— Вот оно что, Аля! Вот куда ты гнешь! — голос Леонида, обычно бархатистый и чуть ленивый, сейчас звенел натянутой струной. Он стоял посреди гостиной, большой, нескладный в домашней футболке, и смотрел на нее так, будто впервые увидел. Будто сорок три года ее жизни, из которых двадцать они прожили вместе, были лишь долгой, искусной прелюдией к этому моменту — моменту разоблачения.
Алевтина замерла с чашкой в руках. Ароматный пар от свежезаваренного иван-чая, который она так любила, поднимался к потолку, но она его больше не чувствовала. Взгляд мужа выжег из комнаты все запахи, все звуки, оставив только гулкую тишину и серый, безрадостный свет, что сочился сквозь большое окно. За ним тянулся унылый ижевский полдень. Пасмурная зимняя пелена придавливала город к замерзшей земле, и даже разноцветные панельки на той стороне улицы казались выцветшими и уставшими.
— Лёня, ты о чем? — ее собственный голос прозвучал чужой, слишком спокойный на фоне его взвинченности. Она поставила чашку на комод, рядом с фарфоровой балериной, которую он подарил ей на годовщину. Хрупкая фигурка застыла в изящном па, вечно готовая к танцу, который никогда не начнется.
— О доме! О доме родительском! — Леонид ткнул пальцем в сторону телефона, лежавшего на диване. — Думала, я не пойму? Думала, я дурак? Марина мне глаза открыла!
Марина. Имя сестры прозвучало как щелчок замка, запирающего последнюю дверь в прошлое, где они с Лёней еще были единым целым. Алевтина смотрела на искаженное гневом лицо мужа, и перед глазами, как в калейдоскопе, замелькали картины последних месяцев.
***
Всего полгода назад эта же самая гостиная дышала уютом и спокойствием. Был конец лета, и солнце заливало комнату теплым светом. Леонид, вернувшись с работы на своем заводе, где он был начальником цеха, обнимал ее со спины, пока она раскладывала по тарелкам ужин, и утыкался носом в ее волосы.
— Пахнет книгами и тобой, — мурлыкал он. — Мой любимый запах.
Она смеялась. Ее работа секретаря у директора крупного ижевского машиностроительного предприятия требовала собранности и стальных нервов, а чтение было ее отдушиной. Она читала все — от современных скандинавских детективов до толстых исторических романов, находя в чужих историях покой и ответы на вопросы, которые боялась задать самой себе. Леонид всегда это поддерживал, подшучивал над ее «бумажной душой», но с нежностью. Он сам читал мало, предпочитая рыбалку на Каме или возню с машиной в гараже. Они были разными, но их различия сплетались в прочный, надежный узор.
Их сын, девятнадцатилетний Игорь, студент местного технического университета, уже жил своей, почти взрослой жизнью, но часто заглядывал на ужины, принося с собой шум, споры о политике и запах свободы. Семья была ее крепостью, ее тихой гаванью в центре большого промышленного города.
Первый камень в фундамент этой гавани бросила болезнь свекрови. Она угасала долго и тяжело. Алевтина с Леонидом мотались в их старенькую хрущевку у кинотеатра «Аврора», возили продукты, договаривались с врачами. Марина, сестра Лёни, жившая в другом районе Ижевска, появлялась наездами, привозила дорогие, но бесполезные лекарства, рыдала на плече у брата и уезжала, оставив после себя шлейф дорогих духов и ощущение неловкости.
Алевтина не осуждала. Она работала секретарем-референтом у человека, который управлял тысячами людей. Она видела, как по-разному люди реагируют на стресс: кто-то мобилизуется, кто-то впадает в истерику, кто-то прячет голову в песок. Она просто делала то, что должна была. Мыла полы в квартире свекрови, готовила диетические супы, часами сидела у ее кровати, читая вслух газеты или свои книги, когда старушка уже почти не реагировала на окружающий мир.
После похорон, когда схлынула первая волна горя и организационной суеты, встал вопрос о родительской квартире. Двухкомнатная, на последнем этаже, с протекающей крышей и видом на серые дворы.
— Надо бы продать, Лёнь, — сказала Алевтина как-то вечером, когда они сидели на кухне. — Деньги поделить пополам с Мариной. Или пусть она там живет, если хочет, а мы тогда откажемся от своей доли. У нее-то ипотека, ей нужнее.
Леонид тогда кивнул, соглашаясь. Он выглядел уставшим и потерянным.
— Да, ты права, Алечка. Так будет честно. Поговорю с ней.
И он поговорил. Этот разговор стал началом конца.
Сначала Алевтина не замечала перемен. Ну, стал муж чуть более молчаливым, задумчивым. Горе, думала она, всем тяжело. Но потом в его речи стали появляться странные, незнакомые обороты.
— Ты, Аля, своего не упустишь, — бросил он однажды, когда она предложила составить список дел по ремонту их собственной дачи. Фраза прозвучала так чужеродно, что она даже не сразу поняла, что это было сказано всерьез.
— В каком смысле? — удивилась она.
— В прямом. Всегда все у тебя по полочкам, все просчитано. Женская хватка.
Он сказал это беззлобно, почти с усмешкой, но Алевтину что-то царапнуло. Хватка. Раньше он называл это организованностью и восхищался, как она умудряется совмещать сложную работу, дом и свое вечное чтение.
Потом начались звонки от Марины. Леонид уходил разговаривать на балкон, даже в мороз, и возвращался с помрачневшим лицом. Однажды Алевтина, проходя мимо, услышала обрывок фразы, произнесенной плаксивым голосом сестры по телефону: «...она же хитрая, Лёнечка, она тебя вокруг пальца обведет... это же наше родовое гнездо, память...»
Алевтина остановилась, холодея. Родовое гнездо? Старая «двушка» с обоями в цветочек, которые они с Лёней сами клеили пятнадцать лет назад, потому что у свекра дрожали руки? Она хотела войти на балкон, вмешаться, но что-то ее остановило. Какая-то внутренняя гордость и уверенность, что ее муж — взрослый, умный мужчина, способный отличить правду от манипуляции.
Как же она ошибалась.
Яд, который вливала в его уши сестра, оказался сильнодействующим. Он смешался с каким-то новым увлечением Леонида — интернет-форумами. Он стал засиживаться по ночам за компьютером, и когда Алевтина заглядывала ему через плечо, то видела страницы с агрессивными заголовками: «Как не стать оленем», «Современная женщина: инструкция по применению», «Законы мужского мира».
Его лексикон обогатился новыми, уродливыми словами. Ее попытки обсудить что-либо серьезное он теперь называл «выносом мозга». Ее просьбы — «манипуляциями». Ее усталость после работы — «попыткой вызвать жалость».
— Опять в своих романах витаешь, — сказал он как-то с презрением, увидев ее с книгой. — А о реальной жизни не думаешь. Думаешь, как бы поудобнее устроиться.
— Лёня, что с тобой происходит? — спросила она тогда прямо. — Мы двадцать лет живем. Когда я пыталась «поудобнее устроиться»? Я работала, когда Игорь был маленький, и ночами не спала. Я твою маму выхаживала, пока ты в командировках был. Что случилось?
Он отвел глаза.
— Ничего не случилось. Просто я начал видеть вещи, как они есть. Без розовых очков.
Розовые очки, казалось, носил именно он. Очки, через которые его любящая, преданная жена выглядела расчетливой хищницей, а сестра, которая за всю жизнь матери и пальцем не пошевелила, чтобы ей помочь, — несчастной жертвой.
Конфликт из подспудного гула превратился в открытую войну, когда в очередной раз зашел разговор о квартире.
— Я решил, — объявил Леонид за ужином, не глядя на нее. — Квартира останется Марине. Без всяких компенсаций. Это воля родителей.
— Какая воля? — ахнула Алевтина. — Лёня, они ничего не говорили. Не было завещания. Мы же договаривались...
— Это я с тобой договаривался! А теперь я передумал. Это дом моих родителей. Моей семьи. И точка.
— А я не твоя семья? А Игорь? — ее голос дрогнул.
— Ты — это другое. Ты пришла в нашу семью. А это — родовое. Кровное.
Игорь, который до этого молча ковырялся в своей тарелке, поднял голову.
— Пап, ты серьезно? Какое «родовое гнездо»? Это двушка в хрущевке на Ворошилова. Ты сам говорил, что там жить невозможно, пока капремонт крыши не сделают. Тетя Марина туда не поедет, у нее своя трешка. Она просто хочет ее сдавать и деньги себе забирать, а тебе на уши присела.
Лицо Леонида пошло багровыми пятнами.
— Молчи, щенок! Не твоего ума дело! Яйца курицу не учат!
— Да я не учу, — спокойно ответил Игорь, и в его спокойствии было больше взрослости, чем во всей отцовской тираде. — Я просто не понимаю, почему ты маму обижаешь. Она для бабушки сделала больше, чем вся ваша «кровная» родня вместе взятая. Ты чего, пабликов каких-то мужицких перечитал про «настоящих мужчин» и «коварных баб»? Так там админы — такие же обиженные жизнью лузеры.
Это было слишком. Леонид вскочил, опрокинув стул.
— Вон из-за стола! Сопляк, будешь мне тут...
— Да я сам уйду, — Игорь встал, взял свою куртку. — Мам, я пошел. Позвони, если что.
Дверь за сыном хлопнула. Алевтина и Леонид остались одни в оглушительной тишине. Она смотрела на него, и вместо любви и нежности чувствовала лишь горькое, ледяное разочарование. Человек, которого она любила, исчез. На его месте сидел чужой, злой мужчина, говорящий лозунгами из интернета и словами своей завистливой сестры.
— Это ты его настроила, — прошипел Леонид. — Ты! Против родного отца!
— Я? — она тихо рассмеялась, и смех этот был похож на треск ломающегося льда. — Леонид, опомнись. Посмотри, в кого ты превратился. Ты слушаешь Марину, которая всегда мне завидовала — моему образованию, моей работе, тому, что у нас с тобой все хорошо. Ты читаешь какую-то чушь в интернете, написанную неудачниками, и примеряешь ее на нашу жизнь. Нашу! Ты готов разрушить все, что мы строили двадцать лет, из-за квартиры, которая тебе самому не нужна, просто чтобы доказать, что ты «мужик»?
Она говорила спокойно, раскладывая факты так же методично, как раскладывала по папкам документы для своего директора. Ее работа научила ее отделять эмоции от сути. И суть была ужасающей.
— Ты ничего не понимаешь! — закричал он. — Это вопрос принципа! Мужчина должен принимать решения в семье! Я так решил!
— Хорошо, — сказала она так же тихо. — Решай.
После этого они почти не разговаривали. Жили в одной квартире как соседи. Он демонстративно переписывался с Мариной, громко смеясь ее шуткам. Она уходила с головой в работу и книги.
На работе был аврал — готовили крупный международный контракт. Директор, Николай Петрович, пожилой и мудрый человек, ценил Алевтину за ее феноменальную память и умение сохранять хладнокровие в любой ситуации. Однажды, когда она принесла ему на подпись кипу документов, он задержал на ней взгляд.
— Алевтина Викторовна, у вас все в порядке? Выглядите уставшей.
— Все нормально, Николай Петрович. Просто много работы.
— Работа — это работа. Вы на себя в зеркало посмотрите. Тени под глазами, как у филина. Возьмите пару дней отгула. Съездите куда-нибудь. В Ботанический сад, снег там сейчас, наверное, красивый.
Она благодарно кивнула, но отгул не взяла. Ей не хотелось оставаться дома наедине с гнетущей тишиной и чужим человеком, в которого превратился ее муж. Ей казалось, что если она остановится, если перестанет двигаться в бешеном рабочем ритме, то просто рассыплется на части, как та фарфоровая балерина на комоде.
Она читала по ночам. Закончила толстый роман Людмилы Улицкой о нескольких поколениях одной семьи, об их сложных взаимоотношениях, предательствах и прощении. Но книга не принесла облегчения. Она лишь подчеркнула, насколько хрупким может быть то, что кажется вечным.
И вот сегодня утром она решила сделать последнюю попытку. Зима была в самом разгаре, город утопал в сугробах. Она проснулась с идеей поехать на набережную ижевского пруда, погулять, как они любили делать раньше, выпить горячего кофе из термоса, глядя на замерзшую воду и заснеженный монумент «Дружба народов». Ей хотелось вернуть хотя бы тень того романтичного, легкого настроения, которое всегда было между ними.
Она заварила иван-чай, который они вместе покупали на ярмарке в парке Кирова, достала термос. Леонид вошел на кухню, хмурый, невыспавшийся.
— Лёнь, а поехали на набережную? Погода вон какая... — она осеклась. Погода была отвратительной. Низкое серое небо, поземка. Но ей так хотелось верить, что это можно исправить.
— Какая набережная? — буркнул он. — Делать мне больше нечего.
— Просто погулять. Вдвоем. Вспомнить...
И тут он увидел на столе листок бумаги. Это был черновик, который она набросала вчера вечером. План. Она всегда составляла планы. Пункт первый: «Поговорить с нотариусом по поводу квартиры (варианты: продажа, дарение, отказ)». Пункт второй: «Узнать стоимость услуг риелтора». Пункт третий: «Предложить Марине конкретную сумму отступных». Это была ее последняя попытка найти рациональный, справедливый выход. Для всех.
Леонид схватил листок. Его глаза пробежали по строчкам, и лицо исказилось. Он не увидел в этом попытку решить проблему. Он увидел подтверждение слов сестры. Подтверждение своей новой, вычитанной в интернете картины мира, где женщина — это коварный захватчик.
И он произнес эту фразу.
— Вот оно что, Аля! Вот куда ты гнешь!
***
Пар от чашки на комоде уже не шел. Балерина застыла в своем вечном, бессмысленном па. Серый свет из окна заливал комнату, делая все предметы плоскими и неживыми. Калейдоскоп воспоминаний остановился, сложившись в четкую, уродливую картину.
Алевтина смотрела на мужа. На его лицо, сейчас выражавшее торжество обличителя, который наконец-то поймал преступника с поличным. И в этот момент она почувствовала не боль, не обиду, а странное, холодное освобождение. Будто она дочитала до конца очень длинный и тяжелый роман с плохим финалом. Перевернула последнюю страницу. Все стало ясно, и больше не было смысла перечитывать отдельные главы в надежде найти другой смысл.
Она медленно, очень спокойно подошла к нему. Взяла из его руки свой листок с планом. Он ожидал криков, слез, оправданий. Он был готов к этому, он репетировал эту сцену в своей голове, подпитываемый нашептываниями сестры и статьями из сети.
Но Алевтина не закричала. Она аккуратно сложила листок вчетверо и положила его в карман своего домашнего халата.
— Да, Лёня. Ты прав, — сказала она ровно. Ее голос больше не дрожал. — Ты наконец-то все понял. Я действительно гну.
Он опешил от такого согласия.
— Что... что ты?..
— Я гну к тому, чтобы жить своей жизнью. Не жизнью твоей сестры. Не жизнью персонажей твоих интернет-форумов. Своей. Я думала, что у нас она общая, но, видимо, ошиблась.
Она обошла его, подошла к шкафу и достала дорожную сумку. Ту самую, с которой они ездили отдыхать на юг всего два года назад. Замок тихо щелкнул.
Леонид смотрел на нее, и его обличительный пыл начал спадать, сменяясь растерянностью. Это было не по сценарию.
— Ты... ты что делаешь? Манипулируешь? Решила меня напугать?
Алевтина усмехнулась, не оборачиваясь, складывая в сумку свитер, джинсы, пару книг.
— Нет, Леонид Александрович, — впервые за много лет она назвала его по имени-отчеству, как называла своего директора. Этот официальный тон создал между ними дистанцию в тысячи километров. — Это не манипуляция. Это решение. Такое же, как твое решение по поводу квартиры. Только это — мое. И оно касается моей жизни.
Она застегнула сумку. Прошла мимо него в прихожую. Он двинулся за ней, как во сне.
— Аля... Куда ты? К маме? Погоди, давай поговорим...
— Мы уже поговорили, — она надела сапоги, накинула пальто. — Ты все сказал. Марина открыла тебе глаза. Интернет-форумы научили тебя мудрости. Теперь живи с этим. С квартирой, с сестрой, с мудростью. Строй свое «родовое гнездо».
Она открыла входную дверь. Из подъезда пахнуло холодом и сыростью.
— А дом? — растерянно спросил он, имея в виду их общую квартиру, эту гостиную, эту жизнь.
Алевтина обернулась. В ее глазах не было ни слез, ни ненависти. Только безмерная усталость и сожаление.
— Этот дом, Лёня, ты разрушил сам. Без моей помощи.
Она вышла и тихо прикрыла за собой дверь. Щелкнул замок.
Леонид остался один посреди гостиной. В сером свете пасмурного ижевского дня фарфоровая балерина на комоде казалась насмешливой и чужой. В оглушительной тишине он вдруг отчетливо понял, что только что своими руками разбил не хрупкую фигурку, а нечто гораздо более ценное. И склеить это уже не получится. Никогда.