Ветер бился в стекло с настойчивостью кредитора. Сороковой этаж башни в «Москва-Сити» должен был дарить ощущение полета и власти, но сегодня Веронике казалось, что ее заперли в стеклянной банке, которую кто-то остервенело трясет. Она сидела перед двумя мониторами, и синхронный перевод сложнейшего текста по квантовым вычислениям, который она должна была шлифовать, расплывался перед глазами. Тревога, холодная и вязкая, как утренняя морось, поднималась от живота к горлу.
«Твоя сестра всегда была любимчиком, а ты никому не нужна!»
Слова отца, сказанные на больничной койке за день до смерти, были ее персональным ветром, который никогда не утихал. Десять лет прошло, а он все дул, срывая с нее листья уверенности, заставляя ежиться даже в теплом офисе. Светлана, ее младшая сестра, — успешный ресторатор, яркая, громкая, всегда в центре внимания. А Вероника — переводчик-синхронист. Человек-невидимка в стеклянной будке, чей голос существует отдельно от тела. Идеальная метафора ее жизни.
Сегодняшняя тревога имела конкретное имя: Максим. Амбициозный выскочка из их агентства, который метил на то же место, что и она, — главный синхронист на грядущем Международном экономическом форуме. Это была не просто работа. Это был Эверест их профессии. Вершина, с которой ее, Веронику, наконец-то будет видно. А Максим делал все, чтобы она до этой вершины не добралась. Вчера он «случайно» удалил ее глоссарий с общего диска, а сегодня утром прислал ссылку на выступление спикера, которого им предстояло переводить в тестовом режиме. Спикер был сербом с чудовищным оксфордским акцентом и привычкой глотать окончания. Подпись Максима гласила: «Решил помочь. Он тот еще орешек, тебе будет сложно». Не «нам», а «тебе». Укол был точным и ядовитым.
Ветер снова ударил в окно. К черту. Она не могла работать. Схватив сумку, Вероника вышла из офиса, не обращая внимания на удивленный взгляд секретарши. Ей нужен был воздух. Не этот, кондиционированный, пахнущий пластиком и чужими духами, а настоящий, московский, пахнущий пылью, липовым цветом и грядущим дождем.
Она спустилась на набережную. Ветер тут же вцепился в ее волосы, распустив строгий пучок, разметал полы легкого тренча. Он был сильным, порывистым, но живым. Вероника шла быстро, почти не глядя по сторонам, пытаясь выдуть из головы отцовский голос и самодовольную ухмылку Максима. Она свернула в небольшой, почти безлюдный сквер, зажатый между высотками. Ветер здесь играл с молодыми листьями кленов, создавая шум, похожий на морской прибой.
Она резко остановилась, чтобы поправить выбившиеся пряди, и в этот момент в нее кто-то врезался. Несильно, но ощутимо. Мужчина, шедший навстречу и увлеченно смотревший в телефон, отшатнулся.
— Ой, простите, пожалуйста, — он поднял глаза. И замер.
Вероника тоже замерла. Глаза серо-голубые, как московское небо перед грозой. Знакомые. Невероятно знакомые. Но откуда? Лицо изменилось, покрылось сетью мелких морщин, но глаза…
— Вероника? — неуверенно произнес он. — Вероника Орлова?
Сердце сделало кульбит. Орлова. Фамилия бывшего мужа, которую она так и не сменила. Двадцать лет. Ее девичья фамилия была другой.
— Да. А вы…
— Дмитрий, — он улыбнулся, и в уголках глаз собрались те самые морщинки. — Мы учились вместе. На инязе. Только я на курс старше был.
Дмитрий. Дима. Тот самый Дима, который на третьем курсе читал со сцены Бродского так, что весь зал переставал дышать. Тот, в которого она была тайно и безнадежно влюблена. Тот, кто после выпуска уехал работать куда-то в Европу и пропал со всех радаров.
— Надо же, — это было все, что она смогла выдавить. Два слова, в которых уместилась целая жизнь, прошедшая с тех пор.
— Я здесь проект веду, по реновации промзон, — он будто оправдывался за свое появление. — А ты как? Все так же, с языками?
— Да. Синхронный перевод, — ответила она, и сама удивилась, как буднично это прозвучало.
— Серьезно. Я всегда думал, у тебя получится. У тебя была такая въедливость, в хорошем смысле.
Въедливость. Не талант, не искра, а въедливость. Это было так похоже на нее.
— Хочешь кофе? — неожиданно предложил он. — Тут за углом есть неплохое место. Если тебя ветер не сдует окончательно.
Вероника посмотрела на часы. Ей нужно было возвращаться, готовиться, грызть этот сербско-оксфордский гранит. Нужно было доказать Максиму, доказать себе, доказать призраку отца… Но вместо этого она услышала собственный голос:
— Идем.
Кофейня оказалась крошечной, с двумя столиками у окна. Пахло свежей выпечкой и корицей. Этот запах, теплый и домашний, на мгновение вытеснил ледяную тревогу. Они сели друг напротив друга. Горячая керамика чашки обжигала пальцы.
— Так и живешь в Москве? — спросил Дмитрий, размешивая сахар.
— Так и живу. Была замужем. Развелась лет семь назад. Детей нет.
Она выпалила это как на допросе. Сухие факты. Вот, смотри, ничего особенного. Не нужна.
— Я вдовец, — тихо сказал он. — Пять лет уже. Вернулся в Москву после… после всего. У меня дочь, взрослая, живет в Берлине.
Повисла пауза. Не неловкая — задумчивая. Ветер за окном завывал, раскачивая вывеску.
— Я помню, как ты читала доклад по стилистике Джойса, — вдруг сказал он. — Все засыпали, а ты горела. Тебя никто не слушал, кроме преподавателя и меня. Ты так злилась, что тебя не понимают. Но все равно доказывала свою правоту.
Вероника покраснела. Она и забыла тот доклад. Она помнила только свой стыд, когда увидела, что половина группы спит. А он помнил ее огонь.
— Что было бы, если бы я тогда подошел к тебе после доклада? — спросил он прямо, глядя ей в глаза.
Вопрос из прошлого ударил под дых. Что было бы? Она бы, наверное, умерла от счастья. А потом все равно бы все испортила своей неуверенностью, своим вечным чувством, что она — второй сорт после блистательной Светланы.
— Мы были детьми, — ответила она, удивляясь собственной мудрости. — Мы бы наломали дров и разбежались через год. Хорошо, что не подошел.
Дмитрий усмехнулся.
— Может быть. А может, и нет. Давай попробуем по-взрослому? Без дров. У меня на следующей неделе сдача важного этапа. Хочу отметить. Поужинаем?
Она хотела сказать «нет». Хотела сказать, что у нее решающая неделя в карьере, что она не может думать ни о чем другом. Хотела сказать, что нельзя войти в одну реку дважды, что она уже не та горящая девочка, а уставшая сорокатрехлетняя женщина, которая по утрам видит в зеркале морщины и разочарование.
— У меня дочь в твоем ведении? — спросила она вместо этого.
Он растерялся на секунду.
— В смысле?
— Ты сказал, у тебя дочь. Ты один? Никаких обязательств перед другими женщинами?
Это было так прямо, так не в ее стиле. Но тревога и внезапная встреча с прошлым сорвали с нее все привычные маски.
— Никаких, — твердо ответил он. — Я один.
— Тогда я согласна, — сказала она и отпила свой остывший капучино. Пенка оставила след на верхней губе, и она смущенно стерла его тыльной стороной ладони.
Когда она вернулась в офис, на ее рабочем столе лежал букет полевых ромашек. Без записки. Но она знала, от кого. Максим, проходивший мимо, бросил на цветы ядовитый взгляд.
— Романтика. Кто-то решил подсластить пилюлю перед провалом? Тестовое прослушивание перенесли на завтра, десять утра. Видимо, решили долго не мучить кандидатов.
Сердце ухнуло вниз. Завтра. У нее не было времени. Тревога вернулась, усиленная вдвое. Она села за стол, отодвинула ромашки и открыла файл с речью серба.
Телефон зазвонил. Светлана.
— Вер, привет! Слушай, у меня тут форс-мажор, — затараторила сестра без предисловий. — У шефа на «Красном Октябре» слетел банкет на завтрашний вечер. Срочно нужна замена. Я ему тебя порекомендовала. Там будут французы, важные шишки из Michelin. Тебе надо просто посидеть с ними, поболтать, перевести меню, ну ты знаешь. Легкие деньги и полезные связи. Шеф в восторге от идеи, сказал, что это гениально — переводчик за столом.
— Света, я не могу, — устало сказала Вероника. — У меня завтра важнейшее прослушивание в десять. Я всю ночь буду готовиться.
— Ой, да брось ты эти свои прослушивания! — беззлобно, но обесценивающе фыркнула сестра. — Вероник, это шанс! Папа всегда говорил, что тебе не хватает хватки, что ты зарываешься в свои книжки и никому не нужна. А тут — реальные люди, реальный мир! Ты сможешь познакомиться с кем-нибудь. Сколько можно одной сидеть?
«Никому не нужна». Удар пришелся точно в цель. Светлана даже не поняла, что сделала. Она просто транслировала семейную установку, впитанную с молоком матери.
— Я не могу, — повторила Вероника, чувствуя, как холодеют пальцы.
— Ну как хочешь. Дело твое, — в голосе сестры проскользнуло разочарование. — Просто хотела помочь. Ладно, я другого кого-нибудь найду. Не раскисай там.
Короткие гудки. Вероника положила трубку и уставилась на монитор. Буквы плясали. «Тебе будет сложно». «Никому не нужна». «Не раскисай там». Ветер за окном выл, как раненый зверь. Она чувствовала себя точно так же.
Она зашла в свою квартиру на Малой Бронной и первым делом прошла на кухню. Это было ее святилище. Идеальный порядок, наточенные до бритвенной остроты японские ножи, ряды баночек со специями со всего мира. Кулинария была ее второй страстью, ее медитацией. Когда мир вокруг трещал по швам, она начинала готовить. Точные граммовки, выверенные движения, предсказуемый результат — это заземляло, возвращало контроль.
Она достала муку, дрожжи, яйца. Сегодня будет фокачча. Сложное, капризное тесто, требующее внимания и тепла рук. Она будет месить его, вкладывая в него всю свою тревогу, всю свою ярость, всю свою неуверенность.
Руки работали автоматически. Просеять муку, смешать с дрожжами, добавить теплую воду, оливковое масло. Тесто сначала липло к рукам, было бесформенным и слабым. Она месила его долго, яростно, ударяя о дубовую доску. Постепенно оно становилось упругим, гладким, живым. Она чувствовала, как вместе с тестом меняется и ее состояние. Хаос в голове уступал место сосредоточенности.
Она поставила тесто подходить в теплое место, а сама вернулась к ноутбуку. Речь серба. Теперь она слушала его не как жертва, а как охотник. Она вслушивалась в мелодику его странного акцента, ловила ритм, выписывала идиомы. Въедливость. Дима был прав. Это была ее суперсила.
Она работала несколько часов подряд, прерываясь, чтобы обмять тесто и снова дать ему подойти. Запах дрожжей и розмарина, который она добавила в фокаччу, смешивался с запахом старых книг и озона от работающей техники.
В девять вечера пришло сообщение от Дмитрия: «Как подготовка? Ветер не унес?».
Она посмотрела на букет ромашек, стоявший в стакане на кухонном столе. И ответила: «Ветер только помогает лететь. А у меня тут фокачча подходит. Пахнет Италией».
«Береги для меня кусочек», — пришло в ответ.
Вероника улыбнулась. Впервые за весь день. Она отправила фокаччу в духовку и снова села за работу. Она работала до двух часов ночи, пока голос серба не стал ей родным. Она знала, где он сделает паузу, где проглотит звук, где ввернет свою любимую английскую поговорку. Она была готова.
Утром ветер стих. Москва проснулась умытой и тихой. Вероника надела строгий брючный костюм, сделала безупречный, но незаметный макияж. Посмотрела на себя в зеркало. Женщина сорока трех лет. В уголках глаз — морщинки. Во взгляде — стальная решимость. Она отломила кусок еще теплой, ароматной фокаччи, завернула в пергамент и положила в сумку.
Офис, где проходило прослушивание, гудел, как улей. Десять лучших синхронистов агентства боролись за одно место. Максим уже был там, в идеально отглаженном костюме, с белоснежной улыбкой. Он подошел к ней.
— Нервничаешь, Орлова? — спросил он вполголоса. — Я слышал, тебе вчера сестра работу подгоняла. В ресторанах развлекать — это больше твое. Там думать не надо.
Он нажал на самую больную точку. Он знал. Откуда-то знал.
«Твоя сестра всегда была любимчиком…»
Вероника вдохнула. И выдохнула.
— Знаешь, Максим, — сказала она тихо и отчетливо. — Есть повара, которые готовят для мишленовских ресторанов. А есть те, кто разогревает замороженные обеды. Каждому свое. Не отравись своим.
Она развернулась и пошла к своей кабинке, оставив его с открытым ртом.
Стеклянная будка была ее полем боя. Наушники отрезали внешний мир. Перед ней был монитор с прямой трансляцией и микрофон. В соседней кабинке сел Максим. Они должны были работать по очереди, по пятнадцать минут. Жребий выпал ему начинать.
Вероника закрыла глаза и сосредоточилась на дыхании. Она не слушала Максима. Она настраивала свой собственный инструмент — мозг, голос, нервы.
И вот ее очередь. На экране появился тот самый сербский экономист. Он начал говорить. Быстро, скомканно, перескакивая с темы на тему. Вероника включила микрофон. И полился перевод. Чистый, точный, без единой запинки. Она не переводила слова. Она транслировала смысл. Она стала его голосом, его тенью. Она чувствовала ритм его мысли, предугадывала повороты.
И тут он произнес фразу. Длинную, запутанную, полную технических терминов и метафор, отсылающую к какому-то малоизвестному сербскому эпосу. Фраза-убийца. Та, на которой ломаются даже лучшие.
Вероника на секунду замерла. В ушах зазвенела тишина. И в этой тишине отчетливо прозвучал голос отца: «…никому не нужна!». Она увидела самодовольное лицо Максима, который наверняка сейчас ухмылялся в своей кабинке. Она почувствовала, как ледяные пальцы тревоги сжимают горло. Провал. Вот он.
Но потом она вспомнила. Вспомнила, как Дмитрий сказал: «У тебя была такая въедливость». Вспомнила теплое, упругое тесто в своих руках. Вспомнила запах розмарина. Вспомнила свое отражение в зеркале этим утром. Решимость.
Она не была слабой. Она была въедливой.
И она перевела. Она разобрала эту фразу на атомы и собрала заново на русском языке. Это было не дословно. Это было гениально. Она нашла идеальный эквивалент, сохранив и смысл, и метафору, и даже ироничный подтекст. Это длилось всего несколько секунд, но для нее прошла целая вечность. Вечность, в которой вся ее прошлая жизнь, все ее страхи и сомнения сжались в одну точку, а потом были раздавлены силой ее интеллекта и воли. Катарсис.
Она закончила свои пятнадцать минут на одном дыхании. Сняла наушники. Руки слегка дрожали, но внутри было абсолютное, звенящее спокойствие.
Когда она вышла из кабинки, на нее смотрели все. Комиссия, состоявшая из заказчиков и руководства агентства, и другие переводчики. В их взглядах было уважение. Максим стоял бледный, сжав губы. Он все понял.
Она молча прошла мимо них, вышла из офиса и только на улице позволила себе глубоко вздохнуть. Она это сделала. Не для отца, не для Максима, не для сестры. Для себя.
Вечером ей позвонил руководитель агентства.
— Вероника, поздравляю. Это было блестяще. Форум ваш.
— Спасибо, — просто ответила она. Никакой эйфории. Только спокойная, тихая радость.
Она повесила трубку. На экране высветился пропущенный от Максима. Она не стала перезванивать. Потом зазвонила Светлана. Вероника сбросила вызов. Она поговорит с ней позже. Когда будет готова.
Она прошла на свою кухню. Достала из сумки сверток с фокаччей. Отломила кусочек. Хрустящая корочка, пористый, пропитанный оливковым маслом и розмарином мякиш. Вкус победы.
Она взяла телефон и нашла в контактах номер Дмитрия. Сообщение было коротким: «Ужин в силе? Я принесу фокаччу».
Ответ пришел через минуту: «Только если расскажешь, как прошел твой бой. Я забронировал столик в "Северянах" на восемь. Увидишь, там тоже ветер гуляет по веранде. Но уже не страшный».
Вероника посмотрела в окно. Летний вечер опускался на Москву. Ветер все еще шевелил листья на деревьях у Патриарших. Но теперь он не казался ей враждебным. Он был просто частью жизни. Как и голоса из прошлого. Они никуда не денутся, но теперь она знала, что ее собственный голос звучит громче.
Она открыла шкаф, выбирая, что надеть. Не для того, чтобы произвести впечатление. А для того, чтобы отпраздновать. Она достала простое шелковое платье цвета ночного неба. Она не знала, что будет дальше с Дмитрием, с работой, с жизнью. Но впервые за долгие годы она чувствовала, что это неважно. Важно было то, что сейчас, в этот самый момент, она была на своем месте. И она была нужна. Прежде всего, самой себе.
Она сохранила номер Дмитрия в телефоне. Не «Дмитрий иняз» и не «Дмитрий архитектор». Просто «Дмитрий». Без смайликов и сердечек. Спокойно и по-взрослому. Это было только начало.