Ветер в Барнауле – это не просто погода, это состояние души. Он прилетает из степи, сухой, пыльный, и начинает методично выдувать из тебя все наносное, оставляя только суть. Он трепал вывеску студии Ирины «Стиль и Личность», заставляя ее жалобно поскрипывать, и гонял по проспекту Ленина тополиный пух, похожий на запоздалый летний снег.
Ирине было сорок восемь, и она давно научилась не обращать внимания ни на ветер, ни на пух, ни на многое другое. Она как раз заканчивала работу с клиенткой, полной жизнерадостной женщиной, которая собиралась в круиз и нуждалась в капсульном гардеробе.
– Ирина, вы волшебница! – щебетала клиентка, крутясь перед огромным зеркалом в пол. – Я бы в жизни не додумалась сочетать этот льняной жакет с шелковым топом. Я чувствую себя… обновленной!
– В этом и есть смысл, – мягко улыбнулась Ирина, поправляя складку на плече жакета. Ее движения были точными, выверенными, как у хирурга. Или как у игрока в бильярд, который точно знает, под каким углом ударить по шару, чтобы тот, срикошетив от двух бортов, загнал в лузу другой. – Одежда – это не просто ткань. Это ваше заявление миру о том, кто вы есть. Или кем хотите стать.
Когда за довольной клиенткой закрылась дверь, Ирина на мгновение прислонилась лбом к прохладному стеклу. Обновленная. Хорошее слово. Она сама когда-то отчаянно нуждалась в обновлении. И она его получила. Жестокой, запредельной ценой.
Меланхолия, обычно дремавшая где-то на дне души, подняла голову, прислушиваясь к вою ветра за окном. Ирина сделала глубокий вдох, втягивая запах пыли, цветущих лип и нового шелка, которым пахло в ее студии. Нужно было разобрать вещи, подготовиться к завтрашней встрече…
Колокольчик над дверью звякнул снова, на этот раз резко, требовательно. Ирина обернулась, ожидая увидеть курьера или запоздалую клиентку.
На пороге стоял Олег.
Он выглядел так, словно его протащило сквозь этот самый барнаульский ветер, вывернуло наизнанку и бросило на порог ее студии. Дорогой кашемировый пиджак, который пять лет назад сидел на нем как влитой, теперь висел мешком. Лицо, когда-то холеное и самоуверенное, было серым, осунувшимся, с глубокими бороздами у рта. Он опирался на элегантную трость с набалдашником из карельской березы, и эта трость казалась чужеродным, театральным реквизитом.
Ирина замерла. Сердце не екнуло, не пропустило удар. Оно просто продолжило качать кровь, ровно и методично. Она смотрела на него так, как смотрят на старую, выцветшую фотографию, где изображен кто-то смутно знакомый.
– Ира… – выдохнул он. Голос был надтреснутым. – Здравствуй.
– Здравствуй, Олег, – ее тон был безупречно вежливым, как если бы она говорила с поставщиком тканей. – Ты что-то хотел? У меня скоро следующая запись.
Он моргнул, словно не ожидал такой ледяной стены. Он, видимо, рассчитывал на что-то другое. На крики, слезы, упреки. На любую эмоцию. Но ее лицо было спокойной, гладкой поверхностью озера в безветренный день. Хотя за окном бушевал шторм.
– Я… можно я войду? – он сделал неуверенный шаг внутрь, и Ирина увидела, как он морщится от боли, перенося вес на здоровую ногу.
Она не ответила, лишь молча отошла в сторону, давая ему пройти. Он проковылял к одному из кресел для клиентов и тяжело опустился в него. Положил на колени руки с тонкими, нервными пальцами. Раньше эти руки уверенно держали руль дорогой машины, сжимали ее плечи, гладили по волосам детей. Теперь они просто лежали, безвольные и чужие.
– Красиво у тебя тут, – сказал он, обводя взглядом студию: рейлы с одеждой, палитры тканей на стенах, эскизы, манекены. – Очень… в твоем стиле.
Ирина молчала, складывая на столе разложенные для предыдущей клиентки вещи. Шелк приятно холодил пальцы. Она сосредоточилась на этом ощущении. На фактуре ткани, на ее весе. На чем угодно, лишь бы не смотреть на него.
– Я принес… – он полез во внутренний карман пиджака и достал несколько коробочек. – Это Лидии. Новый телефон. И Коле, планшет. Самый лучший. Я подумал…
Он поставил коробки на стеклянный столик рядом с креслом. Они выглядели там так же неуместно, как и он сам. Как попытка забросать деньгами пропасть, которую он сам вырыл много лет назад.
– Спасибо. Я им передам, – сказала Ирина, не поворачиваясь.
– Ира, послушай…
И в этот момент ее память, услужливая и беспощадная, распахнула дверь, которую она так долго держала на замке. Ветер за окном превратился в гул больничного коридора. Запах шелка сменился на въедливый, тошнотворный запах хлорки и страха.
Пять лет назад. Городская больница. Реанимация. Их сын, пятнадцатилетний Николай, сорвался со скалодрома. Неправильно закрепил страховку. Дурацкая мальчишеская бравада. Результат – сложный оскольчатый перелом бедра, повреждение тазобедренного сустава, несколько операций и туманная перспектива остаться хромым на всю жизнь.
Ирина жила в этой больнице. Днем – работа, вечером и ночью – палата сына. Она спала урывками на жестком стуле, держа его за руку. Она научилась разбираться в видах штифтов и пластин, знала по именам всех медсестер и санитарок, могла по звуку аппарата определить, как меняется состояние Коли. Ее мир сузился до размеров этой палаты, до периметра боли и надежды. Ее лицо осунулось, под глазами залегли тени, она забыла, когда в последний раз смотрела на себя в зеркало не для того, чтобы проверить, достаточно ли она прилично выглядит для разговора с врачом.
Олег сначала держался. Приносил еду, деньги, говорил с хирургами. Но с каждым днем его визиты становились все короче. Он все дольше говорил по телефону, выходя в коридор. Он перестал смотреть ей в глаза. Его раздражал больничный запах, тихие стоны сына, ее вечно заплаканное, уставшее лицо.
А потом был тот вечер. После очередной неудачной консультации, когда профессор из Новосибирска сказал, что шансы на полное восстановление невелики, она сидела в коридоре, пустая и раздавленная. Олег приехал, пахнущий дорогим парфюмом и рестораном. Он постоял рядом, помолчал, а потом сказал ту самую фразу. Фразу, которая выжгла в ее душе клеймо.
– Ир, я так больше не могу. Мне нужен перерыв от этого твоего уныния и сплошной черноты. Я вымотан. Я хочу просто жить.
Она тогда подняла на него глаза и ничего не поняла. Какой перерыв? От чего? От больного сына? От жены, которая разрывается на части? Жить? А они, по его мнению, что делают?
– Что ты имеешь в виду? – прошептала она пересохшими губами.
– То и имею, – он отвел взгляд. – Я встретил другую женщину. У нее все… светло. Понимаешь? Светло и легко. Я ухожу. С квартирой и машиной разберемся, алименты платить буду. На лечение Коли дам, сколько нужно. Но жить в этом аду я не буду.
Он говорил это быстро, как заученный урок. А она смотрела на него и видела, как он превращается в чужого человека. Как будто с него сползала привычная оболочка мужа и отца, и под ней оказывалось что-то скользкое, прагматичное и совершенно ей незнакомое. Он покупал себе свободу. Откупался от их общей беды.
Она ничего не ответила. Просто встала и пошла обратно в палату к сыну. За ее спиной хлопнула дверь, отсекая прошлое.
– …Ира, ты меня слышишь? – голос Олега вернул ее в залитую летним светом студию.
Она медленно повернулась. На ее лице не было ни тени воспоминаний. Только холодное, отстраненное любопытство.
– Я тебя слушаю, Олег.
– У меня проблемы, – выпалил он. – Серьезные. Я попал в аварию два месяца назад. На трассе под Бийском. Виноват не я, но… – он кивнул на свою ногу. – То же самое. Почти то же, что у Кольки было. Оскольчатый перелом. Только у меня еще и осложнения. Врачи говорят, нужна сложная операция в Германии, а потом долгая реабилитация. Может, год. Может, больше. Может, на всю жизнь останусь с тростью.
Он говорил, а Ирина смотрела на него и чувствовала… ничего. Пустоту. Драматическая ирония ситуации была настолько очевидной, настолько театральной, что не вызывала ни злорадства, ни сочувствия. Просто констатация факта. Бумеранг, запущенный пять лет назад, описал идеальную дугу и вернулся точно в цель.
– А где… – она запнулась, подбирая слово, – …твоя светлая и легкая женщина?
Олег скривился, словно от зубной боли.
– Ушла. Как только поняла, что я надолго выбыл из строя. Сказала, что не подписывалась на роль сиделки. Что ей нужен здоровый, успешный мужчина. Забрала машину, которую я на нее оформил, и исчезла.
Он поднял на Ирину глаза, полные слезливой надежды. Взгляд побитой собаки.
– Ир, мне некуда идти. Квартиру мы продали, когда вкладывались в ее бизнес. Я сейчас живу у приятеля на даче, но это временно. Мне нужна помощь. Твоя помощь. Я знаю, я был последней сволочью. Но мы же не чужие люди. У нас дети. Я все осознал, Ира. Все понял. Позволь мне… пожить у вас. Пока я не встану на ноги. Я за все заплачу. Я все отдам.
В этот момент дверь студии снова открылась, и вошла их дочь, Лидия. Высокая, стройная двадцатилетняя девушка с мамиными глазами и отцовской решительной линией подбородка. Она давно перестала быть ребенком. Больница, мамины бессонные ночи и отцовское предательство сделали ее взрослой слишком рано.
Она остановилась на пороге, оценивающе посмотрела на отца, потом на мать.
– Я не помешала? – ее голос был ровным, безэмоциональным.
– Нет, заходи, – сказала Ирина. – Твой отец принес вам с братом подарки.
Лидия подошла к столику, взяла в руки коробку с телефоном. Повертела ее.
– Спасибо, – сказала она Олегу без всякого выражения. – Но у меня уже есть телефон. Этот можешь продать. Деньги на реабилитацию Коле пригодятся. У него как раз новый курс массажа и физиотерапии.
Олег вздрогнул. Прагматизм дочери, такой спокойный и деловой, ударил по нему сильнее, чем материнское молчание.
– Лида, дочка… Я же…
– Что «ты же»? – Лидия посмотрела ему прямо в глаза. – Ты пришел просить маму, чтобы она за тобой ухаживала? После всего?
– Я виноват, я знаю! – почти закричал Олег, его самообладание дало трещину. – Но я ваш отец! Я люблю вас!
И тут Лидия произнесла фразу, которая стала последним гвоздем в крышку гроба его надежд. Она сказала это тихо, почти буднично, глядя на мать.
– Мам, не слушай его. Он вчера мне звонил. Просил, чтобы я тебя уговорила его пустить. А когда я отказалась, знаешь, что он сказал? Он сказал: «Твоя мать нас никогда не любила. Ни меня, ни вас. Она всегда жила только для себя. А с Колькой носилась из чувства долга, чтобы выглядеть героиней».
Ветер за окном с новой силой ударил в стекло. В наступившей тишине этот звук показался оглушительным.
Ирина смотрела на Олега. В ее взгляде больше не было ни капли холода. Там была выжженная пустыня. Тотальное, абсолютное отсутствие чего-либо. Он пытался отравить против нее детей. Даже сейчас. Даже в своем положении. Это было за гранью.
Она медленно подошла к нему. Он съежился в кресле, ожидая удара, крика, проклятий.
Ирина наклонилась к нему, и ее голос прозвучал тихо, но отчетливо в оглушительной тишине студии.
– Тебе нужен перерыв, Олег.
Он непонимающе уставился на нее.
Она повторила, чеканя каждое слово, вкладывая в них всю боль, все бессонные ночи, весь ужас пятилетней давности.
– Мне кажется, тебе просто необходим перерыв. От этого твоего уныния и сплошной черноты.
Она выпрямилась. Эффект был сильнее пощечины. Олег обмяк, сдулся, как проколотый шар. Его собственная фраза, вернувшаяся к нему через пять лет, лишила его последнего аргумента, последней крупицы самооправдания. Он все понял. Не умом – нутром. Зеркало, в которое его заставили посмотреться, отразило урода.
Он молча, с трудом поднялся, опираясь на свою элегантную трость. Не глядя ни на жену, ни на дочь, проковылял к выходу. Колокольчик над дверью жалобно звякнул, и он исчез.
Ирина стояла посреди студии, прямая, как струна. Она не чувствовала триумфа. Только огромную, всепоглощающую усталость. Катарсис не принес облегчения, только опустошение.
Лидия подошла и молча обняла ее.
– Все правильно, мам.
– Я знаю, – тихо ответила Ирина.
– Я поговорю с ним насчет денег на Колин новый курс, – деловито сказала Лидия, отстраняясь. – Сейчас он на все согласится. И еще на мой университет. Думаю, можно выбить хорошую сумму наперед.
Ирина посмотрела на свою дочь. На эту девочку, которая научилась быть циничной и прагматичной, чтобы выжить. Которая использовала чувство вины отца как инструмент для обеспечения будущего своей семьи. И в этом было свое, выстраданное, суровое правосудие.
– Хорошо, – кивнула Ирина. – Разберись с этим.
Когда Лидия ушла, Ирина осталась одна. Ветер за окном начал стихать. Она подошла к окну и посмотрела на улицу. Люди спешили по своим делам, качались на ветру деревья, по небу плыли облака. Жизнь продолжалась.
Она достала из сумочки телефон и набрала номер.
– Коля, привет, родной. Как ты? ...Да? Получилось сделать полный оборот без боли? Умница! Я так тобой горжусь. Нет, у меня все в порядке. Просто так. Соскучилась.
Она говорила с сыном, и ее голос теплел, наполнялся жизнью. Это был ее мир. Ее дети. Ее выстраданная, построенная на руинах прошлого крепость.
Закончив разговор, она набрала другой номер.
– Сергей Петрович, добрый вечер. Это Ирина. У вас сегодня вечером стол свободен? ...Отлично. Да, одна. Хочу размяться. Давно кий в руках не держала.
Она положила трубку и посмотрела на свое отражение в большом зеркале. Уставшая сорокавосьмилетняя женщина. Стилист. Мать двоих детей. В разводе. Она видела морщинки у глаз, седую прядь у виска. Но она видела и другое. Силу. Спокойствие. Умение рассчитать удар.
Сегодня вечером она пойдет в бильярдный клуб. Возьмет в руки тяжелый, гладкий кий. Натрет мелом его кончик. Наклонится над зеленым сукном стола, прищурит глаз, выстраивая в голове сложную траекторию. И нанесет точный, выверенный удар. Удар, после которого все шары, пусть и не сразу, пусть через несколько рикошетов, но неизбежно лягут по своим лузам. Это была единственная справедливость, в которую она теперь верила. И единственная, которая ей была нужна.