Туман, густой и молочный, как остывший кисель, облепил окна девятиэтажки, превращая привычный вид на волгоградский двор в размытое акварельное пятно. Татьяна провела пальцем по холодному стеклу. Пятьдесят восемь. Лето. И тревога, липкая, как этот утренний туман, просочившийся, казалось, сквозь закрытые рамы. Она отошла от окна и посмотрела на холст. Волга. Вечная ее Волга, которую она писала уже месяц, никак не могла обрести цвет. Серо-зеленая, мутная, вода не отражала ничего, кроме ее собственного смятения. Кисть в руке казалась чужой, тяжелой.
Телефонный звонок, резкий и неуместный в сонной тишине квартиры, заставил ее вздрогнуть. Она знала, кто это. Знала еще до того, как увидела на экране номер школы.
— Татьяна Андреевна, доброе утро, — голос секретаря, Лены, был неестественно бодрым. — Анатолий Петрович просит вас зайти. Прямо сейчас, если можно.
— Что-то срочное, Леночка? — спросила Татьяна, хотя сердце уже ухнуло вниз, в холодную пустоту.
— Не могу знать, — быстро протараторила девушка. — Сказал, очень важно. Ждет.
Короткие гудки. Татьяна положила трубку на старый дисковый аппарат, который держала скорее как предмет интерьера. Важно. Утром. Летом, когда до нового учебного года еще месяц. Это не к добру. Она посмотрела на свои руки – подушечки пальцев в едва заметных пятнышках ультрамарина и охры. Руки учительницы. Руки художницы. Сейчас они мелко дрожали.
Она оделась механически: строгое летнее платье, туфли на невысоком каблуке. Никаких украшений, кроме тонкой серебряной цепочки – подарок сына на один из прошлых дней рождения. Разведена. Уже восемь лет. Сын давно жил своей жизнью в другом городе. Она – своей. Школа, ученики, редкие встречи с друзьями и вот эти холсты, на которых она пыталась поймать ускользающий свет.
Улица встретила ее влажной прохладой. Туман съел верхушки тополей, приглушил звуки просыпающегося города. Где-то в белесой мгле глухо прогрохотал трамвай. Волгоград в тумане был похож на старую, выцветшую фотографию. Тревога обрела физические свойства: она давила на плечи, мешала дышать. Сорок лет в школе. Сорок лет звонков, тетрадей, родительских собраний, выпускных. Она знала эту дорогу как линии на собственной ладони. Знала каждый скол на асфальте, каждую трещинку на фасаде родной гимназии. Но сегодня шла будто впервые, как провинившаяся первоклассница.
В приемной было тихо. Лена не подняла на нее глаз, лишь кивнула в сторону массивной дубовой двери. «У него там… посетитель».
Татьяна постучала.
— Войдите!
Кабинет директора, Анатолия Петровича, всегда пах застоявшимся кофе и полиролью. Сам он, лысеющий мужчина с усталыми глазами, сидел за своим огромным столом, а в кресле для посетителей… В кресле сидела Жанна.
Сердце пропустило удар.
Жанна, мать ее бывшего ученика, а ныне – председатель общегородского родительского совета, икона стиля и общественной деятельности. Безупречный костюм цвета слоновой кости, идеальная укладка, тонкие пальцы с безукоризненным маникюром сжимали дорогую сумку. Она не была матерью ни одного из нынешних учеников Татьяны. Ее присутствие здесь было нонсенсом. Зловещим нонсенсом.
— Татьяна Андреевна, присаживайтесь, — голос Анатолия Петровича был вязким, как глина. Он избегал смотреть ей в глаза.
Татьяна села на краешек стула, чувствуя, как холодеет спина. Жанна окинула ее медленным, оценивающим взглядом, в котором не было ничего, кроме холодного презрения.
— Дело в том, Татьяна Андреевна, — начал директор, перебирая бумаги на столе, — что на вас поступила жалоба. Официальная. С требованием провести служебное расследование.
Он пододвинул к ней лист. Татьяна взяла его. Пальцы не слушались. Официальный бланк, ровные строчки компьютерного набора. И подпись: Жанна Аркадьевна Вольская.
Жалоба. На нее. В ней говорилось о «применении устаревших, неэффективных методик преподавания», о «создании токсичной атмосферы в классе», о «нанесении глубокой психологической травмы» ученику. Фамилия ученика заставила Татьяну непонимающе моргнуть. Мальчик из класса, который она выпустила два года назад. Хороший, способный мальчик, с которым у нее никогда не было конфликтов.
— Но… этого не может быть, — прошептала она. — Это абсурд. Анатолий Петрович, вы же знаете…
— Я знаю, что вы заслуженный учитель, — прервал ее директор, и в его голосе прозвучали металлические нотки. — Но я также знаю, что дыма без огня не бывает. Жалоба подана не только мне, копии направлены в Департамент образования. Жанна Аркадьевна, как представитель родительской общественности, выражает серьезную обеспокоенность.
Теперь заговорила Жанна. Ее голос был тихим, почти ласковым, но от этой ласки по коже бежали мурашки.
— Татьяна Андреевна, мы не хотим вас обидеть. Мы лишь хотим, чтобы наши дети получали современное образование. Чтобы их не ломали люди старой закалки, которые, возможно, уже… устали. Профессиональное выгорание, знаете ли. Это не стыдно. Стыдно делать вид, что его нет, и продолжать калечить детские души.
Калечить души. Эти слова ударили наотмашь, выбили воздух из легких. Сорок лет. Сотни учеников. Благодарности, письма, звонки. И вот это. «Люди старой закалки». «Устали».
— Я не понимаю, при чем здесь вы, Жанна Аркадьевна, — голос Татьяны дрогнул, но она заставила себя посмотреть прямо в холодные глаза женщины. — Это не ваш ребенок.
— Любой ребенок в этом городе – наш, — с мягкой улыбкой ответила Жанна. — Я защищаю интересы всех родителей. И у меня есть все основания полагать, что ваша педагогическая деятельность требует тщательной проверки. Мы будем настаивать на создании комиссии.
Татьяна посмотрела на Анатолия Петровича. Он отвел взгляд, уставившись на портрет президента на стене. Предал. Или просто испугался. Жанна была силой, с которой он не мог и не хотел тягаться.
— Что вы от меня хотите? — спросила Татьяна прямо.
— Пока ничего, — директор снова обрел дар речи. — Мы создадим комиссию. Будем опрашивать учеников, родителей, коллег. А вам, Татьяна Андреевна, я бы порекомендовал… — он замялся, — пока взять отпуск за свой счет. До выяснения. Чтобы не нагнетать.
Это был приговор. Отпуск за свой счет летом означал одно: в сентябре она в класс не вернется. Ее, заслуженного учителя, с сорокалетним стажем, вышвыривали на улицу по абсурдному, лживому доносу. И делал это не директор, а вот эта холеная, безжалостная женщина, мотивов которой она совершенно не понимала.
Она встала. Ноги были ватными.
— Я вас поняла.
Она не сказала больше ни слова. Развернулась и вышла из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь. В приемной Лена вжалась в свое кресло, боясь поднять голову. Татьяна прошла мимо, по пустому гулкому коридору, мимо закрытых дверей классов, где она провела всю свою жизнь.
Выйдя на улицу, она ослепла. Туман начал рассеиваться, и резкое летнее солнце ударило по глазам. Мир стал ярким, оглушительным, враждебным. Она добрела до ближайшей скамейки и села, не в силах идти дальше. Руки все еще сжимали этот проклятый лист бумаги. «Психологическая травма». «Устаревшие методы». Ложь. Наглая, продуманная, убийственная ложь. Но зачем? За что?
Она сидела долго, не замечая прохожих, не слыша шума города. В голове была звенящая пустота. Потом достала телефон и набрала единственный номер, который сейчас имел смысл.
— Валера? Ты можешь со мной встретиться? Срочно.
Они сидели в маленькой кофейне на Аллее Героев. Валерий, ее давний друг, художник с седой бородой и вечно молодыми, насмешливыми глазами, молча слушал, помешивая ложечкой остывший эспрессо. Татьяна сбивчиво пересказывала утренний разговор, ее голос срывался. Она протянула ему лист с жалобой.
Валерий пробежал его глазами, и лицо его стало жестким. Он отложил бумагу и посмотрел на Татьяну в упор.
— Тань, ты ее сына помнишь? Олега?
— Олега Вольского? Конечно, помню. Тихий был мальчик, умница. Давно это было.
— Давно, — кивнул Валерий. — Он женился года три назад. На девочке хорошей, Алине. Не из их круга, простая, из Волжского. Жанна ее с самого начала со свету сживала. Не ровня, не порода. Гля, как она ее называла за спиной – «моя лимита». А Олег жену любил. По-настоящему.
Валерий сделал глоток кофе, поморщился.
— И вот полгода назад они развелись. Внезапно. Олег как с цепи сорвался – съехал к мамочке, Алинку видеть не хочет, вещи ее выставил. Все в шоке были. А Жанна цвела. Победила. Вернула сыночка в семью.
— Ужасно, — прошептала Татьяна. — Но я здесь при чем?
— А при том, — Валерий наклонился через стол, его голос стал тише, — что Алина беременна. Срок уже приличный. И Жанна об этом узнала недели две назад.
Татьяна замерла. Пазл, которого она не видела, начал складываться, и картина получалась чудовищной.
— Она скрыла это от Олега?
— Конечно! — хмыкнул Валерий. — Если Олег узнает, он к Алине вернется тут же. Он не подлец, просто маменькин сынок, которого она сломала. А для Жанны это крах всего. Внук от «лимиты»? Кошмар. И вот она сейчас в панике. Ей нужно зачистить все поле. Уничтожить всех, кто потенциально может посочувствовать Алине, кто может знать ее, кто может донести до Олега правду. А ты… ты для нее символ того, «старого», порядочного мира, где такие вещи не делаются. Ты – учительница этой Алины, она у тебя тоже училась, хоть и недолго. Ты живешь в одном районе с ее троюродной теткой. Для параноидального сознания Жанны этого достаточно. Ты – потенциальная угроза. Слабое звено, которое легко устранить.
Он откинулся на спинку стула.
— Это не про школу, Тань. Это не про твою работу. Это ее личная война, а ты просто попала под раздачу. Идеальная мишень. Возраст предпенсионный, одна, заступиться особо некому. Щелкнуть тебя для нее – как комара прихлопнуть. Директора она в кармане держит, у ее мужа там какие-то строительные подряды для школ. Все схвачено.
Татьяна сидела неподвижно. Туман в ее голове рассеялся, и на смену ему пришла ледяная, острая ясность. Ее профессиональная трагедия, ее сорокалетний стаж, ее «выгорание» — все это было лишь инструментом в руках сумасшедшей от власти и страха женщины. Ее унизили, растоптали, выкинули из жизни не потому, что она плохой учитель, а потому, что она случайно оказалась на пути у танка. И еще из-за этой несчастной беременной девочки, которую она даже толком не помнила.
— Что же мне делать? — спросила она тихо, но это был уже не вопрос жертвы. В ее голосе появилась сталь.
— Бороться? — пожал плечами Валерий. — Бесполезно. Ты будешь биться головой о стену, истреплешь себе все нервы, а комиссия все равно напишет то, что нужно Жанне. Система тебя сожрет и не подавится.
Он посмотрел на нее внимательно.
— А может… плюнуть?
Татьяна вернулась домой другим человеком. Тревога исчезла, оставив после себя выжженное поле, на котором росла холодная, спокойная ярость. Она вошла в комнату и посмотрела на свой холст. Мутная, серая, безжизненная Волга. Волга побежденного человека.
Она подошла к мольберту. Вспомнила лицо Жанны – гладкое, непроницаемое лицо палача. Вспомнила испуганные глаза Анатолия Петровича. И подумала об Алине. О молодой женщине, у которой отбирали не просто мужа, а отца ее ребенка, и делала это мать этого самого мужчины. Это было за гранью ее понимания.
Ее борьба – не в кабинете директора. Не в письмах в Департамент. Ее достоинство – это не должность и не звание «заслуженного учителя». Ее достоинство – это право не участвовать в этом грязном спектакле. Право уйти самой, а не быть вышвырнутой.
Она взяла палитру. Смешала кадмий желтый с белилами. Получился яркий, почти ослепительный цвет утреннего солнца. И одним уверенным, широким мазком она провела по серой воде на холсте. Яркая солнечная дорожка, режущая мутную гладь. Потом взяла кобальт и добавила синевы в небо. Холст ожил. Это была уже не река ее тревоги. Это была Волга. Ее Волга. Свободная, могучая, сияющая под летним солнцем.
Она работала несколько часов, забыв обо всем. Краски ложились на холст так, как не ложились уже много лет. Смело, точно, безошибочно. Она не просто рисовала реку. Она возвращала себе себя.
На следующее утро она проснулась до рассвета. В квартире пахло льном и скипидаром. Она не стала звонить. Оделась в то же платье, но на плечи накинула яркий шелковый платок – подарок Валерия.
В школе было еще пусто. Она уверенно прошла по гулким коридорам и без стука вошла в кабинет директора. Анатолий Петрович, который только что пришел, вздрогнул от неожиданности.
Татьяна молча подошла к столу и положила перед ним аккуратно сложенный лист бумаги.
— Что это? — растерянно спросил он.
— Заявление. По собственному желанию. С завтрашнего дня, — ее голос звучал ровно и спокойно.
Анатолий Петрович уставился на заявление, потом на нее. В его глазах было изумление и что-то похожее на облегчение.
— Но, Татьяна Андреевна… комиссия… расследование… Мы должны…
— Расследуйте, — прервала она его. — Можете даже посмертно. А я ухожу. У меня есть дела поважнее.
Она повернулась.
— Татьяна Андреевна! — окликнул он ее у самой двери. — Куда же вы?
Она обернулась, и на ее лице впервые за эти два дня появилась легкая, чуть ироничная улыбка.
— Рисовать, Анатолий Петрович. Я буду рисовать.
Она вышла из школы и зажмурилась от яркого утреннего солнца. Волгоград гудел, жил своей обычной летней жизнью. Мимо прогрохотал трамвай. Пахло пылью, цветущими липами и рекой. Она вдохнула этот воздух полной грудью. Она не выиграла войну с Жанной. Она просто сошла с ее поля боя, забрав с собой самое ценное – свое достоинство. Впервые за много лет она не чувствовала себя учительницей, которую могут уволить. Она чувствовала себя художницей, у которой впереди – целый мир и чистый холст. И она точно знала, какого цвета будет на нем небо.