замки. Она тащила на себе быт, ипотеку, его долги и его инфантилизм. И в этом марафоне на выживание она, наверное, действительно упустила что-то важное. Она не дала дочери ощущения лёгкости, беззаботности, абсолютной материнской включённости. Вместо этого она дала ей пример того, как быть сильной. Но, видимо, Марина хотела не примера, а просто маму рядом.
Жанна достала телефон. Пальцы сами набрали номер Марины. Гудки шли долго, мучительно.
– Да, – голос дочери был холодным и деловым.
– Марина, это я.
– Я вижу. Что-то случилось? У тебя что-то с внучкой?
«С твоей дочерью», – хотела поправить Жанна, но сдержалась.
– Нет. С ней всё в порядке. Марина, нам надо поговорить.
– Я занята. У меня ужин, муж скоро придёт.
– Это не займёт много времени. Твоя дочь сегодня сказала мне… – Жанна запнулась, горло перехватило спазмом. – Она сказала, что ты говорила ей, будто я тебя не любила в детстве.
На том конце провода повисла тишина. Жанна слышала только своё прерывистое дыхание.
– А разве это не так? – наконец произнесла Марина. Голос её был тихим, но твёрдым, как сталь.
– Марина…
– Мама, давай не будем. Что было, то было. Это правда. Тебе всегда было не до меня. Твои клиентки, твои репетиции, твои проблемы с отцом. Я росла как трава у забора. Я не хочу это обсуждать.
– Но это неправда! – почти выкрикнула Жанна. – Я…
– Что ты? – перебила Марина. – Работала? Да, работала. Спасибо за то, что кормила и одевала. Но любовь – это не только одежда и еда. Любовь – это время. Это внимание. Это быть рядом, когда ты нужна. А тебя никогда не было. Ты приходила с работы и убегала в свой театр, чтобы отдохнуть от меня, от семьи. Так папа говорил.
– Папа?! – Жанна задохнулась от возмущения. – Твой папа, который за всю жизнь ни копейки в дом не принёс? Твой папа, из-за долгов которого я чуть не лишилась квартиры? Он тебе это говорил?
– Не трогай отца! Он, по крайней мере, был со мной честен! Он меня любил! А ты… ты просто выполняла свой долг. Как ломовая лошадь. Это не любовь, мама. Это функция.
Щелчок. Марина повесила трубку.
Жанна стояла на набережной, глядя в туманную пустоту. Ломовая лошадь. Функция. Эти слова были страшнее, чем «не любила». Они обесценивали всё. Всю её жизнь, всю её борьбу. Она не была матерью, она была функцией по обеспечению.
Она медленно побрела в сторону ДК. Ноги несли её сами. Театр. Единственное место, где её понимали. Где она была не функцией, а человеком. Актрисой.
Она вошла в репетиционный зал. Игорь Валентинович сидел за столом, перебирая листы с текстом. Он поднял глаза и всё понял без слов.
– Так, садись, – он пододвинул ей стул. – Чайник сейчас вскипит. Рассказывай.
И Жанна рассказала. Впервые за много лет она выговорилась. Она говорила сбивчиво, путано, перескакивая с одного воспоминания на другое. Про Олега, про его проекты, про вечную нехватку денег. Про то, как она открыла свой салон, как работала сутками. Про Марину, которая отдалялась всё больше и больше. И про сегодняшний разговор. Про «ломовую лошадь».
Когда она закончила, в зале стояла тишина. Игорь смотрел на неё своими мудрыми глазами.
– Понятно, – сказал он наконец. – Классическая трагедия. Трагедия неблагодарности. Или, скорее, трагедия разных истин. В её мире, в её детской памяти, всё было именно так. Отец-праздник и мать-функция. Она не видела закулисья. Ты ей его никогда и не показывала.
– Но как я могла? Рассказывать ребёнку, что её отец – ничтожество?
– Не могла, конечно. Ты её защищала. И в итоге сделала себя виноватой в её глазах. Жанна, ты всю жизнь играла роль сильной женщины. На сцене, в жизни. Ты так вжилась в эту роль, что забыла, что у сильных женщин тоже есть право на слабость, на усталость, на то, чтобы их поняли. Ты несла свой крест молча, с гордо поднятой головой. А надо было иногда кричать. Или хотя бы говорить.
Он помолчал, потом взял со стола пьесу.
– Знаешь, мы сегодня читаем одну интересную вещь. Там героиня говорит своему взрослому сыну: «Я дала тебе не ту любовь, которую ты хотел, а ту, которую могла. Другой у меня для тебя не было». Может, и тебе стоит сказать это своей дочери? Не оправдываться. Не обвинять её отца. Просто сказать свою правду. Спокойно, твёрдо. Как ты умеешь на сцене.
***
Жанна не осталась на читку. Слова Игоря попали в цель. Она не оправдывалась, она защищалась. А нужно было просто рассказать. Не как жертва, а как… как свидетель.
Она снова пошла по вечерним улицам. Туман начал редеть, открывая звёзды. Она подошла к дому Марины. Современная многоэтажка в новом районе. В окнах горел тёплый свет. Она представила, как там сейчас её дочь, её зять, её внучка. Семья. Та самая, которой у неё, по мнению Марины, никогда не было.
Она не стала звонить в домофон. Она села на скамейку во дворе. Что она скажет? Как начать? Все слова казались фальшивыми, пафосными.
Внезапно дверь подъезда открылась, и вышла Марина. Она выносила мусор. Увидев мать, она застыла.
– Ты что здесь делаешь? – в её голосе была смесь раздражения и испуга.
– Жду тебя, – спокойно ответила Жанна. Она встала. В свете фонаря её лицо казалось высеченным из камня. Осанка была безупречной.
– Я же сказала, я не хочу говорить.
– А я хочу, – голос Жанны был тихим, но он заполнил всё пространство между ними. В нём не было ни мольбы, ни истерики. В нём была сила. Та самая, которую давала сцена. – Ты не будешь меня перебивать. Ты просто выслушаешь. Один раз.
Марина молчала, сжимая в руке пакет с мусором.
– Ты права. Я не была идеальной матерью, – начала Жанна. – Я не читала тебе сказок на ночь и редко ходила с тобой в парк. Вместо этого я делала химическую завивку тёте Вале, чтобы на следующий день у тебя были деньги на школьные обеды. Ты говоришь, я убегала в театр. Да. Убегала. Потому что в 98-м, когда твой отец в очередной раз всё проиграл и залез в долги к очень плохим людям, мне нужно было где-то брать силы, чтобы не сойти с ума. Я помню, как репетировала роль в «Грозе», а сама думала о том, что нам завтра нечего будет есть. И после репетиции шла мыть полы в подъезде. Ты этого не знала. Я не хотела, чтобы ты знала.
Она сделала паузу, давая словам впитаться. Марина не шевелилась.
– Ты помнишь, как сломала ногу в пятом классе? Тебе нужен был специальный ортез, он стоил бешеных денег. Твой отец тогда вздыхал и говорил, какая несправедливая жизнь. А я взялась сделать серию очень сложных париков для оперного театра. Я спала по три часа в сутки целый месяц. Мои руки были стёрты в кровь. Но ортез я купила. Для тебя это был просто ортез. А для меня – бессонные ночи и боль в пальцах.
– Ты говоришь, отец тебя любил. Может быть. Его любовь ничего не стоила. Он дарил тебе красивые слова и своё драгоценное присутствие на диване. А я дарила тебе возможность жить в тепле, быть сытой и одетой. Моя любовь была другой. Она была тяжёлой, некрасивой, пахла лаком для волос и усталостью. Прости, что она была такой. Другой у меня для тебя не было.
Она замолчала. Сказать было больше нечего. Это была её правда. Без прикрас и обвинений.
Марина стояла, опустив голову. Пакет выпал из её руки. По её щекам текли слёзы. Она не издала ни звука, просто плакала. Впервые за много лет Жанна видела слёзы своей дочери.
– Почему… почему ты никогда не рассказывала? – прошептала Марина.
– А ты когда-нибудь спрашивала? – тихо ответила Жанна. – Ты приходила, пила чай и смотрела в телефон. Ты жила своей правдой, которую тебе подарили. В неё было удобнее верить.
Она развернулась и пошла прочь, не оглядываясь. Она не знала, что будет дальше. Простит ли её дочь, поймёт ли. Но сейчас это было не так уж и важно. Она вернула себе своё прошлое. Она перестала быть функцией, ломовой лошадью в чужих воспоминаниях. Она снова стала Жанной. Женщиной, которая смогла.
Небо над Краснодаром было ясным и звёздным. Туман окончательно рассеялся.