Письмо из коллекторского агентства Лидия нашла, когда вернулась с вечерней консультации. Оно лежало поверх счетов за коммуналку, белый официальный конверт с хищным логотипом, совершенно чужеродный на резном столике в их парадной. Внутри, на гладкой, холодной бумаге, была напечатана сумма с шестью нулями и требование немедленно её погасить. Сумма, взятая в кредит на имя Лидии Петровны Волковой.
Она не опустилась на пол, как героиня мелодрамы. Она, психолог с тридцатилетним стажем, знала все стадии принятия неизбежного и решила пропустить первые две. Шок был, но он застыл где-то в груди холодным, тяжёлым шаром. Лидия прошла в гостиную, пропахшую старыми книгами и едва уловимым ароматом лимонной полироли. Серые питерские сумерки сочились сквозь огромные окна, размывая контуры знакомых вещей. На улице моросил мелкий, упрямый весенний дождь, и фонари на набережной зажигались расплывчатыми, акварельными пятнами.
Она села в своё любимое вольтеровское кресло, обитое потёртым бархатом, и снова посмотрела на цифры. Это была не ошибка. Это был её брат, Константин. Костя, её любимый младший брат, которому она месяц назад давала копию паспорта, чтобы он «просто оформил доверенность на управление её долей в родительской даче». Какой же она была идиоткой. Профессиональный психолог, видящий людей насквозь, оказалась слепа, когда дело коснулось собственной крови.
Звякнул ключ в замке. Вернулся Станислав. Её муж, её опора, её двадцать восемь лет совместной жизни. Он вошёл в комнату, высокий, всё ещё подтянутый в свои шестьдесят, пахнущий сыростью и дорогим одеколоном.
– Лида, ты чего в темноте сидишь? Устала? – его голос, как всегда, был ровным и немного снисходительным. Он щёлкнул выключателем. Яркий свет люстры ударил по глазам.
Лидия молча протянула ему письмо.
Станислав читал, и его лицо, обычно непроницаемое, медленно каменело. Он был инженером-мостостроителем на пенсии, человеком цифр, схем и логики. Эмоции он считал вредным излишеством.
– Я так и знал, – произнёс он наконец, и в его голосе не было сочувствия, только ледяное торжество правоты. – Я же тебе говорил, Лидия. Говорил, что твой Костя – бездонная яма. Аферист. Ты не слушала. Ты всегда его защищала. «Костик талантливый, ему просто не везёт». Вот, дождалась.
Он бросил письмо на стол. Бумага спланировала к её ногам.
– И что теперь? Квартиру продавать будем? Твою долю в даче он, видимо, уже продал по той самой доверенности.
Лидия смотрела на него. На своего мужа, с которым они вырастили двоих детей, пережили девяностые, строили эту квартиру, выбирали эту люстру. И в этот момент она почувствовала не только холод от предательства брата, но и ледяное одиночество рядом с этим человеком. Он не спросил, как она. Он не обнял её. Он сразу начал делить убытки.
– Нет, Стас, – её голос прозвучал удивительно спокойно. – Квартиру мы продавать не будем. И твою помощь я просить не буду. Это мой брат, и это мой долг. Я сама его закрою.
– Чем? – усмехнулся он. – Своими консультациями? Не смеши меня. Тут работать надо лет десять.
Она встала, чувствуя, как одеревенела спина.
– Это мои проблемы.
Она пошла на кухню, достала из бара, который был гордостью Станислава, бутылку дорогого армянского коньяка – его запасы – и плеснула на два пальца в стакан. Выпила залпом, обжигая горло. Никогда раньше так не делала. Ощущение было странным, бунтарским. Она забрала у него часть его силы, его уверенности.
Набрала номер подруги.
– Алечка, привет.
– Лидка, что за голос? На тебе лица нет, я даже через трубку слышу, – отозвалась Алевтина, её верная подруга со студенческой скамьи, резкая, как хирург.
– Костя взял на меня кредит. Огромный. И, судя по всему, уехал из страны.
В трубке повисла тишина.
– Так. Понятно, – наконец сказала Алевтина. – Стас что?
– Стас сказал, что он меня предупреждал.
– Козёл, – беззлобно констатировала Аля. – Коньяк есть?
– Есть.
– Пей. Я сейчас вызову такси и приеду. Будем думать. И не реви мне там, поняла? Ты у меня сильная.
Пока Алевтина ехала, Лидия прошла в свой кабинет. Это была самая маленькая комната в квартире, переоборудованная под её мастерскую. Здесь пахло скипидаром, льняным маслом и красками. Вдоль стен стояли холсты – законченные и только начатые. Её отдушина. Её тайная жизнь. Она начала рисовать ещё в юности, но потом семья, работа, дети… И только лет десять назад, когда дети выросли, она снова взялась за кисть. Станислав считал это блажью. «Мазня, – говорил он, глядя на её экспрессивные, полные цвета пейзажи. – Лучше бы на фитнес пошла».
Она включила настольную лампу. Её свет выхватил из полумрака большой холст на мольберте. Разводные мосты. Она писала их в белую ночь, пытаясь поймать это призрачное состояние, когда мир замирает между днём и ночью. Мост, разделённый надвое, как её жизнь сейчас. Символично до тошноты. Она провела рукой по шероховатой поверхности холста. Нет. Не как её жизнь. Её жизнь не будет разделена. Она просто сожжёт один из пролётов этого моста.
Приехала Алевтина. Маленькая, энергичная, с вечно взъерошенными короткими волосами, она влетела в квартиру, как шаровая молния. С порога сунула Лидии в руки пакет с её любимыми пирожными из «Буше» и прошла на кухню.
– Ну, выкладывай.
Они сидели до глубокой ночи. Алевтина не жалела, не причитала. Она слушала, задавала точные вопросы и пила чай, пока Лидия цедила коньяк.
– Значит так, – подытожила Аля, когда часы пробили два. – Первое: заявление в полицию. Мошенничество. Пусть объявляют в розыск. Второе: юрист. У меня есть хороший парень, завтра дам контакт. Нужно понять, можно ли оспорить договор. Третье: деньги. Сколько ты можешь собрать прямо сейчас?
– Немного. Есть сбережения, но их не хватит даже на первый взнос.
– Значит, надо зарабатывать. Твои консультации стоят дорого. Бери больше клиентов.
– Я не могу, Аля. Я выгорю. У меня сейчас нет ресурса, чтобы помогать другим. Я сама…
– Не ври себе, Волкова, – перебила Алевтина. – Ты лучший психолог в этом городе. И именно сейчас, когда ты сама на дне, ты сможешь помочь тем, кто там же. Твой опыт теперь не теоретический. Он выстрадан. Сделай из этого продукт.
Эта мысль, брошенная Алевтиной, зацепилась, проросла. Сделать из своей боли продукт. Превратить яд в лекарство.
Утром, после бессонной ночи, Лидия села за ноутбук. Станислав уже ушёл на свою обычную утреннюю прогулку вдоль Невы, демонстративно не попрощавшись. Она открыла свои профессиональные соцсети. И написала пост.
«Иногда удар приходит оттуда, откуда не ждёшь. От самых близких. Предательство – это не просто слово. Это землетрясение, которое рушит ваш мир. Я знаю, о чём говорю. И я знаю, как из-под обломков построить новый дом. Объявляю набор на экстренный терапевтический марафон "Архитектура себя: строим заново после предательства". Четыре недели интенсивной работы в закрытой группе. Мы будем говорить о гневе, боли, потере доверия и, главное, о том, как вернуть себе себя. Старт через неделю. Мест мало».
Она нажала «опубликовать», и ей показалось, что она прыгнула с моста в ледяную воду.
Места на марафон разлетелись за три часа. Цена была высокой. Она набрала две группы. Сумма, которая получалась, была значительной. Это был первый шаг.
Вечером позвонил юрист. Шансы оспорить договор были минимальны. Копия паспорта, подпись, которую легко мог подделать брат, знавший её росчерк до мелочей. Нужно было готовиться платить.
Следующий месяц превратился в спринтерский забег. Днём – индивидуальные консультации. Вечером – терапевтические группы. Лидия работала на износ. Она приходила домой за полночь, падала в кровать и отключалась. Станислав наблюдал за этим с молчаливым неодобрением.
– Ты себя в могилу загонишь, – сказал он как-то за ужином, который он впервые за много лет приготовил сам. Простая гречка с сосисками.
– У меня нет выбора, – ответила Лидия, механически двигая вилкой.
– Выбор есть всегда. Можно было признать, что ты совершила ошибку, и мы бы решили это вместе. Продали бы дачу, машину.
– Это не «мы» совершили ошибку, Стас. Это я. И я за неё плачу. Я не буду продавать то, что мы строили вместе, чтобы покрыть долг моего брата. Это было бы несправедливо по отношению к тебе.
Он посмотрел на неё с удивлением. Кажется, он ожидал чего угодно – слёз, истерик, просьб о помощи. Но не этой холодной, отстранённой ответственности. В его взгляде промелькнуло что-то похожее на уважение.
В редкие свободные часы Лидия уходила в свою мастерскую. Она больше не могла писать свои светлые, воздушные пейзажи. Из-под её кисти выходили другие работы. Мрачные, экспрессивные, полные рваных линий и тёмных цветов. Вот силуэт человека, уходящего в туман на фоне громады Исаакия. Вот Нева, чёрная, как мазут, с хищными отблесками фонарей. Вот её собственный автопортрет – лицо, состоящее из сотен трещин, как разбитое зеркало. Живопись стала её личной терапией. Она выплёскивала на холст всю боль, весь гнев, всё отчаяние, чтобы потом, приходя к своим группам, быть спокойной, собранной и полной сил для других.
Однажды к ней на консультацию пришла женщина, владелица небольшой частной галереи на Васильевском острове. После сеанса, когда они уже прощались, она заметила приоткрытую дверь в мастерскую.
– Простите за любопытство, вы рисуете?
– Так, для себя, – махнула рукой Лидия.
– Можно взглянуть?
Женщина, её звали Инга, вошла в мастерскую и замерла. Она медленно переходила от холста к холсту, внимательно вглядываясь в каждый.
– Это… это очень сильно, – произнесла она, обернувшись к Лидии. В её глазах был неподдельный восторг. – Это не «для себя». Это настоящий, зрелый художник. У вас невероятное чувство цвета и композиции. И… в них столько боли. Но это не та боль, что разрушает. Это боль, которая созидает. Лидия Петровна, я хочу сделать вашу выставку.
Лидия рассмеялась.
– Инга, милая, какая выставка? Я психолог. А это просто способ не сойти с ума.
– Это не способ. Это дар. Подумайте. Я серьёзно. Мы могли бы назвать её «Анатомия боли». Или «Терапия цветом». Это будет бомба.
Предложение Инги было безумным. Но, как и идея с марафоном, оно упало на подготовленную почву. А что, если да? Что, если её «мазня», как говорил Стас, чего-то стоит?
Она сделала первый крупный платёж по кредиту. Сумма на счёте уменьшилась, но всё ещё оставалась астрономической. Денег с марафонов и консультаций хватало на ежемесячные взносы, но чтобы погасить долг досрочно, нужны были другие средства.
Она позвонила Инге.
– Я согласна. Но при одном условии. Это будет не выставка, а выставка-продажа.
Подготовка заняла два месяца. Инга оказалась настоящим профессионалом. Она помогла отобрать лучшие работы, оформить их в строгие, лаконичные рамы, которые только подчёркивали экспрессию холстов. Создала ажиотаж в арт-сообществе города, анонсируя выставку «таинственного психолога, рисующего изнанку души».
Станислав за всем этим наблюдал со скепсисом.
– Лида, ты в своём уме? Кто купит эти мрачные картины? Люди хотят красоты, цветочков, котиков.
– Посмотрим, Стас, – спокойно отвечала она.
В день открытия галерея была полна народу. Пришли клиенты Лидии, её коллеги-психологи, друзья Алевтины, искусствоведы, привлечённые рекламой Инги. Лидия стояла в углу, чувствуя себя самозванкой. Ей было страшно, как никогда в жизни. Выставить на всеобщее обозрение свои работы – это было всё равно что раздеться догола посреди Дворцовой площади.
Алевтина держала её за руку.
– Дыши, Лидка. Ты королева.
Станислав тоже пришёл. Он стоял у входа, хмурый, в своём лучшем костюме, похожий на чужого на этом празднике богемной жизни.
И вдруг к одной из картин, той самой, с разводными мостами, подошёл солидный седовласый мужчина. Он долго смотрел на неё, а потом подозвал Ингу. Они о чём-то пошептались, и Инга подошла к Лидии, сияя.
– Лида! Он покупает! «Разводные мосты»! Ты знаешь, кто это? Это известный коллекционер.
К концу вечера красные точки, означающие «продано», стояли возле семи картин. В том числе возле автопортрета. Сумма, которую они выручили, была ошеломительной. Она не просто покрывала остаток долга. Она его превышала.
Когда гости разошлись, Лидия осталась в опустевшем зале одна. Она подошла к стене, где ещё час назад висела её боль, её бессонные ночи, её разделённый надвое мост. Теперь там была пустая стена. И она не чувствовала пустоты. Она чувствовала лёгкость.
Она вернулась домой поздно. Станислав не спал. Он сидел на кухне при свете ночника. На столе стояли две чашки с чаем.
– Я перевёл деньги, – сказала Лидия, кладя на стол выписку из банка. – Долг закрыт. Полностью.
Станислав долго смотрел на бумагу. Потом поднял глаза на жену.
– Ты… невероятная, – тихо сказал он. И в этом слове не было ни иронии, ни снисхождения. Только чистое, беспримесное изумление. Он смотрел на неё так, будто видел впервые. Не жену, с которой прожил полжизни, не мать своих детей, а совершенно незнакомую, сильную, талантливую женщину.
– Я приготовил чай, – сказал он. – С бергамотом. Твой любимый.
В ту ночь они впервые за долгие месяцы говорили. Не о деньгах, не о брате, не о проблемах. О ней. О её картинах. Он спрашивал, что она чувствовала, когда писала их. Он слушал. По-настоящему слушал, и Лидия понимала, что этот кризис, это страшное предательство, разрушив одно, дало им шанс построить что-то новое. Не факт, что они им воспользуются, но шанс появился.
Через неделю ей позвонила Инга.
– Лидия Петровна, здравствуйте. Тот коллекционер, что купил «Мосты»… он в восторге. Он хочет заказать вам ещё одну работу. Большую. Пейзаж Петербурга. Любой, на ваш выбор. Гонорар… в общем, вы сможете год не работать.
Лидия стояла у окна. Весенний дождь наконец-то закончился. Над крышами проглядывало робкое, акварельное солнце, и мокрый асфальт блестел, как свежий лак. Где-то внизу, во дворе-колодце, смеялись дети. Город жил своей обычной жизнью. И она жила.
Она пошла в свою мастерскую. Там пахло свежей краской и надеждой. На мольберте стоял новый, чистый холст. Белый. Как новая страница. Она взяла в руки кисть. Она ещё не знала, что нарисует. Может быть, солнечный блик на воде Фонтанки. Или ажурную решётку Летнего сада. Или просто небо. Чистое, умытое дождём небо над её городом. Она победила. Не брата, не долг, не обстоятельства. Она победила свой страх и своё отчаяние. И эта победа была гораздо ценнее любых денег. Она обрела то, что не купишь и не возьмёшь в кредит. Она обрела себя.