Дождь зарядил с обеда. Непроглядный, осенний, астраханский, он словно смешивал небо с мутной водой Волги, превращая город в один большой, серый аквариум. Ирина сидела в кресле, укутавшись в старую шерстяную шаль, и смотрела, как тяжелые капли бьют по стеклу. Поздний вечер. Тишина в квартире была такой плотной, что, казалось, ее можно потрогать. Она была вдовой уже семь лет, и к этой тишине давно привыкла, даже сроднилась с ней. Но сегодня она ощущалась иначе. Она была счастливой.
Станислав ушел час назад, оставив после себя легкий аромат дорогого парфюма и ощущение тепла на ее плечах. Пятьдесят три. В ее возрасте, как едко говаривала покойная мать, женщины уже не начинают, а только заканчивают. Но вот он появился, Станислав. Интеллигентный, с тихим голосом и внимательными глазами, искусствовед, приехавший изучать астраханский кремль. Он говорил с ней о старых зданиях так, словно они были живыми существами, и впервые за много лет Ирина почувствовала себя не просто медсестрой из областной больницы, а женщиной. Интересной женщиной.
Она улыбнулась своим мыслям и потянулась за телефоном, чтобы поставить его на зарядку. Экран загорелся, и она увидела пропущенное уведомление. Странно. Это был ее телефон, но сообщение пришло в мессенджер Станислава. Он, видимо, в спешке перепутал аппараты — у них были одинаковые модели. Сердце неприятно екнуло. Нарушать чужую тайну было не в ее правилах, но имя отправителя заставило кровь застыть в жилах. «Татьяна». Ее сестра.
Пальцы похолодели. Сообщение было коротким, отправленным всего десять минут назад. От Татьяны Станиславу.
«Ну как там твоя медсестра? Не заскучал еще с ее вязанием?»
Ирина смотрела на буквы, и они расплывались. Вязание. Она не вязала, она вышивала бисером. Но для Татьяны все ее рукоделие было одним — «вязанием». Бессмысленным и старомодным. А потом пришел ответ. От Станислава. Отправленный минуту назад. Он, должно быть, писал его уже из машины.
«Милая, я же тебе говорил. Все ради досье на купцов. Она работает в архиве больницы, доступ есть. Немного терпения. Она простая, но это даже удобно. Не ревнуй».
Простая. Удобная. Доступ к архиву. Мир, такой теплый и уютный всего минуту назад, треснул и рассыпался на миллионы ледяных осколков. Она не закричала. Не заплакала. Медсестра с тридцатилетним стажем, она привыкла действовать в экстренных ситуациях с холодной головой. Она медленно опустилась на пол, прямо на мягкий ковер, и прислонилась спиной к креслу. В ушах стоял гул, заглушающий даже шум дождя. А в голове, как заевшая пластинка, крутилась фраза, которую она слышала всю жизнь. Голос матери, звонкий и безапелляционный: «Твоя сестра всегда была красивее и умнее тебя, Иришка! Тянись за ней, тянись!»
Она тянулась. Всю жизнь. Татьяна, яркая, эффектная, дважды разведенная, живущая в Москве и меняющая мужчин как перчатки, всегда была солнцем, вокруг которого вращалась их маленькая семейная планета. А Ирина была… Ириной. Тихой, надежной, той, что вышла замуж за хорошего парня, родила сына, похоронила мужа, той, что ухаживала за больной матерью до последнего дня. Той, что была «простой» и «удобной».
Ирина поднялась. Ноги были ватными, но держали. Она подошла к серванту, достала коньяк — подарок от благодарного пациента, который она хранила для особого случая. Руки не дрожали. Она налила в тонкую рюмку янтарную жидкость и выпила залпом. Горло обожгло. Особый случай настал. Она взяла телефон Станислава и набрала его номер.
Он ответил после первого гудка, голос был бархатным и обволакивающим.
— Ирочка? Что-то случилось? Я телефон свой у тебя забыл, вот дурень старый, уже возвращаюсь.
— Да, Станислав, — ее голос прозвучал ровно, почти бесцветно, как будто она сообщала пациенту результаты анализов. — Ты забыл. И еще кое-что. Ты написал сообщение не тому адресату.
В трубке повисла тишина. Такая же плотная, как в ее квартире, но не спокойная, а звенящая от напряжения.
— Я… я не понимаю, о чем ты, — наконец выдавил он.
— Ты все прекрасно понимаешь. Простая. Удобная. Доступ к архиву. Это ведь обо мне, так? — она делала паузы между словами, отсекая ему пути к отступлению.
— Ира, это не то, что ты подумала! Это… это просто глупая шутка! Таня, она… она всегда так язвит, ты же знаешь свою сестру!
«Свою сестру». Эти слова стали последним щелчком.
— Знаю. Пятьдесят три года знаю. Или думала, что знаю. Возвращайся за телефоном, Станислав. Он будет на тумбочке в прихожей. И ключ от моей квартиры тоже оставь там.
— Постой, Ира, давай поговорим! Это чудовищное недоразумение!
— Мы уже поговорили. Больше не о чем, — она нажала отбой и положила оба телефона на столик.
Она не стала звонить Татьяне. Какой смысл? Услышать в ответ ее щебечущее: «Иришка, ну ты чего? Я же как лучше хотела! Он такой видный мужчина, я просто хотела убедиться, что он тебя не обидит!»? Нет. Хватит.
Ирина прошла в свою маленькую комнату, служившую ей и спальней, и мастерской. На специальном станке была натянута канва. Пейзаж. Астраханский кремль на закате. Она работала над ним уже полгода. Тысячи крошечных бисеринок, каждая на своем месте, создавали единое, переливающееся полотно. Она провела пальцами по уже вышитой части. Холодные, гладкие бусины. Порядок. Логика. Красота, созданная ее руками. Она взяла иглу, вдела нить, подцепила крошечную золотистую бисеринку и пришила ее точно на размеченное место. Стежок. Еще один. И еще. Шум дождя и гул в ушах отступили. Остался только этот размеренный, медитативный труд. Она будет вышивать. Она переживет и это.
Утром дождь прекратился, оставив после себя мокрый асфальт, пахнущий озоном и палой листвой, и необыкновенно чистое небо. На работе в процедурном кабинете было как всегда шумно и суетливо. Запах хлорки, спирта и чего-то неуловимо больничного, тревожного. Ирина работала как автомат: уколы, капельницы, забор крови. Движения отточены годами, слова — стандартные и успокаивающие. Никто из коллег не заметил в ней перемен. Только ее напарница, молоденькая медсестра Аня, спросила: «Ирина Петровна, вы бледная сегодня. Давление?»
— Все в порядке, Анечка, не выспалась просто, — улыбнулась Ирина.
Самым тяжелым испытанием дня был обход в палате для ветеранов. Там лежал Николай Афанасьевич, бывший капитан волжского сухогруза. Дед восьмидесяти лет, желчный, колючий, как репей, он отказывался от процедур, крыл матом врачей и медсестер и требовал, чтобы его «оставили подыхать в покое». Сегодня ему нужно было ставить капельницу, и все знали, что это будет битва.
Ирина вошла в палату с тележкой. Николай Афанасьевич сидел на кровати, худой, обтянутый пергаментной кожей, и смотрел в окно на верхушки тополей.
— Опять вы, Петровна, — проскрипел он, не поворачивая головы. — Сказал же, не надо мне ваших ядов. Уйдите.
Раньше Ирина бы начала его уговаривать, взывать к разуму, терпеливо объяснять. Но сегодня что-то внутри нее изменилось. Она молча подкатила тележку, приготовила систему.
— Не слышали? Вон отсюда! — рявкнул старик.
Ирина посмотрела ему прямо в глаза. Взгляд у него был выцветший, но все еще злой и упрямый.
— Слышала, Николай Афанасьевич. Только я не уйду. Я свою работу делать буду. Хотите кричать — кричите. Хотите драться — деритесь, только у меня синяки быстро проходят, а вот вы без лекарств долго не протянете.
Она взяла его сухую, жилистую руку. Он попытался ее вырвать, но ее хватка была на удивление сильной.
— А ну пусти! — зашипел он.
— Рука у вас, как у настоящего речника, — сказала она тихо, обрабатывая вену спиртом. — Крепкая. Мой отец тоже на Волге работал. На сейнере. Рыба, говорил, она дураков не любит. Требует уважения.
Старик замер. Его рука обмякла в ее ладони.
— На сейнере… — прохрипел он. — Кем был?
— Мотористом. Всю жизнь в машинном отделении. Пропах соляркой насквозь, — Ирина ловко ввела иглу в вену. Старик даже не поморщился. — Говорил, что у каждого винтика свой характер. Прямо как у людей.
Она закрепила иглу пластырем и отрегулировала скорость капель. Николай Афанасьевич молчал, глядя на ее руки.
— Как звали? — спросил он глухо.
— Петр. Петр Семенович.
— Не помню такого, — буркнул капитан, но уже без злости. — Ладно. Капайте. Только чтобы я вас не слышал.
Ирина кивнула и вышла из палаты. В коридоре она прислонилась к стене и глубоко вздохнула. Это была маленькая победа, но она ощущалась как нечто огромное. Она не уговаривала. Не просила. Она просто сделала то, что должна была. И это сработало.
Вечером, возвращаясь домой, она увидела у своего подъезда Станислава. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, с букетом нелепых в этом сыром ноябре алых роз. Сердце сделало кульбит и замерло.
— Ирина, — он шагнул к ней. — Нам надо поговорить. Я вел себя как последняя сволочь. Прости.
Она молча смотрела на него. На его дорогое пальто, на ухоженное лицо, на розы. Все это казалось бутафорским, ненастоящим.
— Мне нечего тебе сказать, Станислав.
— Ира, пойми, Таня… она умеет залезть под кожу. Я не хотел тебя обидеть. Это все было сказано со зла, в пику ей. На самом деле ты… ты удивительная. Глубокая, настоящая. Я только сейчас это понял.
Он говорил слова, которые она мечтала услышать всю жизнь. Но сейчас они звучали фальшиво, как расстроенное пианино.
— Не нужно, — прервала она его. — Ты все правильно написал. Я простая. И знаешь что? Мне это нравится. А теперь, пожалуйста, уходи.
— Но… — он растерянно протянул ей цветы. — Ирина, ну не будь ребенком! В нашем возрасте не разбрасываются отношениями! Ты подумай, кому ты будешь нужна?
Вот оно. Контрольный выстрел. Фраза, которой ее пугала мать, которую она боялась услышать от самой себя. Но вместо боли она почувствовала лишь холодное, отстраненное любопытство.
— Я буду нужна себе, Станислав, — сказала она спокойно. — Впервые за долгое время. Этого вполне достаточно. Прощай.
Она обошла его и вошла в подъезд, не оглянувшись. За спиной остался мужчина с розами, похожий на актера, забывшего свою роль после финального занавеса.
Дома она первым делом позвонила сестре. Татьяна ответила мгновенно, ее голос звенел беззаботностью.
— Иришка, привет! А я тебе как раз звонить собиралась! Как дела? Как твой кавалер?
Ирина села в кресло. В то самое, где вчера рухнул ее мир.
— Татьяна, — начала она, и ее голос не дрогнул. — Я знаю про твою переписку со Станиславом.
На том конце провода воцарилась пауза. Потом раздался нервный смешок.
— Ой, ты про это? Да ладно тебе, Ир! Я же просто… ну, ты же знаешь, я за тебя волнуюсь! Он показался мне слишком скользким, вот я и решила его проверить. Для твоего же блага!
— Мое благо, Таня, — это моя забота. Я больше не нуждаюсь в твоих проверках и в твоей опеке. Пожалуйста, никогда больше так не делай.
— Да ты что, обиделась? Иришка, ну не будь такой серьезной! Мы же сестры!
— Именно потому, что мы сестры, я и прошу тебя уважать меня и мою жизнь. Я больше не маленькая девочка, которую нужно вести за ручку. И я не твоя тень.
Она сказала это. Сказала слова, которые копились в ней десятилетиями. И не было ни крика, ни слез. Только спокойная, твердая констатация факта.
— Ну, как знаешь, — в голосе сестры проскользнуло холодное удивление. — Дело твое. Только потом не жалуйся.
— Не буду, — пообещала Ирина и закончила разговор.
Она сидела в тишине. Дождь снова начал накрапывать. Но теперь его стук по стеклу не казался меланхоличным. Он был убаюкивающим. Она чувствовала не опустошение, а странную легкость. Словно с плеч свалился тяжелый, невидимый груз, который она носила всю жизнь.
Следующие недели прошли в работе и рукоделии. Она закончила свой «Кремль». Бисеринки легли ровно, создавая иллюзию настоящего закатного солнца, играющего на древних стенах. Она повесила картину на стену в гостиной, и комната преобразилась. Стала ее. Полностью ее.
Николай Афанасьевич в больнице пошел на поправку. Он больше не скандалил, по крайней мере, с ней. Иногда, когда она ставила ему капельницу, он рассказывал ей про порты на Волге, про шторма и ледоход. Говорил отрывисто, скупясь на слова, но Ирина научилась слушать тишину между ними. В день его выписки в ординаторскую заглянул молодой мужчина. Высокий, с открытым, приятным лицом и такими же выцветшими, как у старика, но добрыми глазами.
— Здравствуйте. Я ищу Ирину Петровну.
— Я вас слушаю, — Ирина подняла на него глаза.
— Я Николай, сын Николая Афанасьевича. Отец просил передать вам огромное спасибо. И вот это, — он протянул ей тяжелый бумажный пакет. — Он сказал, вы поймете.
Ирина заглянула внутрь. Там лежало несколько крупных, серебристых вобл, источающих тот самый, знакомый с детства астраханский дух, и сверток. Она развернула его. Внутри оказалась старая, пожелтевшая речная карта Волги с нанесенными от руки пометками.
— Он сказал, это карта его жизни, — смущенно улыбнулся Николай. — И что вы единственный человек в этой больнице, кто не пытался лечить ему душу. Спасибо вам. Вы его спасли. Он очень сложный человек.
— Он сильный человек, — поправила Ирина. — Просто устал.
— Может, позволите вас как-нибудь угостить кофе? В благодарность. Я был бы очень рад, — его предложение прозвучало так просто и искренне, что отказать было невозможно.
— Я не пью кофе, — улыбнулась она. — Но от чая с чабрецом не откажусь.
Они обменялись номерами. Вечером, сидя дома, она рассматривала старую карту. Каждая пометка, каждая линия на ней была историей. Она вдруг поняла, что у нее тоже есть своя карта. И на ней только что появилась новая, неизведанная территория.
Телефон пиликнул. Сообщение. От Николая.
«Ирина Петровна, а вы любите гулять по набережной, когда спадет вода? Там осенью особенный запах».
Она посмотрела на свою вышивку. На игру света на бисерных куполах. Потом перевела взгляд в окно. Дождь кончился. Над мокрыми крышами Астрахани в разрыве туч показался тонкий, острый серп молодого месяца. Ирина улыбнулась и начала набирать ответ.