— Вот! Вот он, этот момент! — Марина ткнула пальцем в распечатку, лежащую на кухонном столе. Бумага зашуршала, словно испугавшись ее резкого движения.
За окном шестого этажа старого фонда на Петроградке завывал балтийский ветер, трепал голые ветви тополей и бросал в стекло пригоршни ледяного дождя. В маленькой, теплой кухне пахло свежезаваренным чаем с чабрецом и чем-то неуловимо аптечным — смесью трав и стерильности, въевшейся в Марину за сорок лет работы фармацевтом. Она перевела взгляд с бумаги на экран ноутбука, где в окошке видеозвонка застыло лицо ее сына.
— Ты видишь, Ром? Вот оно. Начало конца.
Роман, серьезный мужчина под сорок, живущий в другом городе, вгляделся, пытаясь разобрать цифры.
— Мам, я не понимаю. Это же просто перевод. «На ремонт дачи». Сумма, конечно, приличная, но…
— Но это было только начало, — тихо закончила Марина и откинулась на спинку венского стула. Ветер снова ударил в окно, и она поежилась, хотя в кухне было жарко от работающей духовки. Она смотрела не на сына, а куда-то сквозь него, в прошлое, которое всего три месяца назад было настоящим.
Все началось осенью. Такая же промозглая, ветреная осень, как сейчас, только тогда она казалась не предвестником зимы, а естественным аккомпанементом горю. В сентябре не стало Кати, жены ее брата Леонида. Они прожили вместе почти сорок пять лет, и ее уход выбил из-под Леонида опору. Он, всегда немного не от мира сего, художник-реставратор на пенсии, погрузился в тихую, серую тоску.
Именно тогда на авансцену вышла их младшая сестра, Лидия. Она примчалась из своего Гатчинского предместья, вся в черном, с лицом трагической героини, готовой к самопожертвованию.
— Лёнечка, миленький, как же ты тут один? — ворковала она, обнимая ссутулившегося брата. — Нельзя тебе одному, совсем пропадёшь. Я побуду с тобой.
Марина, наблюдавшая эту сцену в просторной, пахнущей лаком и скипидаром квартире брата на Васильевском острове, почувствовала укол беспокойства. Что-то в этой заботе было… чрезмерным. Как в плохом спектакле, где актер слишком старательно изображает скорбь, заламывая руки и картинно закатывая глаза. За десятилетия, проведенные в креслах Александринки и БДТ, Марина научилась отличать подлинное чувство от фальшивой декламации. Лидия переигрывала.
— Лида, не суетись, — сказала она тогда спокойно. — Мы все рядом. Я, Ромка звонит каждый день, Стасик вот, сын его, почти переехал к нему.
Станислав, двадцатилетний внук Леонида, действительно дневал и ночевал у деда. Умный, немного язвительный парень, студент-айтишник, он молча готовил еду, следил, чтобы дед принимал лекарства от давления, и просто был рядом.
— Ой, Мариночка, что эти мальчишки понимают? — отмахнулась Лидия, поправляя на Леониде плед. — Мужчине нужна женская рука. Я ему и супчик сварю, и рубашечку поглажу. Он совсем растерян, как дитя малое.
Это «дитя малое» резануло слух. Леониду было шестьдесят восемь. Да, он был подавлен, рассеян, но уж точно не впал в детство. Он просто горевал.
Первые недели все шло гладко. Лидия действительно взяла на себя быт. В квартире запахло пирогами, исчезла пыль с бесчисленных баночек с пигментами и кистями. Марина, заезжая после смены в своей аптеке на Невском, с облегчением отмечала, что брат выглядит ухоженным. Но разговаривать с ним становилось все труднее. Он стал каким-то вялым, апатичным.
— Устает, наверное, — вздыхала Лидия, когда Марина пыталась завести об этом разговор. — Нервное истощение. Я ему травки завариваю, валерианочку, пустырник. Чтобы спал лучше.
Марина, фармацевт с почти полувековым стажем, знала все о травках. И знала, что от пустырника не бывает такой заторможенности.
— Лида, какие именно травки? Покажи сбор.
— Да что ты, Мариша, как на допросе! — обиженно надувала губы сестра. — Обычный успокоительный сбор, в аптеке купила. Не в твоей, правда, у нас в Гатчине.
Однажды вечером, когда Марина снова заехала к брату, она застала его одного. Леонид сидел в своем любимом вольтеровском кресле и смотрел в темное окно, за которым метался мокрый снег. Он не сразу ее заметил.
— Лёня? — тихо позвала она.
Он вздрогнул, повернул голову. Взгляд был мутный, несфокусированный.
— А, Марина… ты. А я… я вот думаю. Катя любила, когда ветер. Говорила, город проветривается.
Он говорил медленно, с трудом подбирая слова.
— Как ты себя чувствуешь? Голова не кружится?
— Да нет… Сплю все время. Лидочка говорит, это организм силы восстанавливает. Она такая заботливая. Даже в банк со мной сходила, помогла с бумагами разобраться. Я в этом ничего не понимаю, а там после Кати… наследство, счета. Голова кругом. Лида все взяла на себя.
В груди у Марины снова шевельнулся холодный червячок подозрения. Леонид никогда не был беспомощным в бытовых делах. Рассеянным — да. Забывчивым — случалось. Но не беспомощным. Он прекрасно управлялся со счетами, сам вел все свои дела, связанные с продажей редких реставрационных материалов.
— Зачем она с тобой ходила? Ты бы мне позвонил, я бы помогла. Или Стасику.
Леонид вдруг нахмурился.
— Лида говорит, ты к ней придираешься. Что ты завидуешь, что она обо мне заботится, а ты вся в своей работе и театре. И Стасик… он хороший мальчик, но он же еще зеленый. А Лида — она женщина опытная.
Это были не его слова. Это был чужой, вложенный в уста текст. Марина узнала интонации Лидии, ее манеру лепить из себя жертву и мученицу.
— Лёня, это неправда, — твердо сказала она. — Я волнуюсь за тебя. Ты выглядишь… не очень хорошо.
В тот вечер она ушла с тяжелым сердцем. В парадной пахло сыростью и старым камнем. Ветер, ворвавшийся с улицы, едва не сбил ее с ног. Она стояла под козырьком, глядя на мокрый асфальт, и думала. Фармацевтический ум требовал фактов, анализа, доказательств. А женская интуиция, отточенная годами наблюдения за людьми — и за прилавком аптеки, и в зрительном зале, — кричала об опасности.
Через несколько дней позвонил Станислав. Его голос в трубке был напряженным.
— Бабуль Марин, тут фигня какая-то происходит. Дед странный. Я ему анекдот рассказываю, а он смотрит на меня и не понимает. И вчера… вчера он забыл, как меня зовут. Назвал меня Ромой.
— Стасик, успокойся. Он просто…
— Нет! — перебил он. — Это не просто. Тетка Лида его чем-то поит. Я видел, она ему в чай какие-то капли капает из пузырька без этикетки. Я спросил, что это. Она сказала — витамины для сердца. Но я вбил в поиске… В общем, я думаю, она его газлайтит по-черному и подмешивает какую-то дрянь.
Термин «газлайтинг» Марина знала. Молодежь любит новые слова, но суть стара как мир. Заставить человека сомневаться в собственной адекватности. Но капли…
— Пузырек можешь сфотографировать?
— Попробую. Она его прячет. Но я сегодня видел, как она ему давала. Он после этого полдня проспал. А когда проснулся, сказал, что ему нужно подписать доверенность на Лидию на управление всем имуществом. Потому что он «сам не справляется» и «боится наделать глупостей».
Сердце Марины ухнуло вниз. Вот оно. Цель. Не просто забота. Не просто желание быть нужной. Расчет. Холодный, циничный, прикрытый маской сестринской любви.
Она начала действовать. Как фармацевт, она знала, что искать. Легкие седативные, нейролептики в малых дозах, которые не обнаружит стандартный анализ, но которые при постоянном приеме превращают человека в апатичное, внушаемое существо. Она обзвонила нескольких знакомых провизоров в Гатчине под предлогом поиска редкого препарата. Заодно, как бы между прочим, спрашивала, не заходила ли к ним такая-то дама, описывая Лидию.
В третьей аптеке ей повезло. Пожилая фармацевт вспомнила.
— Да, была такая. Очень участливая. Для брата, говорила, брала. У него горе, нервы ни к черту. Я ей посоветовала феназепам, по рецепту, конечно. Она принесла рецепт. От частного доктора. Знаете, сейчас эти частные клиники… выписывают что угодно.
Феназепам. Все встало на свои места. В малых дозах он снимал тревогу, в чуть больших — вызывал сонливость, спутанность сознания, проблемы с памятью. Идеальный инструмент для манипулятора. Рецепт от частного доктора, которого никто не будет проверять. Лидия все продумала.
Следующий ее шаг был похож на сцену из детективной пьесы. Она снова приехала к Леониду. Лидии дома не было, она ушла «в магазин за кефирчиком для Лёнечки». Марина прошла в комнату брата. Он спал, неестественно глубоко для дневного времени. Она подошла к столу, где стояла чашка с недопитым чаем. Запах был странный, горьковатый, едва уловимый под ароматом бергамота. Она достала из сумочки пустой флакончик из-под нафтизина, который всегда носила с собой на всякий случай, и осторожно отлила немного чая. Это было неэтично, незаконно, но другого выхода она не видела.
Потом был разговор с Леонидом. Трудный, почти невыносимый.
— Лёня, проснись. Нам надо поговорить.
Он смотрел на нее затуманенными глазами.
— Марина? Что случилось? Лида где?
— Лиды нет. Лёня, скажи мне, что ты чувствуешь?
— Я устал, Марина. Я очень устал. Все путается в голове. Лида говорит, это от горя. Говорит, мне нужен полный покой. Она все делает за меня. Она хорошая.
— Лёня, она дает тебе лекарства. Сильные.
Он вдруг разозлился. Злость была вялая, бессильная, но искренняя.
— Опять ты за свое! Завидуешь! Лида предупреждала, что ты будешь так говорить! Ты хочешь меня сдать в психушку, я знаю! Она говорила!
Это было как удар под дых. Своя сестра… обвиняет ее в том, что делает сама. Классический прием манипулятора — перевернуть все с ног на голову.
— Никто не хочет тебя никуда сдавать, — сказала она так твердо, как только могла, пряча дрожь в голосе. — Я хочу тебе помочь. Лидия тебя обманывает.
Он не поверил. Он отвернулся к стене, как обиженный ребенок. Марина ушла, чувствуя себя так, будто ее саму обвинили в преступлении. Это был дружеский конфликт в самом страшном его проявлении — конфликт, в котором один пытается спасти, а другой, одурманенный, отталкивает спасательный круг, считая его камнем.
Она отдала образец чая знакомому лаборанту, попросив сделать неофициальный анализ. Через два дня он позвонил.
— Марина Александровна, там у вас в чае… бензодиазепины. Концентрация не смертельная, но при регулярном приеме… ну, вы сами понимаете. Сонливость, антероградная амнезия, общая заторможенность. Человек становится как овощ.
Теперь у нее было доказательство. Но что с ним делать? Идти в полицию? Это означало скандал, позор для семьи. Лидия бы все отрицала, говорила, что брат сам принимает, что он не в себе. И Леонид, в его нынешнем состоянии, мог подтвердить ее слова. Нужно было что-то еще. Что-то неопровержимое.
И тут на сцену снова вышел Станислав. Он, как истинный представитель своего поколения, решил действовать в цифровом поле. Он знал, что Лидия не слишком разбирается в компьютерах. Он помог деду «настроить» онлайн-банк на ноутбуке, а заодно, с его устного и не слишком осознанного согласия, установил программу, которая дублировала ему на почту все выписки по счетам.
— Я просто хотел убедиться, что она не ворует по мелочи, — объяснил он потом Марине. — А там…
Там была целая финансовая пьеса в нескольких актах. Первый акт — мелкие переводы. «На продукты», «на хозяйство». Второй — покрупнее. Тот самый, «на ремонт дачи». Дача была общая, но ремонт там никто делать не собирался. Третий акт, кульминация, — несколько крупных снятий наличных и перевод на счет, открытый на имя Лидии. Почти полтора миллиона рублей, которые Леонид получил от продажи Катиной небольшой квартиры-студии. Все это — за последние полтора месяца.
— Вот! Вот он, этот момент! — повторила Марина, глядя на сына в экране ноутбука. Ее палец снова уперся в строчку перевода «На ремонт дачи». — С этого все началось. С этой лжи. Она проверяла, насколько он уже не в себе. Проглотит ли он это. И он проглотил. А дальше она уже не стеснялась.
— Что вы сделали? — спросил Роман, его лицо было мрачным.
Марина вздохнула. Финальная сцена разыгралась два дня назад. Они со Станиславом пришли к Леониду. Без предупреждения. Лидия была там, порхала по квартире, щебетала о том, как «Лёнечка хорошо покушал».
Марина молча положила на стол заключение лаборатории. Станислав рядом положил распечатки из банка.
Лидия сначала не поняла. Потом ее лицо изменилось. Маска заботливой сестры треснула и осыпалась, как плохая штукатурка. Под ней оказалось хищное, злое лицо.
— Это что такое? — прошипела она.
— Это, Лида, называется мошенничество в особо крупном размере и умышленное причинение вреда здоровью, — спокойно, почти как на работе, объясняя дозировку, сказала Марина.
Она ожидала криков, истерики, отрицания. Но Лидия, поняв, что партия проиграна, выбрала другую тактику. Она разыграла свой последний, самый отчаянный спектакль. Бросилась к Леониду, который с ужасом и непониманием смотрел на бумаги.
— Лёнечка, они против нас! Они хотят нас разлучить! Они завидуют нашему счастью!
Но лекарство уже начало выветриваться из его организма. За последние два дня Станислав умудрялся подменять чай и выпаивать деда чистой водой. Сознание Леонида прояснялось. Он смотрел на распечатки, на которых были его деньги, уходящие на чужой счет. Он смотрел на заключение лаборатории. И, наконец, он посмотрел на Лидию. В его глазах больше не было тумана. Был холод, понимание и безмерная, тихая боль предательства.
— Уходи, Лида, — сказал он глухо.
— Лёнечка!
— Уходи.
Она ушла, хлопнув дверью. Занавес.
— …и все, — закончила Марина, возвращаясь в свою теплую кухню. Ветер за окном, казалось, утих. — Стасик забрал его к себе. Врача вызвали, хорошего, частного. Сказал, еще пара недель такой «терапии», и начались бы необратимые изменения в мозге. А так… восстановится. Память вернется. Злость и стыд пройдут.
— А Лидия? Деньги? В полицию заявите? — спросил Роман.
Марина покачала головой.
— Лёня не хочет. Сказал: «Я не могу посадить сестру в тюрьму. Пусть это будет на ее совести. Если она у нее есть». Деньги он ей «простил». Сказал, пусть подавится. Главное, что он… вернулся.
Она сделала глоток остывшего чая. На душе было странное чувство — опустошение и одновременно светлая легкость. Да, было больно. Да, семья получила трещину, которую уже не склеить. Но трагедии не случилось. Они успели.
— Ты молодец, мам, — сказал Роман. — Ты и Стас. Настоящий Шерлок Холмс в халате фармацевта.
Марина усмехнулась.
— Просто я хорошо знаю две вещи: действие лекарств и человеческую натуру. И то, и другое часто бывает ядом. Главное — вовремя найти противоядие.
Она посмотрела на часы. Почти полночь.
— Ладно, сынок, поздно уже. Отдыхай. Я завтра Лёне позвоню. Думаю, через месяцок можно будет его в театр вытащить. На новую постановку в МДТ. Ему нужно развеяться. Увидеть хорошую игру, настоящее искусство. Чтобы забыть о плохой.
Она завершила звонок и подошла к окну. Ветер стих, и над крышами противоположного дома, между рваными тучами, проглянула одинокая, яркая звезда. Город шумел внизу своей обычной ночной жизнью. Несмотря на всю грязь и боль, которую ей пришлось увидеть, Марина чувствовала не злость, а тихую, уверенную правоту. И оптимизм. Потому что занавес опустился, плохие актеры покинули сцену, а жизнь, как хорошая пьеса, продолжалась. И в следующем акте обязательно будет что-то светлое.