Наталья обнаружила завещание случайно. В один из тех бесконечных дождливых кемеровских дней, когда серый свет едва просачивается сквозь мокрые стекла, а город, кажется, затапливает не только водой, но и густой, въедливой тоской. Она решила навести порядок в ящиках стола Станислава, чего не делала уже много лет. Пятнадцать лет, если быть точной. С тех пор, как инсульт превратил ее деятельного, громкого мужа в неподвижное тело с угасающим взглядом, прикованное к постели в их общей спальне.
Пыль лежала толстым, бархатным слоем. Пахло старой бумагой, лекарствами и чем-то еще, неуловимо-мужским, что не выветрилось даже за полтора десятилетия. В самом дальнем углу нижнего ящика, под стопкой пожелтевших профсоюзных грамот, она нащупала плотный конверт из дорогой бумаги. Не ее бумага. Не их. Нотариальная контора «Щит и Закон». Сердце сделало неуклюжий, болезненный кульбит.
Она села прямо на пол, на старый персидский ковер, прислонившись спиной к холодной ножке стола. Пальцы, привыкшие к гладкости книжных страниц и сухости каталожных карточек, дрожали, когда она вскрывала конверт. Текст был набран четким, бездушным шрифтом.
«Я, Станислав Игоревич Романов, находясь в здравом уме и твердой памяти…»
Наталья читала, а строчки плыли, сливаясь в одно сплошное пятно предательства. Все. Квартира на проспекте Ленина, в которой она прожила с ним двадцать лет. Дача под Журавлями, где каждая грядка была вскопана ее руками. Старенькая «Нива», на которой она возила его по врачам. Даже банковский счет с его инвалидной пенсией, которую она же и оформляла, бегая по инстанциям. Все это он, ее муж, за которым она ухаживала пятнадцать лет, меняя памперсы, кормя с ложечки и переворачивая по часам, чтобы не было пролежней, завещал своей первой жене. Женщине, с которой развелся тридцать лет назад и которая давно жила где-то в Новосибирске.
Она не заплакала. Слезы замерзли где-то в горле ледяным комком. Комната, такая знакомая, вдруг стала чужой. Стены давили. Шум дождя за окном превратился в оглушительный рев. Она сидела на полу, сжимая в руке бумагу, которая только что перечеркнула пятнадцать лет ее жизни, и смотрела на капли, ползущие по стеклу. Они были похожи на чьи-то чужие, беззвучные слезы.
Она встала. Ноги затекли и не слушались. В спальне пахло так же, как и всегда: смесью мази от пролежней и бульона, который она сварила утром. Станислав лежал, устремив невидящий взгляд в потолок. Его дыхание было ровным, свистящим.
Наталья подошла к кровати. Она не кричала. Не трясла его за иссохшее плечо. Она просто положила завещание ему на грудь, поверх одеяла.
— Стас, — ее голос был удивительно спокойным, почти безжизненным, как у диктора, зачитывающего прогноз погоды. — Я нашла.
Он медленно перевел на нее взгляд. В мутных глазах на секунду промелькнуло что-то осмысленное. Страх. Или подобие стыда. Губы шевельнулись, издавая слабый, сиплый звук.
— Ната… ша…
— Пятнадцать лет, Стас.
Он снова что-то просипел. Может быть, «прости». Может быть, «пойми». Это уже не имело значения. Она смотрела на него, на человека, которому отдала лучшие годы своей зрелости, и не чувствовала ничего. Ни злости, ни обиды. Только пустоту. Огромную, выжженную дотла пустоту, как после степного пожара.
— Я ухожу, — сказала она так же тихо. Повернулась и вышла из комнаты, оставив его наедине с его последней волей.
Первым делом она позвонила Екатерине. Катька, ее единственная настоящая подруга еще со времен библиотечного техникума, примчалась через сорок минут, несмотря на ливень, с мокрым зонтом и лицом, готовым к войне.
— Ну, показывай, — сказала она с порога, стряхивая воду с плаща.
Наталья молча протянула ей бумагу. Катя, не разуваясь, пробежала глазами по строчкам. Ее лицо из боевого стало сначала удивленным, потом багровым от ярости.
— Ах ты ж… козел вонючий! — выдохнула она, и это прозвучало не как ругательство, а как юридический вердикт. — Парализованный козел!
Она плюхнулась на стул в прихожей, отшвырнув мокрый зонт в угол.
— Так. Без паники. Я сейчас своему двоюродному брату позвоню, он юрист. Мы это завещание оспорим в два счета! Ты законная жена, пятнадцать лет ухода за недееспособным… Да мы его первую жену по миру пустим! Мы докажем, что он был не в своем уме, когда это подписывал!
Наталья медленно покачала головой. Она стояла, прислонившись к дверному косяку, и смотрела на подругу, как на бурлящий котел.
— Я не буду ни с кем судиться, Катя.
Екатерина замерла.
— В смысле? Ты сейчас серьезно? Наташ, ты в своем уме? Он у тебя украл пятнадцать лет жизни и хочет украсть все остальное! Ты будешь на улице жить? В свои пятьдесят три?
— Я сниму квартиру. У меня есть сбережения. Немного.
— «Немного»! — Катя вскочила. — Он тебе обязан по гроб жизни! А ты… ты что, просто так ему это подаришь? Этой… мымре новосибирской? Наташа, очнись! Нужно бороться!
В этом и был их главный, вечный спор. Катя всегда была борцом. Она пробивала себе место под солнцем, судилась с управляющей компанией из-за протекающей крыши, добивалась повышения на работе, выгрызала для сына место в лучшей гимназии. Наталья же всегда предпочитала отступить, уйти, сохранить внутренний покой. Она работала в тишине областной библиотеки, в отделе редкой книги, где главным звуком был шелест страниц. Ее миром были покой и порядок.
— Катя, я не хочу больше тратить на него ни дня своей жизни. Ни на него, ни на его первую жену, ни на суды. Понимаешь? Судиться — это значит снова и снова возвращаться к нему, думать о нем, ненавидеть его. А я не хочу. Я хочу просто вычеркнуть его.
— Вычеркнуть?! — голос Екатерины звенел от возмущения. — Ты не ручку из пенала вычеркиваешь! Это квартира! Дача! Это твоя жизнь! Это несправедливо!
— Мир вообще несправедлив, — тихо ответила Наталья. — Я просто больше не хочу в этом участвовать.
Они смотрели друг на друга. Две женщины, дружившие тридцать лет. Одна — пламя, другая — вода. И сейчас это пламя грозило выжечь в Наталье последние остатки сил.
— Значит, я сама позвоню брату, — упрямо сказала Екатерина. — Ты можешь не участвовать. Я все сделаю сама. Ты потом мне спасибо скажешь.
— Не надо, Катя. Пожалуйста.
— Надо, Наташа, надо! Кто-то же должен за тебя постоять, если ты сама не можешь!
На следующий день на работе все было как обычно. Запах книжной пыли, скрип паркета, приглушенные голоса в читальном зале. Наталья сидела в своем закутке, окруженная стеллажами с дореволюционными изданиями. Ее работа была медитативной. Нужно было аккуратно перелистывать хрупкие страницы, описывать каждую книгу для нового электронного каталога: сохранность, наличие водяных знаков, пометки на полях. Руки делали привычное дело, но мысли были далеко.
В обеденный перерыв к ней подошла заведующая отделом, Антонина Павловна, женщина строгая, но справедливая.
— Наталья Андреевна, зайдите ко мне.
В ее кабинете пахло кофе и старым деревом.
— У нас тут проект намечается, — начала Антонина Павловна без предисловий. — Министерство культуры выделило грант на оцифровку архивов Кузнецкого металлургического комбината. Документы сороковых-пятидесятых годов. Там приказы, личные дела, фотографии. Огромный пласт истории. Работа пыльная, кропотливая. Нужно все систематизировать, прежде чем сканировать. Никто не хочет браться. А я подумала о вас. Вы у нас самый дотошный сотрудник. Возьметесь? Это отдельная ставка, с доплатой.
Наталья смотрела на начальницу. Отдельная ставка. Отдельный проект. Отдельная жизнь.
— Я возьмусь, — ответила она, и впервые за последние сутки почувствовала под ногами что-то твердое.
Вечером она не пошла домой. Она пошла туда, где не была почти шестнадцать лет. Маленькая танцевальная студия в старом ДК, затерянном в глубине квартала. Она занималась бальными танцами с юности, даже выступала на городских конкурсах. Потом появился Станислав, потом быт, а потом его болезнь окончательно поставила на этом крест.
Дверь студии была приоткрыта. Изнутри лилась музыка — неторопливая, чувственная бачата. Пахло потом, канифолью и женскими духами. Наталья заглянула внутрь. Несколько пар кружились по залу. Вела занятия незнакомая молодая женщина. На скамейке у стены сидели несколько человек, переобуваясь.
Она хотела уйти. Это было глупо. Куда ей, пятидесятитрехлетней женщине с одеревеневшим от горя телом? Но что-то ее удержало. Музыка. Или, может быть, то, как самозабвенно двигалась одна из пар — мужчина и женщина ее возраста, чуть неуклюжие, но улыбающиеся друг другу.
Она вошла. Села на скамейку. Просто смотрела. Когда занятие закончилось, к ней подошел тот самый мужчина. Он был чуть старше ее, с сединой на висках и очень добрыми, уставшими глазами.
— Вы к нам? — спросил он. Голос у него был тихий, немного смущенный.
— Я… я просто смотрела. Раньше занималась. Давно.
— Мы тут все такие, «раньше занимались», — усмехнулся он. — Я вот второй месяц хожу. Ноги до сих пор путаются. Меня Виталий зовут.
— Наталья.
— Очень приятно. Приходите в следующую среду. У нас тут хорошая компания. Для тех, кто решил, что жизнь после пятидесяти не заканчивается.
Он подмигнул ей и ушел, оставив после себя легкий запах недорогого парфюма и ощущение неожиданного тепла.
Следующие несколько дней прошли в тумане. Наталья нашла на «Авито» крошечную однокомнатную квартиру на Радуге, с окнами, выходящими на реку. Съездила, посмотрела. Старая мебель, выцветшие обои, но чисто. И главное — вид на Томь и далекие трубы промышленных гигантов на том берегу. В этом индустриальном пейзаже была своя суровая, честная красота. Она оставила залог.
Дома она начала собирать вещи. Она не брала ничего из совместно нажитого. Только свое. Книги, которые покупала сама. Старые альбомы с фотографиями, где не было Станислава. Свою одежду. И в самой глубине шкафа она нашла их — старые, потертые туфли для танцев, в которых она когда-то танцевала свой последний вальс. Она бережно завернула их в полотенце.
Екатерина звонила каждый день.
— Юрист сказал, дело верное. Нам нужно твое свидетельство о браке и его медицинская карта. Наташа, ты меня слышишь?
— Слышу, Катя. Я переезжаю в субботу.
В трубке повисла тишина.
— Куда?
— Я сняла квартиру.
— Ты… ты все-таки это делаешь? — в голосе подруги было отчаяние. — Ты просто сдаешься?
— Я не сдаюсь. Я начинаю жить.
— Это не жизнь, это бегство! Ты убегаешь от того, что тебе должны! Ты предаешь саму себя!
— Катя, если ты хочешь мне помочь, помоги перевезти вещи в субботу. Если нет — я справлюсь сама.
Это был ультиматум. И обе это понимали.
В пятницу вечером, когда Наталья складывала последнюю коробку с книгами, в дверь позвонили. На пороге стояла Екатерина, а за ее спиной — незнакомый мужчина в строгом костюме и с портфелем.
— Наташа, познакомься, это Олег Игоревич, мой брат, — торопливо сказала Катя. — Он просто задаст тебе пару вопросов. Это ни к чему не обязывает.
Наталья посмотрела на подругу, потом на ее брата, который смотрел на нее с профессиональным сочувствием. В этот момент она почувствовала не злость, а острую, пронзительную жалость к Кате. Та искренне верила, что спасает ее, навязывая ей свою войну, свою правду.
— Здравствуйте, Олег Игоревич, — ровно сказала Наталья. — Простите, но я не буду с вами разговаривать.
— Наталья Андреевна, я понимаю ваше состояние, — мягко начал юрист. — Но речь идет о вашем будущем. Мы можем подать иск о признании завещания недействительным…
— Катя, — перебила его Наталья, глядя прямо в глаза подруге. — Я просила тебя.
— Но я же хочу как лучше! — почти крикнула Екатерина. — Ты не понимаешь, что делаешь! Ты останешься ни с чем!
— У меня останусь я, — тихо, но твердо ответила Наталья. — Этого достаточно. А теперь, пожалуйста, уходите. Оба.
Она закрыла дверь перед их ошеломленными лицами. Прислонилась к ней спиной и медленно сползла на пол. На этот раз слезы все-таки пришли. Не горькие, не обиженные, а тихие, очищающие. Она плакала не о Станиславе и не о потерянной квартире. Она плакала о своей дружбе, которая трещала по швам из-за того, что она, наконец, выбрала себя.
В субботу утром, когда она выносила последнюю коробку, на лестничной площадке появилась запыхавшаяся Екатерина. Она была без макияжа, в старой спортивной куртке.
— Куда ставить? — буркнула она, кивая на коробку в руках Натальи.
Наталья молча смотрела на нее.
— Ну что уставилась? — не выдержала Катя. — Думала, я тебя брошу? Я на тебя злюсь, дура ты упрямая. Но я тебя не брошу. Поехали, пока твоя «Газель» весь двор не перегородила.
Они перевезли вещи в молчании. Уже в новой, пустой квартире, пахнущей пылью и чужой жизнью, Екатерина села на подоконник и закурила. Она редко курила.
— Я все равно считаю, что ты неправа, — сказала она, глядя на дым, уплывающий в открытую форточку. — Но… — она затянулась. — Я вчера полночи думала. Наверное, ты сильнее меня. Я бы так не смогла. Я бы вцепилась в эту квартиру зубами. Грызлась бы до последнего. А ты… просто отпустила.
— Я не отпустила, — Наталья распаковывала коробку с книгами. — Я выбрала, на что тратить оставшуюся жизнь. На войну или на себя.
Екатерина потушила сигарету о банку, которую предусмотрительно принесла с собой.
— Ладно. Проехали. Шторы вешать будем или сначала коньяк? Я купила.
Наталья улыбнулась. Впервые за много дней.
— Сначала коньяк.
Новая жизнь началась с расстановки книг. Потом была первая ночь на новом месте, когда каждый скрип казался оглушительным. И первое утро, когда солнце, пробившееся сквозь тучи, залило комнату светом, отражаясь от широкой глади Томи. Наталья сварила себе кофе, села на подоконник, как вчера сидела Катя, и почувствовала себя… свободной. Пугающе, пьяняще свободной.
На работе она с головой ушла в архивы КМК. Это был целый мир. Она перебирала пожелтевшие личные дела сталеваров и прокатчиков, читала приказы о премировании за перевыполнение плана, рассматривала выцветшие фотографии молодых, серьезных лиц. Она прикасалась к истории своего города, чувствовала его пульс. Эта работа заземляла, давала опору.
В среду она снова пошла в танцевальную студию. В своих старых, но таких родных туфлях. Она встала в последнюю линию, стараясь повторять движения за тренером. Тело помнило. Неуклюже, со скрипом, но оно вспоминало забытые шаги вальса, повороты танго, легкие покачивания румбы.
Виталий оказался ее партнером на разминке.
— Я же говорил, что вы вернетесь, — улыбнулся он.
Его рука, легшая ей на талию, была уверенной и теплой. Они двигались неловко, сбивались, наступали друг другу на ноги и смеялись. В этом не было ни страсти, ни флирта. Было что-то другое — товарищество. Понимание двух людей, которые в середине жизни учатся делать первые шаги в чем-то новом.
Они стали регулярно танцевать вместе. После занятий иногда шли пить чай в маленькое кафе неподалеку. Он рассказывал о себе. Инженер-конструктор на пенсии, два года назад похоронил жену после долгой болезни. Дочь живет в Москве. Он пришел на танцы, чтобы «не сойти с ума от тишины в квартире». Их истории были разными, но боль в них была созвучной.
Прошло два месяца. Летние дожди сменились прохладной осенней ясностью. Наталья обжила свою маленькую квартиру. На окне появился цветок в горшке — подарок Кати. На стене — несколько акварелей с видами старого Кемерова, купленных на вернисаже у местного художника. Она все еще работала с архивами, и эта работа захватывала ее все больше. Она даже начала писать небольшие статьи для библиотечного вестника о судьбах людей, чьи дела проходили через ее руки.
Однажды вечером, когда она сидела с ноутбуком, просматривая оцифрованные фотографии, пришло сообщение. От Екатерины. Короткое: «Он умер».
Наталья долго смотрела на эти два слова. Она не почувствовала ничего. Ни облегчения, ни злорадства, ни печали. Просто точка. Последняя точка в давно законченном предложении.
Она не пошла на похороны. Вместо этого она пошла к реке. Стояла на набережной, кутаясь в пальто, и смотрела на темную воду, на огни на том берегу. Прошлое, наконец, отболело и ушло по течению.
Вернувшись домой, она достала телефон. Набрала сообщение и отправила его Екатерине: «Спасибо, что ты есть». Ответ пришел почти мгновенно: «И ты, дура».
Потом она увидела еще одно непрочитанное сообщение. От Виталия.
«Наталья, я тут подумал… Может, попробуем осилить ту ужасную бачату в субботу? Только чур, на ноги мне не наступать. Хотя бы в первый час».
Наталья подошла к окну. Ночной город горел тысячами огней. В них больше не было тоски. В них была жизнь. Она улыбнулась, чувствуя, как в груди рождается легкое, теплое предвкушение. Она не знала, что будет завтра. Но впервые за много лет ей было по-настоящему интересно это узнать. Она медленно набрала ответ: «Попробую. Но ничего не обещаю».