– Наталья Петровна, зайдите ко мне, как только сможете. Срочно.
Голос заведующей, Марьи Викторовны, в телефонной трубке был сухим и необычно официальным. Наталья Петровна положила трубку на аппарат, стоявший на тумбочке в раздевалке, и почувствовала, как неприятный холодок пробежал по спине, не имеющий ничего общего с утренним иркутским морозом. Тревога, глухая и бесформенная, шевельнулась где-то под сердцем. Она работала в этом детском саду сорок два года. «Срочно» от Марьи Викторовны никогда не сулило ничего хорошего.
Она поправила перед зеркалом седые, аккуратно уложенные волосы, одернула синий халат воспитателя и вышла в коридор. Солнце, яростное и холодное, било в высокое окно, расчерчивая линолеум длинными светлыми полосами. За окном скрипел под валенками дворника снег, сверкая мириадами ледяных искр. Морозный воздух, проникавший сквозь щели старых рам, пах чистотой и чем-то неуловимо еловым. Из ее, старшей, группы доносился гул детских голосов, смех и строгий, но добрый голос ее сменщицы, Алевтины. Обычное утро. Обычная жизнь. Но тревога не отпускала.
Пока шла по длинному коридору, мимо шкафчиков с детскими рисунками – кривоватыми солнышками и несуразными домиками, – Наталья Петровна думала о своих фиалках. На широком подоконнике в группе у нее была целая оранжерея. Некоторые, самые капризные, она принесла из дома, боясь, что замерзнут на ее продуваемой лоджии. Дети знали: цветы Натальи Петровны – это святое. Они помогали их поливать, протирать листики, и даже самый отъявленный хулиган никогда не смел их тронуть. Эти цветы, ее маленькая тихая радость посреди шумного рабочего дня, были для нее таким же убежищем, как и дача летом. Мысль о даче, о грядках, которые сейчас спят под толстым снежным одеялом, на миг согрела ее. Там, среди своих пионов и флоксов, она была по-настоящему счастлива. Развод с мужем десять лет назад оставил после себя пустоту и эту дачу. Пустота со временем затянулась, а дача превратилась в смысл жизни.
Дверь в кабинет заведующей была приоткрыта. Наталья Петровна тихонько постучала и вошла.
Марья Викторовна сидела за своим массивным столом, заваленным папками. Она не улыбнулась, как обычно, а лишь кивком указала на стул. Рядом с ней, в кресле для посетителей, развалился мужчина. Высокий, холеный, в дорогом кашемировом пальто, небрежно расстегнутом на груди. Он медленно повернул голову, и Наталья Петровна узнала в нем Константина Андреевича, отца Андрюши из ее группы. Он смотрел на нее с холодным, изучающим прищуром.
– Присаживайтесь, Наталья Петровна, – голос Марьи Викторовны был напряжен. – У нас… серьезный разговор.
Наталья Петровна села на краешек стула, сложив на коленях сухие, в мелких морщинках руки. Тревога превратилась в ледяной ком в желудке.
– Константин Андреевич обратился ко мне с официальным заявлением, – начала заведующая, избегая смотреть Наталье Петровне в глаза и перебирая бумаги на столе. – Он утверждает… он заявляет, что вы… неподобающе обращаетесь с его сыном, Андреем.
Солнечный луч, пробившийся в кабинет, упал на лицо Константина, высветив самодовольную ухмылку.
– Неподобающе? – переспросила Наталья Петровна, чувствуя, как пересохло во рту. – Что это значит? Я не понимаю.
– Давайте без этих театральных пауз, – лениво протянул Константин, его голос был мягким, вкрадчивым, но от этой мягкости веяло угрозой. – Мой сын, Андрей, рассказывает дома ужасные вещи. Что вы его бьете. Что вы морите его голодом, не даете добавки, когда он просит.
Мир качнулся. Гудение в ушах заглушило скрип снега за окном. Бьет? Морит голодом? Андрюшу? Тихого, немного застенчивого мальчика с огромными синими глазами?
– Это… это ложь! – выдохнула она. – Это абсурд! Я никогда в жизни не подняла руку на ребенка!
– А вот мой сын говорит другое, – Константин подался вперед. – И не только мне. Он соседям нашим рассказывал. Люди в шоке. Говорят, ребенок запуганный, бледный. Жалуется, что тетя Наташа его наказывает и не кормит.
– Но это же неправда! – голос Натальи Петровны задрожал. Она посмотрела на Марью Викторовну, ища поддержки, но та лишь поджала губы.
– Наталья Петровна, поймите, я обязана реагировать, – сказала заведующая. – Поступил сигнал. Есть заявление. Мы должны провести внутреннее расследование.
– Какое расследование? – в отчаянии воскликнула Наталья. – Вы же знаете меня сорок лет! Вы верите… ему? Этому…
– Я верю своему сыну, – отрезал Константин. – И я не позволю какой-то престарелой воспитательнице калечить мне ребенка. Я этого так не оставлю. Буду писать в Департамент образования. В прокуратуру. У меня везде есть знакомые, поверьте. Мы вам устроим такую проверку, что мало не покажется.
Он говорил это спокойно, почти ласково, и от этого спокойствия становилось еще страшнее. Наталья Петровна смотрела на его ухоженное лицо, на дорогой костюм, на уверенную позу и понимала, что это не просто недоразумение. Это была объявленная война. Наследство из анализа было материальным, его можно было пощупать. А здесь у нее отнимали то, что она строила всю жизнь – ее имя, ее репутацию. И это было куда страшнее любой квартиры.
Напряжение в кабинете стало почти осязаемым. Солнечный свет казался теперь неуместным, издевательским. Наталья Петровна впервые в жизни почувствовала себя абсолютно беззащитной. Ее тихий, упорядоченный мир, где главным были детские улыбки и цветение фиалок, рушился на глазах. Конфликт был не просто намечен – он уже взорвался, забрызгав ее грязью лжи и клеветы.
***
Оставшийся день прошел как в тумане. Наталья Петровна механически выполняла свои обязанности: помогала детям одеваться на прогулку, следила, чтобы все съели суп, читала сказку перед тихим часом. Но каждое ее движение было скованным, каждый взгляд на Андрея – болезненным. Мальчик вел себя как обычно: тихо играл в углу с конструктором, избегал шумных игр, а когда она подошла к нему, чтобы поправить сползший носок, он вжал голову в плечи. Раньше она бы не придала этому значения – мало ли, ребенок заигрался. Теперь же этот жест показался ей чудовищным подтверждением слов отца. Неужели он ее боится?
Внутренняя борьба разрывала ее на части. С одной стороны – сорок два года безупречной работы, любовь сотен выпускников и их родителей, ее собственная совесть, которая была чиста. С другой – уверенность и напор Константина, испуганный взгляд ребенка и парализующий страх перед скандалом, перед проверками, перед позором. Она чувствовала, как почва уходит из-под ног. Логика подсказывала, что это бред, что правда на ее стороне. Но сердце сжималось от обиды и бессилия. Чего она хотела на самом деле? Простого покоя. Чтобы ее оставили в покое, дали доработать до лета и уйти на свою дачу, к своим грядкам. Но теперь этот покой казался недостижимой роскошью.
Вечером, когда детей почти всех разобрали, в группу заглянула Алевтина, ее сменщица. Молодая, энергичная, с вечно растрепанной челкой и смеющимися глазами. Сегодня, однако, она была серьезна.
– Петровна, я слышала, – тихо сказала она, прикрыв дверь. – Марья Викторовна обмолвилась. Ну и козел этот папаша.
Наталья Петровна, убиравшая игрушки в ящик, только молча кивнула. Сил говорить не было.
– Ты как? Держишься?
– Не знаю, Левочка. Не знаю, – голос сорвался. – У меня земля из-под ног уходит. Он же в прокуратуру грозится. Говорит, соседям мальчик жаловался…
Алевтина решительно подошла и взяла ее за плечи.
– Так, стоп. Без паники. Наталья Петровна, соберись. Ты – лучший воспитатель в этом городе, и все это знают. А этот… Константин, кажется? Типичный современный папаша с комплексом бога. У меня в прошлом году такой был. Чуть что – сразу жалоба. Моя группа, мои правила. Я ему быстро объяснила, где его место. А ты? Тебе что нужно? Или ты уже не в счет?
Слова Алевтины, прямые и немного резкие, подействовали как пощечина.
– Что я могу сделать? – растерянно прошептала Наталья.
– Бороться! – отрезала Алевтина. – Во-первых, вспомни все. Были какие-то инциденты с этим Андреем? Может, он фантазер? Может, его дома накручивают? Во-вторых, не молчи. Марья Викторовна хоть и боится за кресло, но она не дура. Ей нужны факты. В-третьих, хватит изображать жертву. Ты – Наталья Петровна, гроза всех хулиганов и любимица всех тихонь. Вспомни об этом.
Алевтина была тем самым катализатором. Она не предложила готового решения, но зажгла в душе Натальи Петровны угасающий огонек сопротивления. Она озвучила то, что та боялась себе признаться: сдаваться нельзя. Речь шла не просто о работе, а о чести.
На следующий день напряжение возросло. Константин, как и обещал, перешел в наступление. Он пришел забирать Андрея пораньше, когда в раздевалке было полно других родителей. И начал громкий, рассчитанный на публику разговор.
– Ну что, сынок, тебя сегодня не обижали? Кушать давали? – спросил он, демонстративно осматривая сына с головы до ног. Андрей что-то невнятно пробормотал, пряча лицо в отцовском пальто.
Несколько мамочек удивленно переглянулись.
– А то мы с Натальей Петровной вчера беседовали, – продолжил Константин, повысив голос, чтобы слышали все. – Пытался донести до нее, что детей бить нельзя. Вроде бы педагог с опытом, а простых вещей не понимает.
В раздевалке повисла звенящая тишина. Наталья Петровна, помогавшая маленькой Маше завязать шарф, застыла с концами шарфа в руках. Кровь бросилась ей в лицо. Это была точка невозврата. Он не просто подал жалобу. Он прилюдно, на глазах у других родителей, чьи дети ее любили, обвинил ее в самом страшном для педагога грехе. Он целенаправленно уничтожал ее репутацию, отравляя все вокруг ядом своего вранья. Он перешел черту, показав, что ее сорокалетний труд, ее имя, ее чувства не значат для него ровным счетом ничего.
– Константин Андреевич, – произнесла она так громко и твердо, как не говорила уже много лет. – Пройдемте в кабинет. Мы не будем устраивать здесь цирк.
Он самодовольно усмехнулся. Он добился своего – спровоцировал ее.
В кабинете заведующей, куда они прошли под сочувствующими и любопытными взглядами, разразился настоящий скандал. На этот раз там была еще и психолог детского сада, молоденькая девушка по имени Ольга.
– Я требую немедленного отстранения Натальи Петровны от работы с детьми! – с порога заявил Константин. – Она опасна. Я уже проконсультировался с юристами. То, что она делает, подпадает под статью.
– Какую статью, позвольте узнать? – голос Натальи Петровны был холодным и стальным. Страх ушел, сменившись ледяной яростью. Она смотрела прямо в глаза Константину.
– Статью о жестоком обращении с детьми! Вы думаете, я шучу? Мой сын боится идти в сад!
– Ваш сын, Константин Андреевич, – Наталья Петровна сделала шаг вперед, – чрезвычайно впечатлительный и ведомый мальчик с богатой фантазией. Я работаю с детьми сорок два года. И я знаю, когда ребенок говорит правду, а когда повторяет то, что ему внушили взрослые.
– Вы обвиняете меня во лжи?! – взвился Константин.
– Нет, Олег, согласие я не дам, – пронеслось в ее голове эхо из другой, чужой жизни, из прочитанного когда-то рассказа. Она встряхнула головой, прогоняя наваждение.
– Нет, Константин Андреевич, согласие на то, чтобы вы безнаказанно меня оговаривали, я не дам, – произнесла она вслух, чеканя каждое слово. – Я не знаю, зачем вам это нужно. Может быть, вы хотите перевести его в другой сад и ищете повод. Может, у вас какие-то личные проблемы. Но я не позволю вам решать их за мой счет. Марья Викторовна, Ольга, я требую официальной психологической экспертизы для Андрея. И я хочу, чтобы вы опросили других родителей. Не тех, перед кем этот господин устраивал спектакль, а всех. Спросите их, бью ли я детей. Спросите, морю ли я их голодом.
Она говорила, и с каждым словом к ней возвращалась уверенность. Это был ее мир. Мир детской психологии, педагогических методик, мир, где она была профессионалом. И она будет защищать его.
– Две недели назад, – продолжила она, обращаясь уже к психологу, – Андрей рассказывал всей группе, что у него дома живет настоящий дракон, который ест на завтрак гвозди. А на прошлой неделе он уверял, что летал на луну с соседским котом. Это зафиксировано в моем рабочем дневнике. Он замечательный мальчик, но его фантазии нужно направлять в правильное русло, а не поощрять и уж тем более не использовать в своих целях!
Константин на мгновение потерял свою лощеную уверенность. Он не ожидал такого отпора от, как он, видимо, считал, забитой старушки. Произошло столкновение двух миров: мира его эгоизма и манипуляций и мира профессионального достоинства и самоуважения Натальи Петровны. И в этот момент она поняла, что уже не проиграет.
***
После этого шторма наступила странная, звенящая тишина. Марья Викторовна, впечатленная отпором Натальи Петровны и ее профессиональной аргументацией, действительно начала тщательную проверку. Психолог провела несколько бесед с Андреем. Алевтина, верная своему слову, обзвонила самых активных мам из родительского комитета.
Наталья Петровна, отстраненная на время проверки от работы, сидела дома. Морозное солнце заливало комнату, но не грело. Она ходила от окна к окну, машинально переставляя горшки с геранью и фиалками. Тишина… Благословенная тишина, о которой она так мечтала, теперь казалась оглушающей. Она гладила бархатные листья сенполий, перебирала сухие веточки в пакетиках с семенами, заготовленными для дачи. Астры, циннии, бархатцы… Каждое название отзывалось в душе теплом и предвкушением лета, земли, настоящей, живой работы.
И в этой тишине, среди своих молчаливых зеленых друзей, она приняла окончательное решение. Тихое, но твердое. Она не спорила, не доказывала. Она действовала.
Через неделю ее вызвали в сад. Марья Викторовна выглядела уставшей, но говорила с явным облегчением.
– Наталья Петровна, мы все выяснили. Психолог дала заключение: у мальчика синдром патологического фантазирования, усугубленный давлением со стороны отца. Большинство родителей высказались в вашу поддержку, написали коллективное письмо. Константин Андреевич, когда ему предоставили факты, забрал свое заявление. И документы Андрея. Переводят его. Так что… инцидент исчерпан. Можете завтра выходить на работу. Мы все очень рады.
Наталья Петровна выслушала ее, спокойно кивая. Она победила. Ее имя было очищено. Но радости не было. Была только огромная, всепоглощающая усталость.
– Спасибо, Марья Викторовна, – сказала она ровным голосом. – Я не выйду.
Заведующая ошеломленно подняла на нее глаза.
– Как… не выйдете? Но почему? Все же разрешилось!
– Разрешилось, – согласилась Наталья. – Но что-то сломалось. Во мне. Я больше не могу. Положите, пожалуйста, мое заявление на стол.
Она протянула ей сложенный вдвое лист бумаги. Это был не импульсивный, а осознанный шаг. Она не просто защитила свою репутацию. Она поняла, что больше не хочет жить на этом поле боя. Не хочет больше никому ничего доказывать. Она уходила не от детей. Она уходила из системы, где один лживый человек мог перечеркнуть сорок лет ее жизни.
Она шла домой по хрустящему снегу. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая небо над Ангарой в нежно-розовые тона. Мороз крепчал. Люди спешили по домам, кутаясь в воротники. А Наталья Петровна впервые за много дней дышала полной грудью. Конфликт был разрешен. Она обрела не только покой, но и нечто большее – свободу. Свободу выбирать, где и как ей жить.
Дома она первым делом подошла к календарю. До весны оставалось чуть больше месяца. Она достала с антресолей ящики для рассады, насыпала в них землю, принесенную с дачи еще осенью. Запах влажной почвы, живой и настоящий, наполнил кухню. Она аккуратно разложила на поверхности мелкие семена перцев. Это было не бегство. Это было возвращение. Возвращение к себе.
Слухи в саду и среди соседей пожужжали еще пару недель, а потом утихли, сменившись новыми историями. Жизнь шла своим чередом. А Наталья Петровна, заплатив за свое решение потерей любимой работы, обрела взамен то, чего ей так не хватало. Тишину. Время. И право самой решать, что будет расти в ее саду. И в ее жизни. Она стояла у окна, глядя на робкие зеленые всходы на подоконнике, и впервые за долгое время по-настоящему улыбалась. Впереди была весна. Впереди была ее дача. Впереди была жизнь.