– Бабушка, мама сказала, что ты жадная и противная!
Слова шестилетнего Димы, произнесённые с кристальной детской честностью, ударили Людмилу Петровну под дых, выбив воздух из лёгких. Она замерла с фарфоровой чашкой в руке, так и не донеся её до стола. Мир сузился до кухонного пространства, залитого ровным, безжизненным светом пасмурного новосибирского дня. За окном накрапывал мелкий весенний дождь, барабаня по подоконнику монотонную, тоскливую дробь.
– Что, Димочка? – переспросила она, хотя расслышала всё до последнего слога. Голос прозвучал глухо, будто из-под воды.
– Мама вчера дяде Саше по телефону говорила, – беззаботно пояснил внук, сосредоточенно возя пластмассовым самосвалом по линолеуму. – Сказала, что ты жадная. И противная. А что такое «пГотивная»?
Людмила Петровна поставила чашку. Руки слегка дрожали. Шестьдесят два года. Заслуженный бухгалтер, специалист высочайшего класса, способный свести годовой баланс многомиллиардного холдинга с точностью до копейки. Вдова, если так можно назвать женщину, чей муж испарился задолго до официального развода. Мать. И вот теперь – «жадная и противная» в устах единственной дочери, переданное через единственного внука.
Она посмотрела на Диму. Светлые волосы, отцовские голубые глаза, её, Людмилы, упрямый подбородок. Он был средоточием её мира, последним якорем в бушующем море разочарований.
– Противная, Димочка, – медленно проговорила она, тщательно выговаривая каждый звук, – это когда человек не нравится. Совсем. Иди, поиграй в комнате, я сейчас приду.
Мальчик, получив разрешение, с радостным гулом укатил свой самосвал в зал. Людмила осталась одна. Она подошла к окну и прижалась лбом к прохладному стеклу. Внизу, под дождём, мокли голые ветви тополей. Где-то вдали серой лентой блестела Обь. Жадная. Это слово звенело в ушах, накладываясь на стук капель, на тиканье старых настенных часов. Оно не просто ранило – оно аннулировало всю её жизнь, перечеркнуло каждый прожитый день, каждый сделанный выбор.
И память, услужливая и беспощадная, распахнула перед ней двери в прошлое.
…Сорок лет назад. Юная Люда, лучшая студентка финансово-экономического института, с горящими глазами и верой в безупречную логику цифр. Она видела красоту в стройных колонках дебета и кредита, находила гармонию в идеально сошедшемся балансе. Её мир был упорядочен, понятен и подчинялся строгим правилам. А потом в этот мир ворвался хаос по имени Александр.
Он был художником. Непризнанным гением, как он сам себя называл. Высокий, с копной тёмных волос и пылким взглядом, он говорил о линиях и цветах так, как Люда – о двойной записи. Он называл её «моя цифровая фея» и смеялся над её педантичностью. Она, привыкшая к определённости, утонула в его богемной непредсказуемости. Он водил её на подпольные выставки в подвалы Академгородка, читал стихи под луной на набережной Оби, обещал нарисовать её портрет, который прославит их обоих на весь мир.
Людмила, чья жизнь до этого состояла из формул и отчётов, влюбилась без памяти. Она верила каждому его слову, каждому обещанию. Когда она, задыхаясь от счастья и страха, сказала ему, что беременна, Александр на мгновение замер, а потом обнял её и прошептал: «Это же чудо, Людочка! Наша маленькая муза».
А через неделю он исчез. Просто не пришёл на встречу. Не ответил на звонок. Его друзья пожимали плечами. В его съёмной мастерской хозяйка меняла замок. Лишь спустя месяц одна сердобольная знакомая проговорилась, что у «гения» есть законная жена и двое детей где-то под Томском, и он просто вернулся в семью.
Мир цифр и логики рухнул. Осталась только звенящая пустота, унижение и крошечная жизнь внутри. Были слёзы, были мысли об аборте, о позоре. Но однажды ночью, лёжа без сна и слушая гудки поездов с вокзала Новосибирск-Главный, она положила руку на живот и почувствовала едва заметный толчок. И в этот момент поняла, что не сможет. Эта жизнь – её. Её ответственность. Её единственная правда в мире лживых слов и несбывшихся обещаний.
Родилась Нина. Людмила смотрела на крошечное сморщенное личико и клялась себе, что у её дочери будет всё. Всё, чего не было у неё самой. Лучшие игрушки. Лучшая одежда. Лучшее образование. Она не позволит никому и никогда назвать её дочь «безотцовщиной».
И началась гонка. Днём – работа бухгалтером в тресте «Сибстрой». Вечерами и ночами – подработка: сведение балансов для маленьких кооперативов, заполнение деклараций для первых предпринимателей. Она спала по четыре-пять часов в сутки. В её лексиконе не было слов «устала» или «не могу». Были только «надо», «должна», «для Нины».
Она помнила, как Нина в детстве искажала слова. Говорила не «некрасивая», а «некВасивая». Не «игра на рояле», а «бацанье на роялине». Людмила с умилением исправляла её, нанимала лучших логопедов, водила в музыкальную школу. Нина должна была говорить идеально, играть идеально, быть идеальной.
Деньги. Они стали мерилом её любви. Она не умела говорить ласковых слов, не знала, как обнимать. Её нежность выражалась в купленном пианино «Красный Октябрь», в поездках в Крым, в новой куртке, на которую она откладывала полгода, отказывая себе в самом необходимом. Она ела гречку, чтобы Нина ела фрукты. Она ходила в одном и том же пальто семь зим, чтобы у Нины была модная дублёнка.
Профессиональная сфера была её отдушиной, местом, где её таланты ценили. Однажды на её предприятии была комплексная проверка из Москвы. Аудиторы несколько недель не могли свести гигантский сводный баланс по несколь-ким филиалам. Не хватало трёх копеек. Три копейки в масштабах миллионов рублей! Начальник был в панике, грозили санкции. Людмила, тогда ещё молодой специалист, попросила дать ей документы на ночь. Она сидела в пустом кабинете, пахнущем старой бумагой и пылью, под единственной лампой. Она не искала ошибку – она чувствовала её. Она пролистывала сотни ведомостей, накладных, счетов-фактур. Её пальцы, как сканеры, пробегали по строчкам. И под утро нашла. В одном из дальних филиалов кассир при оприходовании выручки чисто механически переставила две цифры. Ошибка была не в три копейки, а в несколько тысяч рублей, но из-за хитросплетений проводок итоговая разница схлопнулась до этой смешной суммы. Утром она молча положила на стол начальнику служебную записку с расчётами. Её повысили. О ней заговорили как о специалисте от бога. Но дома её ждала Нина с упрёком: «Мама, ты опять всю ночь работала? А ты обещала проверить моё сочинение!»
Нина росла. И чем старше она становилась, тем шире делалась пропасть между ними. Дочь видела не жертву, а скупость. Она видела не заботу, а контроль. Когда Людмила спрашивала, на что пошли выданные деньги, Нина взрывалась: «Ты мне не доверяешь? Вечно ты со своими подсчётами!». Она не понимала, что для матери каждая копейка была не просто денежным знаком, а единицей потраченного времени, бессонных ночей, некупленного для себя лекарства.
Людмила купила дачу. Небольшой участок в пригороде. Это стало её второй жизнью, её религией. Садоводство оказалось похоже на бухгалтерию – та же потребность в порядке, системе и терпеливом труде. Она перекапывала землю, вносила удобрения, высаживала рассаду. Она разговаривала со своими пионами и флоксами. Она знала, какой розе нужен какой уход, когда подкормить смородину, как уберечь яблони от тли. В отличие от дочери, земля отвечала на её заботу благодарностью. Она дарила ей цветы невероятной красоты, щедрый урожай ягод и овощей. Каждое лето Людмила Петровна привозила в город вёдра клубники, смородины, баулы с кабачками и огурцами. «Мам, ну куда нам столько? – морщилась Нина. – Продать это, что ли? Весь балкон заставила».
Она не понимала, что мать привезла не овощи. Она привезла свою любовь, материализованную, взращённую в земле.
Когда Нина выходила замуж, она заявила, что хочет свадьбу «как у людей». Ресторан, лимузин, сто пятьдесят гостей. Людмила Петровна взяла свой самый большой кредит в жизни. Она работала на трёх работах, чтобы его выплатить. В день свадьбы Нина, в пышном белом платье, бросила ей на ходу: «Мам, ну что у тебя опять такое лицо? Вечно недовольное. Хоть бы раз в жизни порадовалась за меня нормально». А Людмила просто смертельно устала. Она смотрела на сияющую дочь и думала только о том, как завтра вставать в шесть утра, чтобы успеть сдать квартальный отчёт для одной фирмы до основной работы.
Александр, отец Нины, объявился, когда дочери было уже под тридцать. Нашёлся через социальные сети. Постаревший, с брюшком, но с тем же артистическим блеском в глазах. Он приехал в Новосибирск якобы на выставку. Нина, всегда мечтавшая об отце, была очарована. Он рассказывал ей о Париже, где якобы жил несколько лет, о своих картинах, которые «покупают ценители». Он называл её «моя муза, которую у меня украли». Людмила молчала. Что она могла сказать? Что этот «гений» сбежал, оставив её одну с ребёнком? Это прозвучало бы как месть, как ревность. Как… противность.
Нина начала общаться с отцом. Он звонил ей, слал красивые открытки из разных городов. И просил денег. Немного. «На краски, доченька», «На билет до Берлина, там вернисаж», «Временно на мели, муза покинула». Нина давала. Она брала у матери. «Мам, дай в долг. Папе надо помочь, у него сложный творческий период».
Людмила давала. Скрипела зубами, но давала. Она видела этот дешёвый спектакль насквозь, но боялась разрушить хрупкий мир дочери. Боялась стать в её глазах той самой «противной» женщиной, которая мешает её счастью.
Последний крупный разговор состоялся полгода назад. Нина пришла с очередным «бизнес-планом» от Александра. Он решил открыть в Новосибирске «арт-галерею нового типа». Нужны были инвестиции. Всего-то три миллиона рублей. «Мам, мы продадим твою квартиру и дачу. Купим тебе однушку на окраине, а остальные деньги вложим. Это же наш шанс! Папа говорит, мы озолотимся!».
В тот момент внутри Людмилы что-то оборвалось. Сорок лет она строила эту крепость – квартиру, дачу, финансовую подушку – чтобы защитить дочь. А теперь дочь предлагала ей добровольно сдать эту крепость врагу.
– Нет, – тихо, но твёрдо сказала Людмила.
– Что «нет»? – не поняла Нина.
– Я не буду ничего продавать.
– Но почему?! – в голосе дочери зазвенел металл. – Это же для нашего будущего! Ты просто не хочешь, чтобы у меня всё было хорошо!
– Нина, он мошенник. Он бросил нас один раз и теперь просто использует тебя.
– Это ты ничего не понимаешь! – закричала Нина. – Ты всю жизнь живёшь в своём мире цифр и копеек! Ты не способна на широкий жест, на веру в мечту! Ты просто… жадная! Тебе жалко для собственной дочери! Всегда было жалко!
Она выбежала, хлопнув дверью. А Людмила осталась сидеть в тишине. Жадная. Слово, которое она тогда услышала впервые, теперь вернулось к ней, усиленное невинным детским голосом.
…Дождь за окном перестал. Серое небо стало чуть светлее. Людмила Петровна оторвалась от холодного стекла. Она прошла в комнату. Дима увлечённо строил гараж из кубиков.
– Димочка, собирайся. Поедем.
– Куда, бабушка? – он поднял на неё свои ясные глаза.
– На дачу.
Дорога заняла меньше часа. Машина мягко шуршала по мокрому асфальту. Дима уснул на заднем сиденье. Людмила вела, глядя прямо перед собой. Она не думала ни о чём. Внутри была выжженная, холодная пустота.
Вот и их садовое товарищество. Она открыла скрипучие ворота. Воздух был влажным, пах мокрой землёй, прелыми листьями и весной. Этот запах всегда её успокаивал, но не сегодня. Она провела Диму в дом, уложила на диван и укрыла пледом. А сама вышла на крыльцо.
Её сад. Её царство. Земля, напитанная дождём, была тёмной и податливой. Уже проклюнулись острые зелёные стрелки тюльпанов и нарциссов. Набухли почки на яблонях и смородине. Всё здесь дышало ожиданием, обещанием будущей жизни и красоты. Всё, во что она вкладывала свой труд, готовилось ответить ей сторицей. Без упрёков. Без обвинений.
Она подошла к грядке с пионами. Её гордость. Огромные, пышные шапки всех оттенков – от белоснежного до тёмно-бордового. Сейчас это были лишь невысокие красные ростки, упрямо лезущие из земли. Она опустилась на колени прямо в сырую землю, не боясь испачкать пальто. Провела рукой по колючему стебельку.
Жадная.
Она жалела денег на новые сапоги, но покупала редкий сорт гортензии. Она отказывалась от похода в театр, но покупала лучшее удобрение для роз. Она экономила на себе, чтобы вложить в эту землю, в эту красоту. Была ли это жадность? Или это была другая форма любви, которую её дочь просто не смогла или не захотела разглядеть?
Людмила Петровна достала из кармана телефон. Открыла контакты. Нашла номер «Нина». Палец замер над кнопкой вызова. Что она скажет? «Нина, как ты могла?». «Нина, я всю жизнь на тебя положила!». «Нина, твой отец – альфонс, а ты – слепая дура!».
Нет.
Она закрыла телефонную книгу и открыла галерею. Десятки фотографий. Вот Дима на фоне цветущей яблони. Вот её розы, покрытые каплями росы. Вот корзина, полная рубиновой клубники. Вот её пионы – целое облако цветов, такое пышное, что ветки гнутся к земле. Её мир. Её труд. Её результат.
Она медленно поднялась с колен. Отряхнула землю с пальто. Посмотрела на свой сад, на серые весенние облака, на маленький домик, где спал её внук.
Жадная. Противная.
Может быть. В чьей-то вселенной. Во вселенной, где любовь измеряется широкими жестами и пустыми обещаниями. А в её вселенной, во вселенной Людмилы Петровны, бухгалтера и садовода, любовь измерялась по-другому. Она измерялась в сведённых до копейки балансах, в вылеченных от тли яблонях, в бессонных ночах у детской кроватки, в каждом рубле, сэкономленном на себе ради будущего дочери.
И если это называется жадностью, то пусть так.
Она вернулась в дом. Дима проснулся.
– Ба, а мы здесь ночевать будем?
– Да, Димочка. Будем. Завтра нужно подрезать розы. И подкормить пионы. У них впереди много работы. Им нужно цвести.
Она подошла к окну и посмотрела на свой участок. Впервые за много лет она не чувствовала ни вины, ни обиды. Только спокойную, холодную определённость. Как в идеально сошедшемся годовом отчёте, где дебет наконец-то равен кредиту. Все счета были оплачены. Все долги розданы. Она больше ничего никому не была должна.
Зазвонил телефон. На экране высветилось «Нина». Людмила Петровна посмотрела на него, дала ему прозвонить несколько раз, а потом медленно нажала на кнопку сброса.
На улице, пробиваясь сквозь тучи, показался робкий луч солнца. Он упал на грядку с молодыми ростками, и они блеснули, словно маленькие зелёные драгоценности. Её сокровища. И делиться ими она будет только с тем, кто способен оценить их истинную стоимость.