– Мама, тётя говорит, что вы меня украли у настоящих родителей! – спросила дочь.
Слова Елены упали в утреннюю тишину кухни, как осколки льда в горячий кофе. Лидия замерла, не донеся ложку с творожной запеканкой до рта. За окном серый уфимский рассвет нехотя отдирал себя от ночной темноты, снег, начавшийся ночью, превратился в мокрую, пакостную изморось, стекавшую по стеклу мутными слезами. В квартире пахло корицей и свежесваренным кофе – запахами уюта, который только что треснул, как тонкая фарфоровая чашка.
Елене было тридцать восемь. Она сидела напротив, прямая, напряженная, её обычно живые глаза сейчас были двумя темными колодцами, в которых плескался страх и недоверие. Это был не детский вопрос, не глупая фантазия. Это было обвинение.
– Лена… что за глупости? – голос Лидии оказался неожиданно хриплым, чужим. Рука с ложкой дрогнула, и комок запеканки шлепнулся обратно в тарелку. – Какая тётя? Моя сестра? Что она тебе наговорила?
– Она позвонила вчера. Сказала, что больше не может молчать. Что ты всю жизнь меня обманывала. Что мой день рождения на самом деле – день, когда ты меня забрала. У какой-то несчастной девушки из деревни. Мам, это правда?
Лидия смотрела на дочь и видела в её лице не знакомые черты, а отражение своего собственного шестидесятидвухлетнего ужаса. Сестра. Конечно, сестра. Кто ещё мог с такой садистской точностью вонзить нож в самое сердце, выждав сорок лет.
– Это ложь, Леночка. Грязная, отвратительная ложь, – Лидия попыталась вложить в голос всю силу своей врачебной убедительности, тот тон, которым она сообщала пациентам, что их сердце выдержит, что операция прошла успешно. Но слова звучали фальшиво даже для неё самой. Внутри, под слоями прожитых лет и профессиональной выдержки, зашевелился холодный, липкий червь сомнения. Не сомнения в факте – сомнения в том, *как* этот факт был преподнесён.
Елена покачала головой, её губы дрожали.
– Она сказала… она сказала, что у неё есть доказательства. Какие-то письма. И что папа всё знает.
Папа. Леонид. Её бывший муж, с которым они не разговаривали уже лет десять, обмениваясь лишь сухими поздравлениями через дочь. Мысль о необходимости звонить ему вызвала приступ тошноты.
– Я должна идти, – Елена резко отодвинула стул. – Мне нужно подумать. Не звони мне пока, пожалуйста.
Она ушла, оставив за собой шлейф дорогих духов и оглушающую тишину. Лидия осталась одна в своей идеальной кухне, среди баночек со специями, медных туркок и запаха корицы. Она, Лидия Аркадьевна, уважаемый врач-кардиолог с сорокалетним стажем, спасшая сотни жизней, только что была обвинена в похищении собственной дочери. И самое страшное – она не могла просто рассмеяться этому в лицо. Потому что в каждой лжи есть доля правды, и её сестра знала, на какую именно правду надавить.
Пасмурное утро перетекало в такой же серый день. Лидия механически оделась, вышла на улицу. Мокрый снег летел в лицо, холод пробирал сквозь дорогое пальто. Уфа казалась враждебной и чужой. Она шла по улице Ленина, мимо знакомых зданий, но видела лишь отражение своего растерянного лица в витринах. В больнице её ждали пациенты, обход, консилиум. Работа всегда была её спасением, её крепостью. Но сегодня стены этой крепости казались картонными.
В ординаторской пахло лекарствами и крепким чаем. Виталий, заведующий соседним отделением, хирург от бога и её давний друг, поднял на неё глаза от истории болезни.
– Лида, ты выглядишь так, будто тебе кардиограмму снимали во время землетрясения. Что стряслось?
– Ничего, Виталий. Просто погода, – соврала она.
– Айда-ка брось, – он использовал это характерное местное словечко, которое всегда её забавляло. – Я тебя двадцать лет знаю. У тебя лицо, как будто ты диагноз перепутала. Колись.
Лидия молча налила себе воды из кулера. Руки дрожали. Рассказать? Разделить этот абсурдный, липкий ужас с кем-то?
– Моя дочь… она думает, что я её украла.
Виталий поперхнулся чаем.
– В каком смысле? Как чемодан с вокзала?
– Почти. Сестра постаралась. Напела ей в уши какой-то бред из прошлого.
Он посмотрел на неё долго, серьёзно. Его взгляд, привыкший видеть людей насквозь, сейчас был полон не хирургической дотошности, а человеческого сочувствия.
– Прошлое – такая штука, Лид. Оно не всегда то, чем мы его помним. Иногда мы сами его редактируем, чтобы было не так больно. Может, пора открыть оригинал?
Его слова попали в цель. Она и сама всю жизнь была главным редактором своей биографии. Она вычеркнула из неё унизительные ссоры с Леонидом, его пьяные выходки, свою собственную глухую тоску. И ту историю с появлением Лены… она тоже её отшлифовала до блеска, превратив в красивую сказку о долгожданном чуде.
Весь день она работала на автопилоте. Осматривала пациентов, слушала их сердца стетоскопом, вникала в мерцательные аритмии и постинфарктные состояния. Был у неё один сложный парень, молодой совсем, лет двадцати пяти, с редкой врождённой патологией. Его сердце выписывало такие пируэты на мониторе, что любой кардиолог схватился бы за голову. Но Лидия знала, что делать. Она часами сидела над его кардиограммами, подбирая терапию, как ювелир подбирает камни. Эта сосредоточенность на чужом, буквально бьющемся на грани сердце, отвлекала от её собственного, которое, казалось, превратилось в кусок льда.
Вечером, вернувшись домой, она не включила телевизор, не открыла книгу. Она прошла на кухню, достала муку, яйца, масло, огромную миску для теста. Если мир рушится, нужно делать то, что умеешь лучше всего. Лидия умела спасать сердца и печь пироги. Сегодня она будет печь большой башкирский бэлиш. Сложный, требующий времени и внимания.
Она методично просеивала муку, глядя, как белая пыль оседает в миске. Воспоминания, которые она так долго держала под замком, начали просачиваться.
…Зима, такая же серая и слякотная. Маленькая съёмная квартира на окраине Уфы. Ей двадцать четыре, Леониду двадцать шесть. Он – молодой инженер на заводе, она – интерн в кардиологии. И пустота. Страшная, звенящая пустота после двух замерших беременностей и вердикта врачей: «Детей у вас, скорее всего, не будет». Леонид начал пить. Не запоями, а так, по-тихому, каждый вечер. А потом позвонила её сестра из Стерлитамака. Взволнованная, таинственная. Сказала, что есть выход.
Лидия начала месить тесто. Упругое, податливое, оно забирало её гнев и страх. Руки работали сами, вспоминая десятилетия практики.
…Сестра привезла её в какую-то деревню под Ишимбаем. Изба, пахнущая кислым молоком и дымом. На кровати – совсем юная девушка, почти девочка, с огромными, испуганными глазами. И рядом с ней – крошечный сверток. Девочка была их дальней-дальней родственницей, сиротой. Забеременела от проезжего молодца и теперь не знала, что делать. Отдать в дом малютки? Оставить себе и поставить крест на жизни в деревне, где её заклеймят позором? Сестра, всегда практичная и деловая, всё устроила. Договорилась. Не было никаких денег, никакого выкупа. Была пачка дефицитного чая, отрез хорошей ткани и обещание, что о девочке будут заботиться. И ещё – устная договоренность, что никто никогда об этом не узнает. Они уехали оттуда ночью, с крошечным, пахнущим молоком свёртком. Леонид ждал их на вокзале в Уфе. Он был трезв и растерян. Он посмотрел на младенца, потом на Лидию и сказал только одно: «Значит, будет Лена».
Никакого воровства. Никакого криминала. Просто серая зона морали, продиктованная отчаянием с одной стороны и желанием спасти – с другой. Они оформили всё как усыновление, но через подставные документы, которые помог сделать знакомый сестры. Чтобы быстрее, чтобы без очередей и унизительных комиссий. Чтобы никто не задавал лишних вопросов. Они создали легенду о родах в другом городе. И Лидия так вжилась в эту легенду, что почти поверила в неё сама. Она заставила себя забыть испуганные глаза той девушки, запах бедной избы, свой собственный липкий страх, когда они увозили чужого, но уже такого родного ребёнка.
Тесто было готово. Лидия накрыла его полотенцем и оставила подходить. Теперь нужно было звонить Леониду.
Она нашла его номер в старой записной книжке. Гудки тянулись вечность.
– Слушаю, – его голос стал ниже, глуше, чем она помнила.
– Лёня, это Лида.
Пауза. В трубке было слышно, как он дышит.
– Что-то с Леной?
– И с ней тоже. Нам нужно поговорить. Срочно.
– Я занят.
– Леонид, – в её голосе зазвенел металл, тот самый, что заставлял трепетать молодых ординаторов. – Наша дочь считает, что мы её украли. Твоя помощь в создании этой ситуации была неоценимой. Будь добр, найди полчаса, чтобы помочь мне её разгрести.
Они встретились на следующий день в маленькой кофейне на набережной Белой. Река подо льдом казалась серой и мертвой. Леонид постарел, осунулся. В уголках глаз залегла сеть морщин, не от смеха – от усталости.
– Зачем ты ворошишь это? – спросил он, не глядя на неё. – Сорок лет прошло.
– Это не я. Это моя сестра. Позвонила Лене и вывалила на неё свою версию правды.
Леонид выругался. Тихо, но грязно.
– Я всегда говорил, что она змея. Завидовала тебе всю жизнь. Завидовала, что ты в Уфе, что врач, что у тебя всё получилось. Даже Ленку она тебе завидовала.
Он рассказал свою часть истории. Как он боялся, что Лидия совсем сломается после второго выкидыша. Как он согласился на эту авантюру, потому что видел в ней единственный шанс спасти их семью.
– Ты думаешь, я не помню? – он горько усмехнулся. – Помню всё. И ту девчонку помню. И как ты тряслась всю дорогу до Уфы, прижимая Ленку к себе, будто её могли отнять в любой момент. Ты не украла её, Лида. Ты её спасла. И себя спасла. И меня, на какое-то время.
– Но документы… они ведь были… не совсем настоящие.
– Они были достаточно настоящими, чтобы Лена стала нашей дочерью. Чтобы никто и никогда не мог на неё претендовать. Твоя сестра знала, на что давить. Она взяла правду, вывернула её наизнанку и подала как сенсацию. Что ты собираешься делать?
Лидия смотрела в окно, на заснеженные деревья. Что она собирается делать? Врать дальше? Рассказывать новую, исправленную версию сказки? Нет. Хватит.
– Я расскажу ей правду. Всю. Без прикрас. Про наш страх, про отчаяние той девушки, про твой и мой эгоизм. Про то, что это было неправильно, но это был единственный выход, который мы тогда видели. Она взрослая. Она имеет право знать.
Леонид кивнул.
– Может, и так. Ты всегда была сильнее меня, Лида.
Разговор оставил горькое послевкусие, но и странное облегчение. Словно гнойник, который назревал сорок лет, наконец-то прорвался. Вечером, проверяя анализы своего сложного пациента, она вдруг увидела решение. Комбинация препаратов, которую она раньше не рассматривала. Рискованно, но это был шанс. Она почувствовала азарт, тот самый врачебный кураж, который не давал ей выгореть все эти годы. Её мозг, освобожденный от необходимости поддерживать старую ложь, заработал с удвоенной силой.
Она позвонила Елене.
– Лена, приезжай. Завтра. Я испекла бэлиш. Твой любимый. И мы поговорим. Я расскажу тебе всё. Обещаю.
Елена приехала на следующий день. Она выглядела измученной. Молча села за стол. Лидия поставила перед ней тарелку с огромным куском пирога. Золотистая корочка, ароматный пар, поднимающийся от начинки из картошки, мяса и лука. Запах дома.
И Лидия начала говорить.
Она не оправдывалась. Она рассказывала. Про свою боль, про пустоту, про страх Леонида, про бедную девочку-сироту в заброшенной деревне. Она говорила о своём эгоистичном желании стать матерью любой ценой и о своём безграничном страхе потерять этого крошечного ребёнка. Она рассказала о поддельных справках, о лжи соседям и коллегам, о том, как эта ложь стала частью её самой.
– Я не украла тебя, Лена. Но я и не родила. Правда где-то посередине, и она очень некрасивая. Я взяла тебя, потому что не могла без тебя жить. А твоя биологическая мать отдала тебя, потому что не могла жить с тобой. Это был наш общий, отчаянный выбор. Я могу понять, если ты будешь меня презирать. Но я любила тебя каждую секунду этих тридцати восьми лет. И эта любовь – единственное, что в этой истории было настоящим.
Елена долго молчала, ковыряя вилкой пирог. Слёзы катились по её щекам и падали на тарелку.
– Значит… у меня где-то есть… другая мама?
– Была. Не знаю, что с ней стало, Лена. Мы договорились никогда не искать друг друга. Для её же блага.
– А тётя… зачем она?
– Зависть – страшная вещь, дочка. Она разъедает человека изнутри, как кислота. Она хотела разрушить мой мир. И у неё почти получилось.
Елена подняла на неё глаза. В них больше не было обвинения. Была боль, растерянность, но и что-то ещё. Понимание.
– Я не знаю, что мне теперь с этим делать, мама.
– Жить, – просто сказала Лидия. – Просто жить. Ты – это ты. Неважно, кто тебя родил. Важно, кто тебя вырастил и кто ты есть сейчас. Ты моя дочь. Если ты, конечно, всё ещё хочешь ею быть.
Елена отодвинула тарелку, встала, подошла к Лидии и обняла её. Крепко, как в детстве, когда боялась грозы.
– Конечно хочу, мамочка. Дура ты у меня. Надо было раньше рассказать.
На следующий день в больнице Лидия чувствовала себя так, будто с её сердца сняли тяжёлый камень. Она зашла в палату к своему молодому пациенту. Новая схема лечения сработала. Аритмия отступила. Парень улыбался, впервые за много недель.
– Лидия Аркадьевна, вы волшебница.
– Нет, – улыбнулась она в ответ. – Я просто хороший кардиолог.
Вечером ей позвонил Виталий.
– Ну что, починила своё сердце?
– И не только своё, – ответила Лидия, глядя в окно. Снег перестал, и сквозь тучи робко пробивался луч закатного солнца, окрашивая серые уфимские крыши в нежно-розовый цвет. – Знаешь, Виталий, иногда, чтобы вылечить старую болезнь, нужен радикальный метод. Даже если он очень болезненный.
Она повесила трубку и пошла на кухню. Впереди была новая жизнь. Не идеальная, не приукрашенная, с некрасивым прошлым и неизвестным будущим. Но зато – честная. И в этой честности была своя, особенная свобода. Она достала муку. Завтра придет Лена, и они вместе испекут чак-чак. Сладкий, липкий, как сама жизнь, в которой горечь и сладость перемешаны так тесно, что их уже невозможно отделить друг от друга.